Дверь захлопнулась с таким грохотом, что с полки слетела фарфоровая статуэтка всадника — подарок свекрови. Я не стала её поднимать. Пусть лежит. Я прошла в гостиную, села на диван и уперлась взглядом в стену, за которой затихал звук его шагов. В ушах всё ещё стоял гул от нашего разговора. Вернее, от моего монолога. От той фразы, что вырвалась наружу, копилась годами, и которую я наконец произнесла.
— Я не поеду к твоей матери на дачу, — объявила я, ещё не переступив порог.
Он стоял в прихожей, с сумкой в руке, и смотрел на меня так, будто я сказала, что улетаю на Марс. Без него. Без его одобрения.
— Ты чего это? — только и смог выдохнуть он.
— Всё. Я не поеду. Ни завтра, ни послезавтра, ни никогда.
Больше я не произнесла ни слова. Прошла мимо, оставив его одного в прихожей с нашей собранной совместной жизнью, сложенной в одну спортивную сумку. Теперь осколки всадника валялись на полу, как осколки нашего общего прошлого. И мне было всё равно.
Всё началось утром, с безобидного, в общем-то, сообщения.
— Мама звонила, — сказал Сергей, выходя из кухни с телефоном в руке. — Говорит, картошку надо окучить. Поедем на выходных.
Не предложение. Не просьба. Констатация факта. Приговор на два дня. Я стояла у плиты и жарила яичницу. Рука сама собой сжала ручку сковороды.
— Я не могу в эти выходные, — ответила я, стараясь, чтобы голос звучал ровно. — У меня планы.
— Какие ещё планы? — он искренне удивился. — Мама ждёт. Там дел невпроворот.
— У меня свои дела. Я записалась в субботу на курсы керамики.
Он помолчал, переваривая. Курсы керамики не вписывались в его картину мира, где жена в выходные должна быть либо с ним, либо на даче у его матери.
— Ну, перенеси свои курсы. Мама одна справиться не сможет.
— Пусть твой брат поможет. Или ты сам. У меня своя жизнь, Сережа.
Он фыркнул. Этот звук всегда выводил меня из себя.
— Какая ещё жизнь? Посуду моешь, полы трёшь. Какая разница, где это делать — здесь или на даче?
Я выключила плиту. Яичница застыла, белок обуглился по краям. В этот момент что-то во мне перемололось. Окончательно и бесповоротно.
А когда-то дача была моим спасением. Первые годы замужества я ездила туда с радостью. Таисия Петровна, тогда ещё просто тётя Таня, казалась мне эталоном мудрости. Она учила меня солить капусту, варить варенье, показывала, как правильно подвязывать помидоры. Я ловила каждое её слово, жажду одобрения. А она его раздавала скупо, как последнюю воду в засуху.
— Ну, ладно, сойдёт, — говорила она, осматривая мои банки с огурцами.
Сергей в это время либо уходил с отцом на рыбалку, либо пилил что-то в сарае. Мы оставались наедине — я и его мать. Разговоры всегда были односторонними.
— Серёжа у меня очень талантливый, — говорила она, не глядя на меня. — Ему бы жену помощнее. Которая бы его вдохновляла, а не тянула вниз.
Я молча перебирала смородину. Мне казалось, что нужно терпеть. Что это плата за семейное счастье. Что однажды я докажу ей, что я — та самая, правильная жена для её сына.
Но годы шли. Родился сын. А отношение не менялось. Теперь критика касалась и моего материнства.
— Ты его слишком кутаешь. Совсем не развиваешь. Сережа в его годы уже стихи рассказывал.
Я молчала. Молчал и Сергей. Он никогда не вступался. Как-то раз я попробовала пожаловаться.
— Да она не со зла, — отмахнулся он. — Она же мама. Она желает нам добра.
И я снова молча ехала на дачу. Мыла окна, полола грядки, готовила на всю компанию. А вечером, уставшая, с больной спиной, слушала, как Таисия Петровна хвалит соседку Лену, жену её младшего сына. Лена приезжала раз в сезон, в белых брюках, садилась в гамак с книжкой и демонстративно не помогала. Её за это называли «городской жеманницей», но с какой-то снисходительной улыбкой. Меня же, пашущую с утра до ночи, воспринимали как данность.
Перелом наступил прошлой осенью. Сын пошёл в первый класс. И на первом же родительском собрании учительница, молодая девушка, попросила меня остаться.
— Ваш Кирилл — замечательный мальчик, — сказала она. — Но он очень не уверен в себе. На уроках сидит тихо, боится поднять руку. Говорит, что у него всё равно ничего не получится.
Меня будто ударили. Я шла домой и вспоминала его глаза, когда бабушка критиковала его поделку. Когда папа, не глядя, отмахивался от его рисунка. Когда я, уставшая после дачи, вместо совместной игры, говорила «иди, поиграй сам».
В тот вечер я не поехала на плановую «уборку картофеля». Осталась дома с сыном. Мы весь вечер лепили из пластилина, смеялись, и я смотрела, как постепенно разглаживается нахмуренный лобик, как загораются глаза. Я поняла — я теряю своего ребёнка. Я променяла его счастливое детство на одобрение женщины, которое мне никогда не получить.
Я записалась к психологу. Потом — на те самые курсы керамики, о которых мечтала с института. Я стала больше времени проводить с сыном, гулять, читать. В моей жизни появились свои краски. Я впервые за долгое время почувствовала, что дышу полной грудью.
— Ты совсем с катушек съехала со своими психологами, — сказал Сергей, когда я попробовала с ним поговорить. — Сидишь дома, ничего не делаешь, ещё и голову морочишь.
Он не заметил, что в доме стало чище, что ужины стали разнообразнее, что его сын стал чаще смеяться. Он видел только, что я перестала прыгать вокруг него по первому зову.
Апофеозом стал вчерашний звонок. Таисия Петровна позвонила не ему, а мне. Редкий случай.
— Верочка, завтра приезжайте пораньше. Мужчины будут ставить забор, а нам с тобой надо будет обед приготовить. И банки помыть, пора огурцы солить. И картошку, я тебе говорила, окучить.
Я стояла у окна и смотрела, как мой сын во дворе старательно качается на качелях один.
— Таисия Петровна, я не уверена, что смогу.
В трубке воцарилась тишина.
— Это что ещё за тон? — её голос стал ледяным. — Ты что, занята чем-то более важным, чем семья?
Я посмотрела на сына. На его одинокие качели. И всё во мне перевернулось.
Утром Сергей стал собирать сумку. Достал мои старые треники, рабочую куртку.
— Ты это не надевай, — сказала я тихо.
— А что надеть? — не понял он.
— Ничего. Я никуда не еду.
Он обернулся. Лицо было недоуменным.
— Вер, хватит дурака валять. Собирайся.
И тогда я пошла в прихожую. Открыла дверь. Встала на пороге, за спиной чувствуя свободу, а перед собой — всю свою прошлую жизнь. И произнесла те самые слова.
— Я не поеду к твоей матери на дачу.
Последовал скандал. Он кричал про долг, про семью, про то, что я его позорю. Он говорил, что я стала плохой женой и неблагодарной невесткой. Он не сказал ни слова про то, что я стала счастливее. Что наш сын стал счастливее.
Я слушала и понимала — мы говорим на разных языках. И живём в разных реальностях. В его реальности я — приложение к нему и его матери. В моей — я, наконец, стала собой.
После того, как он ушёл, хлопнув дверью, в квартире воцарилась тишина. Я подошла к окну. Сын играл в своей комнате, что-то напевая. Телефон разрывался от звонков. Звонила Таисия Петровна. Потом её муж. Потом брат Сергея. Я не брала трубку.
Вместо этого я зашла в нашу общую с Сергеем спальню и выдвинула свой чемодан. Я стала аккуратно складывать свои вещи. Не старые, дачные, а те, в которых я ходила на курсы, встречалась с подругами, в которых чувствовала себя собой. Это было странное, спокойное чувство. Не злорадство, не ярость. А тихая, холодная уверенность.
Я вышла в коридор и стала собирать свои книги, свои папки с рисунками, свою кружку, которую слепила сама. Я собирала себя. По кусочкам. Ту себя, которую растеряла за годы жизни с человеком, который не видел во мне личность.
Через два часа ключ повернулся в замке. Вошёл Сергей. Он выглядел уставшим и растерянным. Он увидел меня, сидящую на диване рядом с полупустым чемоданом, и замер.
— Ты куда это? — спросил он, и в его голосе впервые зазвучала не злость, а тревога.
— Пока не знаю. К подруге. Сниму квартиру. Но я не останусь здесь.
— Из-за дачи? — он не понимал. Совсем не понимал масштаба катастрофы.
— Не из-за дачи, Сережа. Из-за тебя. Из-за того, что для тебя я была не женой, а бесплатной прислугой с функцией выезда на дачу. Из-за того, что ты никогда не видел меня. Настоящую.
Он молча смотрел на меня, и, кажется, впервые за много лет — действительно видел.
— И что же я должен был делать? — спросил он, и его голос дрогнул.
— Ничего, — ответила я. — Уже ничего. Просто отпусти.
Он ушёл в свою комнату. Я допаковала чемодан. Потом подошла к комнате сына. Он спал, разметавшись, с любимым медвежонком в обнимку. Я знала, завтра будет сложный разговор. Но я также знала, что теперь у меня хватит сил его выдержать. Ради него. И ради себя.
Я подошла к входной двери, поправила цепочку на шее — простенький кулон, который я сделала сама, на тех самых курсах. Он был неидеальным, кривоватым, но он был моим. Моим первым шагом к себе.
Я обернулась, окинула взглядом прихожую. Осколки всадника всё ещё лежали на полу. Я не стала их поднимать. Пусть он сам уберёт. Своё прошлое. Свои ошибки.
Я взяла чемодан, потушила свет и твёрдо произнесла в тишину, больше для себя, чем для кого-то другого:
— Всё.
