Ангелина порой сама поражалась тому, как коварно умеет жизнь менять направление. Кажется — всё ясно и предсказуемо: ровная дорога, привычный ритм, уверенность в завтрашнем дне. А потом будто порыв холодного ветра из ниоткуда — и привычный мир трещит, как тонкий лёд, открывая перед глазами совсем другую реальность.
Она часто вспоминала детство — удивительно тёплое, несмотря на то, что родители разошлись, когда ей едва исполнилось пять. Казалось бы, должна была чувствовать себя обделённой, но одиночество так и не прижилось в её маленьком мире. Мама работала допоздна — усталая, с тенью недосыпа под глазами, но всегда находила время на дочку. Папа хоть и жил отдельно, но не забывал — то открытку пришлёт, то куклу, то книжку. Когда он приезжал, они шли в парк: катались на лодке, кормили уток, покупали мороженое в хрустящей вафельной чашечке. Ангелина тогда точно знала — её любят оба родителя. Как же иначе, если она — их единственная дочка?
Годы шли, и жизнь текла размеренно. Школа, плавание, длинные вечера за книгами. И где-то там, между страницами Достоевского и запахом хлорированной воды в бассейне, появился он, Юра.
Немного шебутной, но почему-то сразу притягивающий взгляд. Его улыбка — открытая, солнечная, умела согревать в пасмурный день. Он был на три года старше, но рядом с ним Ангелина не чувствовала разницы: с ним было так просто, будто они ровесники. Юра шутил легко, без колкостей, умел рассмешить даже в самый серый день; объяснял трудные задачи так, что они переставали казаться такими уж страшными.
Он ничуть не походил на свою мать, Александру Григорьевну, школьную учительницу литературы. Та держала весь класс в ежовых рукавицах. Стоило ей войти в кабинет — и даже самые отчаянные хулиганы выпрямлялись за партами, словно натянутые струны. Чёткая речь, холодный колкий взгляд из-под очков, ладони, спокойно лежащие на столе, но готовые в любой миг взметнуться в выразительном жесте — всё в ней внушало, наверное, не должное уважение, а самый настоящий страх.
Юра же был её полной противоположностью. Весёлый, лёгкий на подъём, словно лучик света. С ним было не страшно, с ним было уютно. Ангелина даже не заметила, в какой момент их редкие разговоры о книгах переросли во что-то большее. Сначала был обмен любимыми романами, потом – совместные тренировки.
Уже тогда, в школьные годы, она догадывалась: Юра смотрит на неё как-то особенно. Но до последнего не позволяла себе верить, что из этого может вырасти что-то серьёзное.
А тем временем Александра Григорьевна наблюдала. Её взгляд — сухой, чуть прищуренный за тонкими стёклами очков, — скользил по Ангелине, словно оценивая невидимой линейкой. Стоило почувствовать этот взгляд, и в классе, казалось, становилось на пару градусов холоднее.
А в её голове уже выстраивался безупречный, как по нотам, маршрут Юриного будущего. В разговорах с подругами всё чаще звучало одно имя — Яна Княгинина.
Яна была предметом гордости не только своих родителей, но и всего педагогического коллектива. Высокая, стройная, с той лёгкой статью, что кажется врождённой, она играла на фортепиано так, что в зале замирали абсолютно все. Отец — известный композитор, уважаемый в музыкальных кругах; мать — преподаватель эстетики, женщина с безупречным вкусом, словно сошедшая со страниц дорогого журнала. «Вот это — настоящая партия», — думала Александра Григорьевна с удовлетворением. Для неё это было как уравнение с готовым ответом: интеллигентная семья, талант, правильное воспитание, и, главное, среда, где её сын будет по-настоящему «своим».
А что могла предложить Ангелина? Мама — скромная портниха, отец — где-то далеко, в своей отдельной жизни, бросил семью, и кто знает, чем занимается. «Чему такая девочка сможет научить своих детей?» — риторический вопрос, который Александра Григорьевна не раз озвучивала в доверительном кругу, звучал не просто как сомнение — почти как приговор.
Но Юра, словно нарочно, не слышал материнских реплик. Он слушал только собственное сердце. Окончив институт, получив первую работу, он не дал матери времени на долгие рассуждения. В один из ясных, ещё прохладных апрельских вечеров он просто пришёл к Ангелине и, чуть смущённо улыбаясь, сделал то, что давно решил: предложил ей стать его женой.
Ангелина тогда ещё училась, но для него это не имело значения. Он уже снял небольшую, но уютную квартиру с окнами на тихий двор, где по вечерам звенели детские голоса и пахло свежей выпечкой из ближайшей булочной.
Ангелина запомнила тот день, наверное, по секундам. Белые занавески на окнах её комнаты слегка колыхались от лёгкого сквозняка, солнце тонкой полосой ложилось на подоконник, где остывала кружка чая. Юра стоял перед ней, немного смущённый, но в глазах светилась спокойная уверенность. Он держал её ладони в своих, тёплых, сильных, и Ангелина думала: если счастье можно измерить минутами, то вот эти — самые дорогие.
Свадьба была скромной, без громких тостов и длинных застолий, но в каждом взгляде близких чувствовалось подлинное тепло. Мама Ангелины то и дело украдкой вытирала слёзы, словно боялась спугнуть радость. Отец не смог приехать, но прислал деньги в подарок.
Александра Григорьевна, разумеется, пришла — в строгом тёмно-синем платье, сдержанная, как всегда, ни одной лишней эмоции. Но в какой-то момент, когда их взгляды встретились, Ангелине показалось, будто в холодной серости её глаз промелькнула едва уловимая искра признания.
Юрий, уже муж, сдержал слово: они поселились отдельно, не попросив у родителей никакой помощи. Квартира, хоть и скромная, сразу стала их маленьким миром: стены наполнились запахом утреннего кофе, в коридоре тихо скрипела старая половица, а в ночной тишине Ангелина ловила ровное дыхание любимого рядом и думала, что счастье, оказывается, может быть таким простым — и именно в этом его настоящая ценность.
Ей казалось: так будет всегда.
Александра Григорьевна словно переменилась, будто кто-то незаметно повернул невидимый рычажок внутри её души. Ангелина даже не сразу уловила момент, когда холодное напряжение в их отношениях стало таять, как мартовский снег. Сначала это были мелкие, почти неприметные знаки: в дверях неожиданно появлялась свекровь — то с румяными, ещё тёплыми пирожками, то с новой скатертью в подарок, то просто «по дороге заглянула», будто мимоходом.
Но главное — исчез её прежний, настороженно-строгий взгляд, от которого у Ангелины прежде невольно сжималось внутри. В глазах Александры Григорьевны проступило что-то мягкое, едва уловимое, словно она оттаяла после долгой зимы. Теперь в её голосе звучала не назидательная учительская интонация, а тихая забота. Она интересовалась: как продвигается дипломный проект, не слишком ли изнуряют экзамены, не тяжело ли Ангелине совмещать учёбу с домашними делами.
Порой свекровь предлагала то подвезти на рынок — «зачем таскать тяжести, я всё равно еду мимо», — то помочь донести тяжёлые сумки, и в этих словах не было ни тени прежней холодной снисходительности. Казалось, Александра Григорьевна, вчера ещё строгая наставница, теперь медленно, шаг за шагом, превращалась в женщину, которой по-настоящему важно знать, что происходит в доме сына.
Ангелина, поначалу настороженная, постепенно перестала искать подвох в каждом слове. Юрий только смеялся, пожимая плечами:
— Говорил же я тебе, мама у меня не страшная.
И действительно — всё будто бы начинало налаживаться. В доме воцарился спокойный ритм: тихие вечера за чаем, редкие семейные обеды.
Но именно в тот момент, когда защита диплома осталась позади, и впереди вроде бы вырисовывалась новая, уверенная полоса жизни, судьба нанесла удар. Мама… её мама, та самая, что долгие годы была ей и родителем, и другом, и опорой, внезапно ушла из жизни.
Всё случилось слишком неожиданно: телефонный звонок, чужой взволнованный голос, потом туман из слёз и бессонных ночей. На кладбище Ангелине все казались чужими, слова соболезнований — далёким эхом. Юрий молча обнимал её за плечи, крепко, по-мужски, но даже его тепло не могло заполнить зияющую пустоту, которая разверзлась в её сердце.
А вскоре после похорон, будто сама жизнь решила испытать её на прочность, Ангелина узнала, что ждёт ребёнка. Две полоски на тесте она разглядывала с недоверием: казалось, это какая-то ошибка, неуместная шутка. Сердце, ещё не оправившееся от утраты, вдруг забилось с новой силой. Казалось, в нем переплелись все чувства сразу: радость и страх, горечь недавней потери, растерянность перед новой ролью, и тонкий, робкий проблеск счастья.
Когда новость дошла до Александры Григорьевны, та долго молчала. Потом села напротив, сложила руки на коленях и сказала осторожно, почти шёпотом:
— Ангелиночка… может, не время? Ты ведь только что такую потерю пережила. Стресс… он может плохо сказаться на ребёнке.
Ангелина, едва дослушав, отрезала:
— Нет. Даже не думайте.
Юрий, услышав слова матери, нахмурился:
— Мам, не смей больше об этом говорить.
Александра Григорьевна не стала спорить. Лишь глубоко, тихонечко вздохнула, отвела взгляд в сторону и с того дня больше не возвращалась к этой теме.
И словно желая загладить свою неосторожность, она стала помогать ещё внимательнее. Сама записывала Ангелину в женскую консультацию, сопровождала на приём. В магазине детских товаров осторожно перебирала крошечные чепчики и мягкие носочки — так бережно, словно уже представляла себе того маленького человечка, который вскоре должен появиться на свет.
Когда пришёл тот день, Александра Григорьевна повезла невестку в роддом сама. Юрий был на работе, и она, бросив взгляд на Ангелину, только тихо произнесла:
— Зачем ему звонить раньше времени? Родишь — тогда и сообщим. Пусть спокойно работает, ни к чему переживания лишние.
В машине пахло её лёгкими духами с ноткой ландыша и свежей мятой — прохладный аромат, который убаюкивал.
Александра Григорьевна держала Ангелину за руку до самой двери родильного зала, и в этой крепкой, тёплой ладони было столько безмолвной поддержки, что Ангелина вдруг почувствовала: эта строгая, когда-то совсем чужая женщина сейчас ближе всех на целом свете.
Схватки накатывали волнами, резкими, неумолимыми, и каждый новый спазм казался бесконечным. Часы перестали быть часами — они превратились в вязкую бесконечность, где минуты тянутся медленно, как густой мёд.
Роды проходили тяжело. В какой-то момент Ангелина перестала различать голоса врачей. Внутри всё будто сжималось в одну бесконечную боль. Когда, наконец, прозвучали слова: «Сын родился», сил на радость уже не осталось. Мир слегка поплыл, очертания размылись, и, изнемогая от усталости, она провалилась в сон, даже не успев осознать, что стала матерью.
…Утром, когда за окном уже светлело, и мокрый снег тонко стелился по фасадному подоконнику, дверь палаты тихо открылась. Вошла врач. Лицо её было серьёзным, будто выточенным из камня, а в голосе прозвучала сдержанная скорбь:
— Простите… ваш мальчик… он не выжил. Такое, к сожалению, бывает.
На мгновение стало так тихо, что слышно было собственное сердцебиение. Ангелина не сразу поняла, что эти фразы обращены к ней.
Дни после похоронных формальностей превратились в бесконечную серую полосу. Ангелина долго не могла понять, как теперь жить. Казалось, весь мир обрушился, словно кто-то одним движением стёр её маленькое, недавно такое тёплое счастье, оставив только пустоту. Первые недели она почти не вставала с кровати.
Александра Григорьевна поначалу была рядом — приносила тёплый бульон, сдержанно поглаживала по плечу. Но очень скоро в её словах появилась та знакомая металлическая нотка, и теперь каждая фраза звучала как выверенный, но неумолимый приговор:
— Надо было слушаться, Ангелиночка. Стресс сделал своё дело. А теперь кто знает, как дальше всё сложится…
Эти фразы царапали душу, как наждачная бумага. Ангелина молчала. Иногда казалось, что каждое новое слово свекрови оставляет на сердце тонкий, но глубокий, долго не заживающий шрам.
Врач, у которой Ангелина наблюдалась после родов, выписала лекарства — мягкие успокоительные и витамины, чтобы восстановить организм. Ангелина послушно принимала всё, что назначили. В голове всё чаще, как слабый, но настойчивый колокольчик, звенела мысль: «Я должна подготовиться к новой беременности. Чтобы больше такого не случилось».
Она собирала силы по крупицам. Делала утреннюю гимнастику, вела дневник приёмов, записывала циклы.
Днём Ангелина старалась улыбаться Юрию, готовила ужины, интересовалась его делами, слушала, как он рассказывает о работе. И лишь ночью, когда за окном стихал шум улицы, подушка впитывала её слёзы, молчаливые, горячие, как признание, которое никому нельзя доверить.
Месяцы тянулись одинаковыми серыми полосками, год сменился другим. Время шло, но новая беременность не наступала.
Когда, наконец, она снова решилась пойти к врачу, сердце тревожно колотилось. Кабинет встретил её стерильной белизной: холодный свет ламп, запах антисептика. И вдруг — слова, которые, казалось, обрушили потолок.
Бесплодие.
Новость эта, вместо сочувствия, стала для Александры Григорьевны поводом для обвинений. Её голос — ровный, строгий, как на школьном педсовете, звучал почти буднично, что только усиливало боль:
— Я предупреждала, — повторяла она. — Вот что значит — не слушаться старших. Стресс своё сделал. Теперь, пожалуйста: оставила моего сына без детей, а меня без внуков.
Каждое слово обжигало, как раскалённый металл.
Юрий поначалу пытался защитить жену. Он привычно вставал между ними, как когда-то в юности. Но бесконечный, липкий поток материнских упрёков точил его медленно, незаметно. Его мягкость, некогда надёжная как тёплое одеяло, постепенно превращалась в усталую сухость. Сначала он только молча хмурился, избегал разговоров, потом — срывался на короткие, колючие упрёки.
— Ты ведь знала, что надо было беречься, — однажды вырвалось у него. — Может, мама и права…
Ангелина смотрела на него и не узнавала: весёлый Юра, который когда-то ждал её у школьного двора с улыбкой и любимой книжкой под мышкой, словно растворился в прошлом, как фотография, выцветшая на солнце.
Вскоре Юрий стал задерживаться после работы. Его объяснения становились всё короче, взгляд — отстранённей. Он отмалчивался, если Ангелина пыталась спросить, где был, и в этих паузах звучало больше правды, чем в любых словах.
Потому она почти не удивилась, когда однажды знакомая, встретив её у магазина, небрежно обронила:
— Видели Юру твоего с Янкой Княгининой.
Имя Яны, которое много лет звучало фоном в речах свекрови — «Яна стала такой красавицей», «Яна добилась таких успехов», «Яна, конечно, родила бы нормального ребёнка» — теперь прозвучало как приговор.
Когда Юрий вернулся домой поздно, пахнущий чужими духами, и спокойно, даже на удивление мягко сказал, что уходит к Яне, Ангелина не нашла в себе сил ни на слёзы, ни на упрёки. Слова доносились будто сквозь толстое стекло:
— Так будет лучше для всех, — добавил он, опуская взгляд.
После его ухода квартира погрузилась в тишину, глухую и плотную — ещё тяжелее той, что обрушилась когда-то после маминой смерти.
С отцом отношения и без того почти растворились после похорон матери. В первые недели после утраты ребёнка Ангелина несколько раз пыталась дозвониться ему — трубка молчала: «Номер абонента вне зоны действия». Она написала письмо — простое, без лишних слов, надеясь хотя бы на короткий отклик, но в ответ получила лишь: «Адресат выбыл».
Эти два слова стали для неё последней чертой. Казалось, что сама судьба поставила печать: ты теперь совсем одна.
Несколько лет после ухода Юрия жизнь Ангелины будто застыла в прозрачном, но прочном коконе. Дни тянулись одинаково, каждый казался копией предыдущего. Дом–работа, работа–дом — маршрут, который она проходила механически.
Подруги иногда звонили, звали на встречи, на чай, в кино. Но Ангелина всё чаще отказывалась. Она знала, что за дружескими шутками всё равно прозвучат осторожные вопросы: «Ну как ты?», и на них не было сил отвечать.
Годы текли незаметно, и привычная рутинная скорлупа постепенно стала чем-то вроде второй кожи — удобной в своей предсказуемости. А однажды в их отдел пришёл новый заместитель начальника — Антон Витальевич.
Высокий, широкоплечий, в идеально сидящем сером костюме, он сразу привлёк внимание, но не внешностью — в нём была ещё какая-то особая уверенность. Лёгкая, спокойная улыбка, приятный голос.
По работе им с Ангелиной довольно скоро пришлось тесно общаться: то отчёт обсудить, то документы согласовать, то уточнить детали нового проекта. Сначала их разговоры были сухо-деловыми, обмен парой фраз и коротких кивков. Но с течением времени в эти деловые паузы начали вплетаться короткие, случайные фразы — о книгах, которые вдруг оказались общими любимыми; о фильмах, которые оба недавно видели; о том, как надоела эта тянущаяся, словно вечность, зима.
Как-то за чаем в маленькой столовой для сотрудников Антон обмолвился, что уже много лет в разводе. Одиночество, признался он, становится пугающим с годами:
— Человек ведь не для того создан, чтобы каждый вечер разговаривать с телевизором, — добавил он с лёгкой усмешкой.
Ангелина удивлялась тому, как легко и естественно с ним разговаривать — будто они знакомы не несколько недель, а долгие годы.
А потом Антон как-то между делом, будто вскользь, предложил:
— А не хотите ли сходить в субботу на выставку? Там интересная подборка — художники начала века.
Ангелина на миг растерялась. Последний раз её звали куда-то вне работы так давно, что она уже забыла, что такое бывает. Да и соглашаться она не умела, всегда и всем отказывала. А теперь лишь кивнула, смутившись.
Так они начали проводить совместный досуг. Сначала — та самая выставка, потом — вечерние прогулки по городу, поездка в горы, поход в театр…
Они стали отмечать праздники вместе, а в отпуск выбрались к морю, и Ангелина, глядя на бесконечный горизонт, поймала себя на том, что смеётся — легко, без принуждения, так, как не смеялась уже много лет.
Но дальше дружеского общения их отношения не заходили. Между ними будто пролегла невидимая граница — тонкая, но пока непреодолимая.
Однажды вечером, когда они задержались в офисе допоздна, Антон, отложив папку, вдруг поднял глаза и сказал:
— Ангелина… а давай попробуем стать семьёй. Выходи за меня замуж?!
Он произнёс это просто, без пафоса, будто предлагал вместе встретить весну.
Ангелина замерла. Сердце болезненно сжалось, будто в старую рану, которую она привыкла считать давно затянувшейся, внезапно вонзили тонкую иглу. Казалось, за годы одиночества боль притупилась, притихла, но стоило услышать эти простые слова — и шов снова напомнил о себе нестерпимым, почти физическим зудом.
— Антон… — выдохнула она почти беззвучно, едва шевеля губами. — Я… не могу.
Она говорила долго, пытаясь объяснить: как до сих пор остро помнит предательство Юрия, как страх снова обжечься, снова оказаться брошенной, сильнее любых надежд на новое счастье. Но главное — то, что она носила в себе как тайный тяжкий груз: детей у неё больше не будет. И для многих мужчин это, как она знала, становится непреодолимой преградой, которая медленно разрушает даже самые крепкие отношения.
Антон слушал молча. Он не перебивал, не пытался утешать — просто смотрел сквозь полупрозрачное стекло окна на медленно зажигающиеся огни города. Потом, спустя долгую паузу, повернулся к ней и тихо произнёс:
— Дети для меня не главное. Главное — чтобы рядом был человек, которому можно доверять.
Он чуть приподнял уголки губ в своей обычной, немного усталой, но тёплой улыбке.
— У меня ведь от первого брака есть дочь, — добавил он негромко. — Но мы не общаемся. Бывшая жена настроила её против меня. Я привык… хотя, если честно, это больно.
Эти последние слова задели Ангелину неожиданно остро. Они будто отозвались глухой струной где-то внутри. И в голове промелькнула мысль — дерзкая, тревожная: а вдруг с её отцом произошло что-то похожее? Может быть, где-то там, в другой семье, есть женщина, которая не позволяет ему общаться с дочерью? Может, это не равнодушие, а чья-то чужая воля, вставшая между ними?
Позже, за вечерним чаем, Ангелина решилась поделиться этой тревогой с Антоном.
— Иногда думаю… — начала она нерешительно, осторожно подбирая слова. — Вдруг у него другая семья. Может, жена не хочет, чтобы он со мной виделся. Или… — она замялась, чувствуя, как пересыхает горло, — или его уже нет в живых.
Антон посмотрел на неё внимательно, с мягкой решимостью.
— Так давайте узнаем, — произнёс он негромко. — Хуже всего — жить догадками. Я могу помочь.
Его спокойный голос звучал так уверенно, что Ангелина, к собственному удивлению, одобрительно кивнула.
Прошло несколько дней. И однажды вечером, когда за окнами уже сгустились сумерки, Антон вернулся с результатом.
— Я нашёл, — сказал он. — Знакомый помог. Анатолий Павлович жив, но… не очень здоров. И… у него есть сын. Егор. Пятнадцать лет.
Слова упали тяжёлым камнем, и в груди у Ангелины что-то болезненно дёрнулось.
— Сын? — еле выговорила она.
Антон медленно кивнул.
— Да.
Внутри словно оборвалась невидимая струна. У отца новая жизнь. Новый ребёнок. Сын. И теперь не она, а этот мальчик — центр отцовского мира.
Когда Антон назвал дату рождения, Ангелина сжала руками край стола так, что побелели пальцы. Егор появился на свет в то самое время, когда родился её собственный мальчик… тот, который не выжил.
Грудь сдавило, дышать стало почти невозможно. Слёзы хлынули сами собой — горячие, горькие, будто прорвало плотину, которую она так долго и так тщательно возводила в себе.
В тот миг Ангелина остро, на физическом уровне ощутила, как жестока может быть судьба: пока она хоронила своего ребёнка, в далёком, чужом городе рождался брат, о существовании которого она даже не догадывалась — мальчик, занявший её место в сердце отца.
Антон старался успокоить Ангелину, как умел. Говорил мягко, с нежной заботой:
— Если не поедешь и не узнаешь всё сама, эта обида будет жить с тобой до конца дней.
Он подождал, пока Ангелина, всхлипнув, слегка кивнула, и добавил:
— Я выяснил… Анатолий Павлович сейчас в реанимации. Но врачи говорят — состояние стабильное, кризис скоро минует.
Антон встретился с ней взглядом, прямым и спокойным:
— Поехали вместе. Я буду рядом, поддержу.
Ангелина долго сидела молча, глядя на свои сжатые руки, пока внутри медленно рождалось хрупкое, но твёрдое решение. Потом тихо выдохнула, еле слышно сказала:
— Хорошо.
В субботу они сели на ранний рейс. Ангелина сидела у иллюминатора, почти не чувствуя, как самолёт оторвался от земли: лёгкий толчок, гул моторов — и привычный мир остался внизу. Всё казалось нереальным: два часа — и она окажется в городе, где живёт человек, которого она мечтала и одновременно боялась увидеть. Сердце то замирало, то вдруг начинало биться так сильно, что слышалось в висках.
Чужой город встретил их промозглой прохладой. Сначала они отправились по адресу, где, по словам Антона, жил её отец. Двор оказался старым, с облупленными подъездами и скрипучими качелями, покачивающимися от ветра.
Звонили долго, но дверь так и не открылась. В это время из соседней квартиры вышла женщина в сером пуховом платке, с ведром мусора. Увидев незнакомцев, она остановилась, слегка прищурившись.
— Вы к кому? — голос её прозвучал настороженно.
— К жене Анатолия Павловича, — вежливо произнёс Антон. — Хотели бы поговорить.
Соседка удивлённо подняла брови, покачала головой.
— Да какая жена… — она даже хмыкнула. — Никогда у него жены не было. Они с сыном вдвоём живут. С тех пор, как сюда переехали — Егор ещё в пелёнках был — всё время только вдвоём.
Они вместе с соседкой вышли из подъезда во двор, и тут женщина оживилась:
— А вон как раз и Егорка из школы идёт.
По узкой тропинке, огибая лужи, шёл высокий худощавый подросток. Тёмная куртка была расстёгнута, за плечами висел рюкзак. Шаги его были быстрыми, уверенными, взгляд — чуть насупленным.
Антон мягко шагнул навстречу, приподняв руку в приветствии:
— Привет, Егор. Я друг семьи. А это — Ангелина… твоя сестра.
Мальчик остановился, нахмурился, и в голосе прозвенела неожиданная резкость:
— Она мне не сестра. Уходите, и больше не возвращайтесь.
Он не ждал ответа. Развернулся резко, будто пружина, и почти бегом скрылся за тяжёлой дверью подъезда, которая с глухим стуком закрылась за ним.
Ангелина осталась стоять, словно прибитая к земле. В груди медленно поднималась тяжёлая, вязкая боль.
— Почему… — сорвалось с её губ еле слышно. — За что?..
Антон осторожно коснулся её плеча, но ответа у него, конечно, не было. Может, отец настроил мальчика против неё? Но зачем? Ведь она даже не знала о его существовании.
Они решили сразу ехать в больницу. Такси неспешно катилось по мокрому асфальту, за окнами проплывали унылые, серые кварталы.
В больнице пахло хлоркой и лекарствами; Анатолия Павловича уже перевели из реанимации. Он лежал на высокой подушке, бледный, но взгляд его оставался цепким, упрямым. Увидев дочь, он словно напрягся, глаза сузились.
— Зачем пожаловала? — сквозь зубы бросил он, не удостоив её прямым взглядом. — Умирать я не собираюсь. Простая операция. Всё хорошо.
Ангелина застыла, чувствуя, как внутри что-то сжимается.
— Пап… — голос её предательски дрогнул. — Почему ты так со мной разговариваешь? Почему Егор… не хочет меня принимать? Что я сделала? Я ведь заслуживаю хотя бы объяснений.
Отец медленно повернул к ней голову.
— Ты ещё смеешь такое спрашивать? Как ни в чём не бывало? — голос его стал хриплым, но твёрдым. — А когда сама просила меня тебя забыть и не приближаться… когда от собственного сына отказалась… это, значит, нормально было?
— Что? — Ангелина сделала невольный шаг назад, будто от физического удара, и растерянно заморгала. — Когда я… просила? От какого сына? Мой сын… умер.
На лице Анатолия Павловича промелькнуло что-то похожее на испуг — едва заметная трещина в его жёсткости. Он сглотнул, голос сорвался на шёпот:
— Как… твой сын… умер?..
Ангелина рассказала, как всё было, и Анатолий Павлович долго молчал, словно подбирая слова. Руки его лежали на одеяле, пальцы подрагивали, взгляд скользил мимо Ангелины, будто он боялся встретиться с её глазами. Наконец, тяжело вздохнув, он заговорил:
— Когда ты звонила… — голос его был хриплым, — тогда, много лет назад, когда сказала, что беременна… я радовался, как мальчишка. Хотел быть рядом, поддержать. Потом связь прервалась, у меня работа навалилась, командировки… Но я всё равно решил сделать сюрприз. Приехал к тому времени, когда тебе рожать пора было.
Он на секунду закрыл глаза, словно снова видел то далёкое утро.
— Меня встретила твоя свекровь. Александра… как её… Григорьевна. Смотрит холодно, будто я нежеланный гость. И — представляешь? — говорит: «Дочка ваша непутёвая, отказалась от собственного сына. Хотите — забирайте внука, а то в детдом отправим».
Ангелина вскрикнула тихо, но он, не дав ей слова, продолжал:
— Они показали письменный отказ. Хотел я с тобой поговорить, конечно, но она, вместе с врачом, убедили, что ты не хочешь меня даже видеть. Я и забрал мальчика. Александра Григорьевна помогла документы оформить — всё быстро, словно всё было заранее приготовлено. Усыновил. Думал: ладно, не хочешь ребёнка — я его выращу.
Он сжал пальцы, костяшки побелели.
— А потом… пришло сообщение с твоего номера. — Голос его дрогнул. — «Папа, забудь меня. Не ищи. Никогда».
Ангелина почувствовала, как холодок пробежал по спине.
— Ты… поверил, что я… так могла? — голос её сорвался.
— А что мне оставалось думать? У меня на руках ребёнок, бумаги оформлены, и сообщение — своими глазами видел! Зол был… страшно зол. Поэтому и ушёл. Всё бросил. Новый город, новая работа. Телефон сменил, адрес тоже. Начал жить с чистого листа.
Он снова вздохнул.
— Когда Егор подрос, я рассказал ему правду. Сказал, что мать есть, что можно найти, познакомиться. Но он слушать не хотел. Кричал, что мать такая ему не нужна, и больше мы к этой теме не возвращались.
У Ангелины закружилась голова. Сердце будто сорвалось в пустоту — всё плыло. Чужие голоса за стеной отдалялись, в ушах звенело.
— Ангелина! — крикнул Антон.
Она ещё успела увидеть его испуганное лицо, прежде чем мир погас.
Когда пришла в себя, рядом суетились врачи. Антон сидел у изголовья и крепко держал её за руку.
— Всё хорошо, — шептал он. — Я рядом. Я всё выясню. Обещаю.
Ангелина осталась рядом с отцом. Первое время каждый разговор с ним был болезненным: слишком много обидных слов накопилось за годы, слишком много недосказанности. Но постепенно напряжение стало спадать.
Шаг за шагом и Егор начал меняться. Сначала глядел исподлобья, отмалчивался, старался держаться на расстоянии. Но когда узнал всю правду — что мать его не бросала, что её обманули, а сама Ангелина все эти пятнадцать лет ходила на кладбище к ребёнку, которого считала умершим, — ледяная стена в его душе дала трещину.
— Ты правда… думала, что я умер? — спросил он, сдерживая дрожь в голосе.
— Да, сынок… — Ангелина обняла его, прижимая к себе, как когда-то мечтала прижать своего малыша. — Я каждый год приходила на могилу. Каждый год…
С тех пор они поладили удивительно быстро. Егор стал делиться школьными историями, показывал ей свои тетради, спрашивал совета.
Когда Анатолия Павловича выписали из больницы, день стоял ясный, почти весенний — редкая для тех мест погода. Ангелина помогала ему надевать пальто, когда в коридоре показался Антон. Он, как всегда, держался спокойно, но в глазах читалось напряжение.
— Есть новости, — начал он, когда они втроём устроились за столиком маленького кафе неподалёку от клиники. — Всё оказалось… куда запутаннее, чем мы думали.
Он медленно перевёл взгляд с Ангелины на её отца:
— Дознаватели выяснили: всё подстроила твоя бывшая свекровь. Александра Григорьевна очень хотела, чтобы на твоём месте была другая женщина, и… добилась своего.
Ангелина едва слышно выдохнула, будто всё это время ждала именно такого объяснения и всё равно не могла поверить.
Антон продолжил:
— «Отказ» от ребёнка она написала сама. Подделать подпись — для неё не составило труда. Сообщение с твоего телефона тоже отправила она. В роддоме она забрала твой телефон и вернула только спустя время, а ты была слишком слаба и убита горем, чтобы что-то заметить.
— Но… — Ангелина сжала ладони. — Кого же я тогда похоронила?
На это тоже нашлось своё объяснение:
— В тот же день, в другом зале, родила бездомная женщина. Ребёнок умер, а она сама исчезла, документов при ней не было. Для Александры Григорьевны, как говорится, звёзды сошлись: чужой мёртвый малыш и твоя потерянная связь с отцом…
У Ангелины перехватило дыхание. Всё вдруг выстроилось в чудовищно логичную картину.
— Она… призналась? — спросил Анатолий Павлович.
— Да, — кивнул Антон. — Созналась прямо в кабинете следователя. Но тут же у неё случился инфаркт, по «скорой» увезли. Так что наказания, скорее всего, избежит. Зато врачи, которые помогали ей — и, как выяснилось, не бескорыстно — ответят по закону. Они не только провернули аферу с младенцами, но и потом выписывали тебе лекарства, чтобы ты не могла забеременеть. На самом деле, Ангелина, никакого бесплодия у тебя нет.
Слова эти повисли в воздухе. Анатолий Павлович сжал губы, Антон осторожно накрыл ладонь Ангелины своей.
Она долго молчала. То, что казалось тяжёлым приговором, вдруг рассыпалось: все эти годы горя, пустоты — и всё это было ложью.
— Значит… всё это время… — только и смогла вымолвить она.
Антон мягко сжал её руку:
— Теперь всё позади.
Дни проносились теперь уже в другом ритме — без боли ожидания, без тех колючих мыслей, что терзали Ангелину столько лет. Вскоре решение пришло само собой: им с Антоном хотелось остаться в этом небольшом городке, который стал вдруг неожиданно таким родным.
Через полгода Ангелина и Антон сыграли тихую свадьбу. Никакого пышного торжества — только близкие: Анатолий Павлович, Егор и пара друзей. Егор уже успел подружиться с Антоном: ходили вместе в спортзал, спорили о футболе, а по вечерам играли в шахматы.
Однажды вечером, когда сумерки мягко опустились на город и на столе ещё дымился горячий чай, Ангелина положила голову на плечо отца. Лёгкий ветерок с улицы шевелил занавески, и казалось, что время замедлилось, чтобы дать им этот момент.
— Пап, — прошептала она, — может, и тебе пора устроить личную жизнь?
Анатолий Павлович улыбнулся в ответ, глаза его блеснули теплом:
— Я всегда любил только твою маму. И она — меня. Почему ужиться не смогли — до сих пор не пойму. Но я и так не одинок.
Он перевёл взгляд на внука, и добавил с лёгкой усмешкой:
— Тем более, что скоро у Егорки брат или сестра появится. Помощь деда, с моим-то опытом, ой как пригодится.
Ангелина крепче прижалась к его плечу. Впервые за многие годы её сердце заполняла не пустота, а тёплая уверенность: теперь всё действительно на своих местах и счастье навсегда поселилось в их доме.
