Телятница Маша, с комом в горле и злостью в груди, шагала по утоптанной тропе к избушке травницы. Ее жених, Илья, клялся в вечной любви, а сам сбежал с купеческой дочкой, оставив Машу с позором и ребенком под сердцем. «Назло ему, — думала она, стиснув зубы, — не дам его семени жить». Решение жгло, но казалось единственным выходом.
Деревня шепталась за ее спиной, а мать, вытирая слезы, умоляла одуматься. Но Маша, упрямая, как весенний бычок, не слушала. Она хотела стереть все, что напоминало об Илье, даже если ценой была ее собственная душа. Травница Агафья слыла в округе чуть ли не ведьмой: старуха с цепкими глазами знала, как «исправить» любую беду, хоть и брала за это дорого — то деньгами, то чем-то, что не измерить кошельком.
Маша толкнула скрипучую дверь и замерла на пороге. Внутри пахло сушеными травами, землей и чем-то едким, от чего кружилась голова. Агафья сидела у очага, помешивая варево в котелке. Ее глаза, словно два уголька, впились в гостью.
— Чего явилась? — голос старухи был хриплым, но острым, как серп.
Маша сглотнула, но слова застряли. Она ожидала увидеть старую каргу, а перед ней была женщина, чей возраст угадать было невозможно. Лицо Агафьи, морщинистое, но живое, будто знало все Машины мысли наперед.
— Хочу… избавиться, — выдавила Маша, опустив взгляд.
Агафья не шелохнулась, только ложка в ее руке замерла.
— От ребенка, значит, — протянула она, словно пробуя слова на вкус. — А зачем?
— Жених бросил. Позор мне. Не хочу его крови во мне носить.
Старуха хмыкнула, отложила ложку и поднялась. Подошла ближе, так близко, что Маша почувствовала ее дыхание — теплое, с привкусом мяты.
— Позор, говоришь? А ты знаешь, что дитя — это не только его кровь? Это твоя. Твоя сила. Твоя жизнь. Убьешь его — убьешь часть себя. Готова к этому?
Маша хотела ответить, но горло сжало. Она думала о мести, о боли, но слова Агафьи будто раскололи ее решимость надвое. Старуха, не дожидаясь ответа, взяла ее за руку — пальцы были сухие, но крепкие, как корни дуба.
— Пойдем, — сказала Агафья и повела Машу к лавке у окна. Там, в глиняной миске, лежали травы, пучки, корешки. Но вместо того, чтобы готовить зелье, старуха достала зеркало — старое, с потемневшей бронзой.
— Гляди, — велела она.
Маша посмотрела. В отражении была она сама: бледная, с растрепанными волосами, но глаза — живые, горящие. А за спиной, в мутной глубине зеркала, мелькнула тень. Неясная, но теплая, словно кто-то маленький дышал ей в затылок. Маша вздрогнула.
— Это твое, — тихо сказала Агафья. — Не его. Не отнимай у себя.
Маша молчала. Злость на Илью все еще кипела, но теперь в ней боролось что-то новое — теплое, живое, как то, что шевелилось в ней. Она вдруг вспомнила, как мать пела ей колыбельные, как гладила по голове. Вспомнила, как сама мечтала о ребенке, когда еще верила в любовь.
— А если я… оставлю? — прошептала она.
Агафья улыбнулась, показав щербатые зубы.
— Тогда приходи завтра. Дам травы, чтоб дитя здоровым росло. А Илья твой… он свое получит. Жизнь — она сама мстит лучше всяких зелий.
Маша вышла из избушки, когда солнце уже клонилось к закату. Ветер холодил щеки, но внутри было тепло. Она положила руку на живот и впервые за недели не почувствовала стыда. Только силу.
Маша шагала обратно к деревне, и каждый шаг будто отдавался в груди — неуверенно, но тверже, чем утром. Ветер трепал ее платок, а в голове кружились слова Агафьи: «Твое, не его». Она все еще злилась на Илью, но теперь эта злость не жгла, а тлела, как угли под пеплом. Впервые за долгое время Маша подумала не о мести, а о том, что будет дальше.
Дома мать встретила ее тревожным взглядом. Старая Пелагея сидела у печи, теребя край передника, и молчала, пока Маша не сняла платок и не села напротив.
— Была у Агафьи? — наконец спросила мать, голос дрожал.
Маша кивнула, глядя в пол. Она ждала упреков, но Пелагея лишь вздохнула и придвинула к ней миску с горячей кашей.
— Ешь, — сказала она. — И расскажи.
Маша ковыряла ложкой кашу, подбирая слова. Рассказала про избушку, про зеркало, про тень, что мелькнула за спиной. Про то, как Агафья говорила о силе. Мать слушала, не перебивая, только пальцы ее сильнее сжимали передник.
— И что теперь? — спросила Пелагея, когда Маша замолчала.
— Оставлю, — тихо ответила Маша. — Не ради него. Ради себя.
Пелагея прикрыла глаза, словно сбросила с плеч тяжелый груз. Потом встала, обняла дочь и прижала к себе, как в детстве. Маша не плакала — слезы будто высохли за день, — но в этом тепле материнских рук она почувствовала, что не одна.
—
На следующий день Маша снова пошла к Агафье. Травница встретила ее без лишних слов, уже держа в руках узелок с травами. Пучки пахли ромашкой и чем-то терпким, незнакомым.
— Пей отвар каждый вечер, — велела Агафья, вручая узелок. — И не таскай тяжести. Дитя пока слабое, но ты крепкая. Вытянешь.
Маша кивнула, сжимая узелок. Она хотела спросить, что будет дальше, как жить с ребенком, когда вся деревня шепчется, но Агафья, будто прочитав ее мысли, добавила:
— А сплетни… пускай говорят. Языки у них длинные, да жизнь короткая. Ты свое держи крепко.
Маша ушла, чувствуя, как в груди растет что-то новое — не просто решимость, а надежда. Деревня и правда гудела: кто-то жалел Машу, кто-то осуждал, а кто-то уже плел небылицы про «ведьминскую траву». Но ей было все равно. Она больше не прятала глаза, шагая по улице.
—
Шли недели. Живот Маши округлялся, и она училась жить с этим. Пелагея помогала, как могла: шила пеленки, варила супы, отгоняла любопытных соседок. Но однажды в деревню приехал Илья. Ходил слух, что купеческая дочка его прогнала, когда он спустил все ее деньги на карты. Теперь он вернулся, тощий, с мутными глазами, и сразу пошел к Маше.
Она встретила его на крыльце. Илья начал что-то бормотать — то ли просил прощения, то ли пытался вернуть былое, — но Маша смотрела на него, как на чужого. Его слова, некогда такие сладкие, теперь казались пустыми.
— Уходи, — сказала она, положив руку на живот. — Нам с тобой не по пути.
Илья вспыхнул, хотел что-то крикнуть, но в ее взгляде было что-то, что заставило его отступить. Он ушел, а Маша почувствовала, как внутри шевельнулось дитя — словно одобрило.
—
К весне Маша родила девочку. Назвала ее Зорькой — за алый рассвет, что горел в утро ее рождения. Агафья, пришедшая принять роды, только кивнула, глядя на младенца.
— Крепкая, как мать, — сказала она и ушла, оставив Машу с дочкой и новой жизнью.
Деревня со временем забыла про Илью. А Маша, глядя на Зорьку, понимала, что сделала правильный выбор. Не назло кому-то, а для себя. И для той, что спала в колыбели, тихо посапывая.
