Дверь захлопнулась с таким грохотом, что у Георгия дёрнулось веко. Сквозь завесу пьяного тумана долетел голос жены:
— И чтобы духу твоего здесь не было! Понял? Спи где хочешь! Ты уже не человек, Георгий! Достал своими пьянками!
Из детской комнаты донеслось всхлипывание младшего и раздражённый голос старшего: «Опять папа пьяный пришёл…».
— Да пошла ты… — прошипел он в пустоту подъезда. Силы спорить не было. Только тупая ярость на весь белый свет.
Парк встретил его сыростью позднего вечера и равнодушным шелестом листвы. Георгий плюхнулся на первую попавшуюся холодную лавочку, скрипнувшую под его весом. Голова гудела. Он достал смятую пачку сигарет, закурил.
Денег нет… Опять до зарплаты, как до луны. Работа… О, эта проклятая работа! Там он — винтик, который можно заменить в любой момент. Никто не видел, как он вкалывал, как засиживался допоздна.
Премию отдали новому сотруднику, зятю начальника. А дома… Дома — поле боя. Дети, и эти вечные «Пап, купи!», «Пап, поиграй!», «Пап, помоги!» — когда ему было не то что играть, дышать тяжело! А жена Марина…
Когда она превратилась в эту вечно уставшую, недовольную фурию? Она не понимала как тяжело тащить всё это на себе…
— Совсем уже обнаглели! — вдруг громко выпалил он в ночь, заставив вздрогнуть пробегавшую мимо тень — то ли кошку, то ли бродячую собаку. — Кругом одни халявщики да идиоты! Жена вечно пилит! Дети — дармоеды! Начальник — козёл! А я? Я — ломовая лошадь, которую все доят! Жизнь — дерьмо! Сплошное дерьмо! И кому я такой нужен?!
Голос сорвался на хрип. Он швырнул окурок под лавку, закрыл лицо руками. В горле встал ком. Нельзя плакать. Ни за что. Он просто устал. И выхода не видел. Только бутылка давала иллюзию тепла и забвения. Ненадолго.
— Сильно загнался, друг?
Голос был тихим, спокойным, и оттого особенно отчетливым в вечерней тишине. Георгий вздрогнул, резко поднял голову. На другой стороне лавочки сидел мужчина. Высокий, худощавый, в аккуратном сером костюме, который странно не морщился, когда он сел.
Лицо было бледным в тени кроны дерева, но знакомым до боли. Черты старого друга Леонида, с которым они когда-то, кажется, в другой жизни, были не разлей вода.
Пока не поругались из-за какой-то ерунды, уже и не вспомнить из-за чего. Леонид тогда уехал в другой город, связь оборвалась. А теперь он здесь? В их захолустном парке?
— Лёня? — выдавил из себя Георгий, протирая глаза. Галлюцинация? — Ты? Откуда в наших краях?
Леонид улыбнулся. Улыбка была мягкой, но в глазах светилась глубокая, нечеловеческая печаль.
— Проходил мимо. Услышал знакомый голос. Возмущаешься? Сильно. Жизнь — дерьмо? Знакомое чувство…
Георгий неловко поежился. Было стыдно, что его застали в таком жалком состоянии, пьяным и озлобленным. Но странно, стыд не вызвал привычной агрессии. Леонид смотрел на него не с осуждением, а с пониманием.
— А что? Разве не так? — пробормотал Георгий, отводя взгляд. — Кругом одна морока. Никакого просвета…
Леонид вздохнул.
— Просвет, Жора, всегда там, где его не ищешь. В том, что уже есть. И что вот-вот может уйти. — Он повернулся к Георгию, его бледное лицо оказалось совсем близко. — Слушай меня, дружище… Бросай пить. Это тупик. Он не решает проблем, он их множит. Он делает тебя слепым и глухим. Слепым к тем, кто рядом.
— Марина меня на улицу выгнала! — взорвался Георгий, чувствуя, как обида поднимается комом в горле. — Она меня ненавидит!
— Она устала, Георгий, — тихо сказал Леонид. — Устала бороться в одиночку. Устала видеть, как человек, которого она когда-то любила, превращается в вот это. — Он махнул рукой в сторону Георгия, его помятой одежды, его опухшего лица. — Она не ненавидит. Она отчаянно пытается спасти то, что еще можно спасти. Или хотя бы детей оградить. Дай ей повод поверить, что ты ещё жив. По-настоящему жив.
— Дети… — Георгий махнул рукой с горькой усмешкой. — Только орут, да требуют.
Леонид наклонился ближе. Его дыхание было холодным, как осенний ветер.
— Они дети ещё, Жор… Они не виноваты, что мир взрослых жесток и непонятен. Они не виноваты, что ты устал. Они просто хотят папу. Настоящего. Который не рычит, как медведь с похмелья, а может обнять, выслушать, поиграть в дурацкую игру.
Они не просят многого. Они просят внимания, любви. Без условий. Цени это. Цени их. Пока они рядом. Пока их смех звенит в доме. Потому что… — Голос Леонида дрогнул, стал едва слышным. — Потому что жизнь, друг мой, она… скоротечна. Невероятно, мучительно скоротечна. Оглянуться не успеешь, а уже поздно. Пустота. Тишина. И только сожаление остаётся. Густое как смола. От него не отмыться… Поверь, я знаю что говорю…
Георгий смотрел на друга. На его бледное, почти прозрачное в полумраке лицо. На этот странный, слишком аккуратный серый костюм. Что-то щемящее, холодное пробежало по спине. Не страх. Что-то другое. Глубже.
— Лёня… а ты как? Где был все эти годы?
Леонид снова улыбнулся. Печально.
— Далеко. Очень далеко. И очень близко. — Он поднялся с лавочки. Движение было плавным, почти бесшумным. — Помни, Георгий. Бросай пить. Вернись к Марине. Не рычи на детей. Люби их. Цени каждый их взгляд, каждый смешок, каждую слезинку. Это единственное, что имеет значение. Единственное сокровище, которое не отнимет даже самая паршивая работа. Не упусти. Не опоздай.
Он положил руку на плечо Георгия. Ладонь была легкой, почти невесомой, и ледяной как мрамор. Георгий вздрогнул от неожиданного холода.
— Прощай, друг…
Леонид развернулся и пошел по аллее. Его серая фигура быстро растворилась в тени деревьев, слилась с сумраком, будто её и не было. Георгий замер прислушиваясь.
Что это было? Сон? Видение?
Он потер виски. Голова болела, но странным образом, прояснялась. Слова Леонида звенели в ушах: «Бросай пить… Вернись… Не рычи… Цени… Скоротечна…»
Он поднялся с лавочки. Ноги были ватными, но он заставил их двигаться. Не к ларьку за пивом. Домой.
Мысли путались: реальность ли эта встреча? Почему Леонид был таким бледным? Почему его рука была ледяной? Почему он говорил о скоротечности жизни с такой пронзительной горечью?
Он добрался до своего подъезда. Ключ долго не хотел входить в замочную скважину. Наконец, щелчок. В прихожей горел тусклый свет. Пахло едой. Марина, видимо, кормила детей. Из гостиной доносились звуки мультиков. Георгий снял грязные ботинки, стараясь не шуметь.
Марина вышла из кухни, увидела его. Её лицо, усталое, с запавшими глазами, снова стало каменным.
— Что тебе надо? — спросила она глухо, без интонации. — Я же сказала…
— Марина, — перебил он её, — Я не буду пить. Обещаю. И… прости. Пожалуйста.
Она смотрела на него с недоверием, смешанным с жалостью. Он знал этот взгляд.
— Где ты был? — спросила она наконец, избегая его глаз.
— В парке. Сидел, думал. И… — он колебался, — и Леонида встретил. Леонида Волкова. Помнишь такого?
Марина нахмурилась.
— Леонида? Того, твоего старого друга? Который уехал?
— Да. Он вдруг подсел неожиданно, поговорили. Странный он был… Бледный. В сером костюме.
Лицо Марины изменилось. Недоверие сменилось недоумением, а потом… каким-то ужасом.
— Георгий… — она медленно произнесла, глядя ему прямо в глаза. — Леонид Волков… умер. Неделю назад. Инфаркт. Я видела пост в соцсетях, у его сестры. Его похоронили… — она сделала паузу, и голос её сорвался на шёпот, — его похоронили в сером костюме. Я не стала тебе говорить…
Георгий схватился за косяк двери, чтобы не упасть. В ушах зазвенело. «Жизнь скоротечна… Оглянуться не успеешь…» Вот почему он так говорил…
Это была не встреча. Прощание. Последний совет. Последний толчок с края пропасти от того, кто уже ушел…
— В сером костюме, говоришь? — хрипло переспросил он. — Ты уверена?
Марина кивнула, не отрывая от него испуганного, почти суеверного взгляда.
— Да. Она писала. «Похоронили в его любимом сером костюме», — цитата из поста.
Слёзы хлынули внезапно. Они текли по щекам, капали на грязную рубашку. Он не пытался их сдержать. Рыдания сотрясали его тело, мучительные, полные осознания утраты друга, которого он даже не знал, что потерял. Осознания собственного падения.
Осознания того, что призрак, явившийся из вечности, потратил свои последние минуты (или вечность?) не на покой, а на то, чтобы встряхнуть его, Георгия, пропадающего в болоте саморазрушения.
Марина стояла, ошеломленная, глядя на плачущего мужа. Она не видела его слёз годами. Только злобу, апатию, пьяное брюзжание. Эти слёзы были настоящими.
— Георгий… — она неуверенно шагнула к нему.
Он поднял на неё мокрое от слёз лицо.
— Он пришел не просто так… — прошептал он. — Чтобы сказать мне, чтобы я бросил пить. Вернулся к тебе. Не рычал на детей. Ценить… пока не поздно. Он пришел проститься… и спасти меня.
Он не помнил, как оказался на кухне. Как Марина молча поставила перед ним стакан воды. Как он пил её большими глотками, пытаясь смыть ком из горла и жгучую стыдливость от этих слез.
Он поднял глаза на жену. Марина сидела напротив, смотрела на свои руки, сцепленные на коленях. Уставшая. Но в её глазах, когда она украдкой взглянула на него, он увидел не привычную стену отчуждения, а удивление.
— Марина, я не знаю, как это сделать. Бросить пить. Начать всё сначала. Но… я хочу попробовать. Правда. После того… что Лёня сказал… — Он замолчал сглотнув. — Поможешь?
Она долго смотрела на него. Минута тянулась вечностью.
— Помочь бросить пить? — переспросила она тихо. — Да. Помогу. Но только если ты сам… — Она не договорила, но он понял. Если ты сам будешь бороться.
— Буду, — выдохнул он. — Клянусь. Хотя бы ради него. Ради… вас.
На следующее утро голова раскалывалась, но это была знакомая, почти родная боль абстиненции, а не тупое похмельное отупение. Он лежал, глядя в потолок, слушая доносящиеся из кухни голоса детей, спор из-за хлопьев, смех. Обычный утренний хаос, который раньше выводил его из себя. Теперь он вслушивался. Это был шум жизни. Их жизни. Которую он чуть не погубил.
Он встал. С трудом, но встал. Пошел в ванную. Умылся ледяной водой. Посмотрел в зеркало. Отражение было жалким: опухшее лицо, мешки под глазами, седина в щетине. Но в глазах больше не было мутной озлобленности. Была боль, усталость. Но была и решимость.
Он вышел на кухню. Дети замолчали, уставившись на него с немым удивлением. Старший, Сережа, настороженно сжал ложку. Младший, Андрей, спрятался за маму. Марина стояла у плиты, её спина напряглась.
— Доброе утро, — хрипло произнес он. — Что на завтрак?
Тишина. Потом Андрей робко выглянул из-за маминой спины.
— Каша, папа.
— Каша? Манная?
— С комочками! — бойко сообщил Сережа, всё ещё не веря своим глазам. Папа за завтраком? Трезвый? И говорит нормально?
— Комочки — это вкусно, — сказал Георгий и попытался улыбнуться. — Сереж, вечером… если хочешь, в шахматы сыграем? Только я, кажется, уже забыл, как конём ходить.
Сережа широко раскрыл глаза. Потом медленно, недоверчиво кивнул.
— Окей… Пап.
Марина поставила перед ним тарелку с кашей. Их взгляды встретились. В её глазах было столько всего: недоверие, надежда, страх, усталость. И что-то ещё… едва уловимое. Как будто тонкий ледок треснул.
— Ешь, — тихо сказала она. — Пока горячая.
Он ел. Каша казалась безвкусной, комьями вставая в горле. Но он ел. Каждый кусок был шагом. Шагом назад к себе. К ним. К жизни.
Было невероятно тяжело. Каждый день — битва. С дрожью в руках, с бессонницей, с раздражительностью, которая подкатывала волнами. С желанием залить все это пьяным туманом, единственным известным способом убежать от боли.
Но стоило закрыть глаза, он видел бледное лицо Леонида в сумраке парка. Чувствовал ледяное прикосновение его руки на плече. Слышал его голос, тихий и неумолимый: «Цени. Пока не поздно».
Он не кричал теперь, когда дети шумели, он делал глубокий вдох и выходил на балкон. Пять минут холодного воздуха. Когда Марина молчала и отворачивалась, он не злился. Он мыл посуду. Или просто садился рядом, молча. Присутствовал.
Он начал замечать мелочи: как Андрей старательно выводил буквы в прописи, как Сережа тайком гордился первой пятёркой по алгебре, как Марина устало потирала виски после работы. Он пытался помочь. Неуклюже. Иногда раздражающе. Но он пытался.
Однажды вечером, через несколько недель, когда дети уже спали, а он сидел с чаем, пытаясь сосредоточиться на книге (новое, странное занятие), Марина подсела к нему на диван.
— Как ты? — спросила она тихо.
— Держусь, — ответил он честно. — Иногда… очень хочется. Но… — Он посмотрел в окно, в темноту парка, видневшегося вдалеке. — Но я помню. Помню его. И твои глаза тогда, на кухне…
— Я тоже помню, — прошептала она. — И твои слезы… Они были настоящие.
Он не обнимал её. Не клялся в любви. Просто повернул свою ладонь и осторожно сжал её пальцы. Это был первый мост. Хрупкий, как паутина, но настоящий. Построенный не на вине или жалости, а на общей боли, на памяти о призраке в сером костюме, который пришел из вечности, чтобы напомнить: жизнь — не дерьмо.
Жизнь — это хрупкий дар. Это шум детей на кухне. Это усталый взгляд жены. Это борьба за каждый трезвый день. И это — пока не поздно. Пока есть шанс. Пока они рядом.
Он знал, путь будет долгим. Будут срывы? Возможно. Отчаяние? Наверняка. Но теперь он знал, за что борется. И знал, что где-то там, в безвременье, за него болеет старый друг в сером костюме. Друг, который успел попрощаться и подарить ему самое ценное — шанс увидеть свет сквозь собственное падение. Шанс не опоздать.
