— Ты куда уставилась, Ритка? Вон там что — привидение или опять гипертония шалит?
— Молчи, Галя… Не верю. Не может быть…
— Что не может? Что ты там вылупилась, как на президента без галстука?
Рита не слышала. Не дышала.
Чуть впереди, у палатки со сладкой ватой, стоял мужчина. Серый пуховик, сапоги на шнуровке. Спина чуть согнута, будто не хватило жизни выпрямиться. Но… походка.
— Это он, — прошептала Рита, не замечая, что губы тоже дрожат.
— Кто он? — Галя щурилась, пятясь ближе. — Рит, ты меня пугаешь. Кто?
Рита сглотнула. Горло было, как наждачкой.
— Павел.
Галя замерла, а потом засмеялась резко, как выстрел.
— Да ну! Какой ещё Павел? Ты серьёзно? Прошло сорок лет, Рита. Сколько ты таких Павлов в жизни повидала?
— Он. Я запомнила. Даже как пальцы в кармане держит — так же.
— Ну да, ага. Сейчас он тебе ещё и вату розовую купит, как раньше, и скажет: «Ждёшь, родная?»
Рита отвела глаза. Внезапно захотелось отвернуться и уйти. Просто взять внука — и уйти.
Но ноги словно приросли к снегу.
— Это он, Галь. Я не шучу. Я его узнаю. Даже если он облысел, осунулся, даже если женился и стал дедушкой, я бы всё равно его узнала. Он тоже меня узнает. Если глянет.
— Чего ты хочешь, Рита? Чтобы он подбежал, встал на колено и сказал, что любил, любит и помнит?
— Я ничего не хочу.
— А выглядишь так, будто сейчас или умрёшь, или заплачешь.
Павел медленно развернулся.
Их взгляды встретились.
На секунду — и этого было достаточно.
Он застыл. Даже пакет с ватой чуть поехал вбок. Словно сердце в груди качнулось — и остановилось.
Рита стиснула пальцы.
— Мам, можно мне вот такую! С розовым! — заорал внук и потянул её за руку.
— Сейчас, Мишенька… подожди немного…
— Он тебя увидел, — прошептала Галя, — он смотрит. Идёт.
— Галя, уйди.
— Ага. А я так просто уйду, когда тут мужик из девяносто первого воскрес?
— Пожалуйста.
— Ладно-ладно. Только не вздумай падать в обморок. Я рядом.
Галя исчезла за палаткой, а Павел подошёл ближе.
Они молчали. Только внук ковырял палкой сугроб и громко сопел.
— Рит… — тихо сказал он. — Ты…
— Я.
— Прости.
— За что?
— За то, что не вернулся.
— Ты обещал.
— Я знаю.
Он отвёл глаза, оглядел внука.
— Это… твой?
— Внук.
— Похож.
— На кого?
— На тебя.
— Ему пять. А ты сорок лет где был?
Он вздохнул.
— Не знаю, с чего начать.
— Не начинай.
— Я просто увидел тебя. Не мог пройти.
— Прошёл бы.
— Я всё это время…
— Не надо.
Она развернулась.
Он дотронулся до её пальто.
— Подожди. Хотя бы дай сказать. Хотя бы… послушай.
Миша дёрнул её за руку.
— Баб, мне холодно.
Рита посмотрела на мальчика, потом снова на Павла. И вдруг, с непонятным смешком, сказала:
— Ты, как всегда, не вовремя. Даже для объяснений.
— А можно я всё равно…
— Нет.
Она взяла Мишу за руку и пошла прочь.
Он остался стоять.
В руках — вата.
Розовая.
—
— Ну и зачем ты пошла туда, а? — бормотала Галя, выныривая из-за киоска с глинтвейном. — Сама ж сказала: ничего не хочешь.
— Не за ватой же шла, Галь. Просто… ноги сами.
— Ага. Ноги сами. А сердце?
Рита молчала.
Миша держал её за пальто. В другой руке — слипшаяся карамелька на палочке. Он был доволен, он не чувствовал. Ему ещё рано.
— Тебе ж плохо стало, как увидела его. Зачем себя мучаешь?
— Я не знала, что он здесь.
— И если бы знала — не пришла бы?
— Пришла бы. Только по-другому оделась бы. Пальто это старое, шапка из секонда…
— Вот именно. Говорила, что простила, что всё в прошлом, а стояла, как девочка у витрины. Ты же его хоронила сорок лет назад.
— Хоронила. Каждый год. На каждое 8 марта, на каждый день рождения.
— Тогда зачем тебе всё это?
— Потому что он сказал: «Я вернусь». И не вернулся. А я жила. Понимаешь, Галь? Не ждала, не страдала. Просто жила. А теперь…
Она не договорила.
На ярмарке звенел смех, пахло корицей и пряниками, дети визжали на каруселях.
— Я шла купить внуку вату. Посмеяться, отдохнуть. А получила — привидение с глазами, полными вины.
— Слушай, если бы мне бывший так вату подал, я бы съела — и плюнула ему в носок.
— А я теперь сахар не ем. Мне нельзя.
— А жаль, момент был драматически вкусный.
Они сели на лавку. Миша возился в пакете.
Рита достала платок и вытерла внуку нос.
— Галь, а если бы тогда… если бы всё сложилось?
— Перестань. «Если бы» — не хлеб, не намажешь.
Рита посмотрела в сторону той самой палатки. Пусто. Он ушёл.
— А если бы он не ушёл?
— Тогда бы ты снова молчала. А потом простила. А потом снова ждала бы. Ты же такая.
— Я уже не жду.
—
— Ты больше не ешь сладкого?
— У меня давление.
— А я больше не вру.
Он держал вату двумя пальцами. Осторожно, будто не хотел помять.
— Хочешь просто посидеть?
Она кивнула. Сели на лавку, чуть в стороне от людской суеты.
Он тяжело опустился, как человек, который давно носит груз не в рюкзаке, а в груди.
— Рит… я тогда не смог. Забрали в армию. Север. Ни связи, ни писем. Потом стройка, потом жена, потом всё — не то.
— А я думала, ты умер.
— Почти.
Он усмехнулся. Губы дрогнули.
— Я писал. Серьёзно. Три письма. Последнее вернулось с пометкой: «Адресат выбыл».
— Я уехала к тётке. После тебя — не могла там больше.
— Мне сказали, ты вышла замуж.
— Поздравляю того, кто сказал.
Он протянул вату.
— Розовая. Как ты любила. Помнишь?
— Ты тогда тоже совал мне вату. А потом — билеты в кино. А потом — обещания.
— Мне двадцать было. Я не знал, как быть.
— А теперь знаешь?
— Теперь я знаю, как жалеют. Каждое утро. Когда пьёшь кофе, а перед глазами — твои глаза. Когда рядом жена, а в голове — ты.
— Жена?
— Уже бывшая. Развелись три года назад.
— Почему?
— Потому что она была не ты.
Он замолчал.
Она вытерла внуку щёки салфеткой — сахарной, липкой. Миша рассмеялся.
— Это твой? — тихо спросил Павел.
— Мой внук. Мишенька.
— Красивый.
— Он добрый.
Павел кивнул.
— А я седой.
— А в сердце всё ещё я?
Он не стал спорить.
— Поздно, Павел. Я не девочка с веслом у пирса. Я бабушка с аптечкой в сумке.
— А поговорить? Просто поговорить — можно?
—
Они сидели на лавке, как двое чужих людей, которых случайно посадили рядом.
— Я тебя искал, Рит. Серьёзно. У мамы спрашивал, у друзей… Только бабушка сказала, что ты уехала.
— Я уехала, потому что все вокруг смотрели на меня, как на вдову живого. А я — жила. Как могла.
— А потом?
— Потом… сын. Работа. Жизнь. Я не жалуюсь.
— А я женился. Назло себе, по глупости. Не выдержал тишины.
— А теперь — ищешь прежний голос?
— Я не ищу. Я просто увидел тебя — и понял, что всё ещё помню.
Она посмотрела на Мишу, который крутил в руках палку, ковыряя землю под снегом.
— Вот он, смысл. Маленький, прилипший весь. Не ты.
— Я не прошу ничего.
— Уже просишь. Взглядом.
Он поник. Помолчал. Потом достал из кармана смятую салфетку.
Развернул. Там было фото — чёрно-белое, выцветшее. Она и он. Лето. Лес. Её волосы тогда были собраны в хвост, а у него — те же пальцы в карманах.
— У тебя осталась? — прошептала она.
— Всегда была со мной. Знаешь, как странно жить с другим человеком, а держать в бумажнике — не её?
— Это не странно. Это предательство. По отношению ко всем.
Он кивнул.
— Я предавал. Себя, её, тебя. И всё равно… я хотел вернуться.
— Почему не вернулся?
— Боялся. Что ты — счастлива. А я с этим не справился бы.
— А ты бы справился, если б увидел, как я ночами писала письма и жгла их утром?
— Ты писала?
— Целую тетрадь. Потом вырвала страницы и выбросила. Чтобы никто не нашёл. Даже я.
Он молчал. Она смотрела на ёлочные гирлянды, как на костёр.
— Я тебя ждала. Сколько себя помню — ждала. А потом научилась не ждать.
— Я опоздал.
— Очень.
Миша подбежал с горкой снега в варежках.
— Баб, он растаял. Можно ещё?
— Можно.
Пока мальчик снова нырял в сугроб, Павел чуть приблизился.
— Прости.
— За что? За то, что я выжила?
— За всё.
Она достала из кармана маленькую, вязаную салфетку. Ту самую, что бабушка вязала в 80-х. Протёрла щёки Миши, потом сжала её в кулаке.
— Мне больше не больно. Это уже победа, правда?
Он кивнул.
— Правда.
— Ты не изменился.
— Я стал хуже.
— А я — тише.
— Но всё та же…
— Да. Та же. Только уже не для тебя.
Он опустил глаза.
— Можно я просто приду когда-нибудь? Без обещаний. Без ваты.
— Может, и можно. Когда снег растает.
—
Они больше не говорили.
Снег начал сыпаться чаще, мельче. Как пепел.
Павел всё ещё держал фото. Потом аккуратно, будто боялся его испачкать, протянул ей.
— Оно… всё ещё твоё.
— Уже нет. Но я возьму.
Она положила снимок в сумку, рядом с пачкой салфеток и старым рецептом от давления.
Встала.
— Мишенька, домой пора.
— А он с нами? — кивнул в сторону Павла.
Пауза. Молчание. Даже ярмарка будто стихла на секунду.
Рита опустилась на корточки перед внуком, вытерла его варежки, поправила шарф.
— Нет, зайчик. Он сегодня не с нами.
— А потом? Он может прийти?
Она взглянула на Павла. Долго.
Потом — улыбнулась. Спокойно. По-взрослому.
— Может. Когда-нибудь.
Они ушли, как уходят люди, которые сделали важное — не прощение, а точку.
Павел остался на лавке.
В руках — пустая палочка от ваты.
Он её не выбросил. Только сжал чуть крепче.
В её походке уже не было злости. И обиды — не было.
Была… взрослая, усталая нежность.
И впервые за много лет — тишина внутри. Без ожиданий.
Просто — тихо.
