Надежда была недовольна мужем. Гришка мужик вроде неплохой, работящий, но имел одну слабинку — очень уж любил выпить. Не то чтобы запоем, но вечерком, в гараже у мужиков мог пропустить рюмку — другую.
Или просто по случаю, приходил домой в состоянии, так сказать, повышенной душевной теплоты и телесной шаткости.
Надежда терпеть этого не могла. Каждый раз — скандал.
— Григорий! — кричала она, сверкая глазами. — Опять нализался как сапожник! Совсем семью не уважаешь? Вот соберу вещи и с Витькой к маме уеду! Надоело!
Витька, их сын, оболтус шестнадцати лет, особо в семейные дела не вникал, больше музыку в наушниках слушал.
Гришка, придя в себя после очередного возлияния, пугался. Во-первых, любил он Надю, хоть и выпить хотелось. Во-вторых, представлял он сию картину: сам, Григорий Петрович, в пустой квартире. Кто ужин сварит? Кто рубашки погладит? Кому он вообще нужен будет? Тоска смертная.
Решил Гришка пойти на хитрость. Объявил жене строгий курс трезвости.
— Надюша, родная! — клялся он, прижимая руку к сердцу, а другой — то ли к Библии тянулся, то ли к холодильнику. — Всё! Капут алкоголю! Ни капли! Слово Гришкино — закон! Видишь — руки трясутся? От воздержания! Но выдержу! Ради тебя! Ради Витьки! Ради нашего семейного очага!
Надежда посмотрела на него с недоверием, но в глубине души затеплилась надежда. «Авось, — думает, — исправится человек? А то ведь и впрямь уеду. Надоело!»
Прошла неделя. Гриша держался. Мужиков в гараже избегал, мимо ларька с пивом ходил зажмурившись. Тяжело, но терпимо. Думает: «Главное — усыпить Надькину бдительность. А там… глядишь, и можно будет по чуть-чуть, культурно…»
И вот, возвращается Григорий с работы. Уставший, но гордый собой. Трезвый! Открывает дверь — а там гром и молния. Надежда стоит посреди комнаты, лицо багровое, вещи из шкафа выгребает с такой яростью, будто шкаф ей лично что-то плохое сделал.
— Григорий!!! — завопила она так, что стекла задребезжали. — Лжец! Алкаш несчастный! Обманщик!
Гриша остолбенел от такого зрелища.
— Наденька! Дорогая! Что случилось-то? Я же… я трезвый! Как стёклышко! Могу дыхнуть!
— Трезвый?! — фыркнула Надежда с презрением. — А кто, по-твоему, коньяк из холодильника выхлестал?! А?! Бутылка стояла почти полная! Я на днях проверяла! А сейчас — меньше половины! Вот она, твоя трезвость! Втихаря лакаешь! Змей подколодный! Сейчас же уезжаю! Собирайся, Витька!
Гришка почувствовал, как земля уходит из-под ног. Паника! Не пил же! Совсем! Божба пошла лихая:
— Надя! Родная! Да клянусь тебе всеми святыми! Не пил я! Ни капли! Голова трещит от работы, не до коньяка! Может, ты ошиблась? Может, бутылка с трещиной была? Может…
— Не пудри мне мозги! — перебила Надежда. — Я не слепая! И не глупая! Кроме тебя вылакать некому! Один у нас алкаш в семье!
Тут из своей берлоги выполз Витька. Шевелюра взъерошенная, наушник в одно ухо вставлен. Посмотрел на мать, багровую от гнева, на отца, бледного как мел, и буркнул:
— Мам… это я коньяк брал…
Тишина воцарилась гробовая. Даже Надежда на миг онемела.
— Ты?! — прошепелявила она. — Зачем?!
— Да мы с пацанами вчера
… ну… выпить решили немного. Для обогрева. Замёрзли. — Витька потоптался на месте. — Решил угостить. Отлил. А чтобы незаметно было в бутылку воды долил. Ну, чуть-чуть. Я же не знал, что ты бдишь за бутылкой…
Надежда молчала. Лицо её совершило сложный манёвр: ярость сменилась изумлением, изумление — облегчением (это не Гришка!), а облегчение — новой волной гнева, теперь уже направленной в другую сторону.
— Ах ты… оболтус! — закричала она на сына. — Ворюга какой! Дома тайком шарит! Алкаш малолетний! Весь в отца пошёл! Да я тебе… Да ты… Гулять не пойдёшь! Целую неделю! Дома сидишь, уроки учишь! Понял?! Наказание такое, чтобы неповадно было воровать коньяк и пить! Ишь, щедрая душа, угощает за наш счёт!
Витька поморщился: «Ну мааам…», но под материн грозный взгляд сник и поплелся обратно в комнату, хлопнув дверью для пущей выразительности.
Надежда вздохнула, перевела взгляд на мужа. Гриша стоял, изображая праведную скорбь, смешанную с глубокой обидой за напраслину.
— Ну… — сказала Надежда смущенно. — Извини, Гриш… Вон оно как вышло…
— Ничего, Надюша, — вздохнул Григорий с достоинством. — Бывает. Главное, истина восторжествовала.
Вечером, когда Надежда пошла в магазин, Гришка ловко юркнул в комнату к сыну.
— Сынок! — прошептал Григорий таинственно, садясь на край кровати. — Герой! Спаситель! Выручил старика! Семью, можно сказать, сохранил!
Витька оторвался от экрана телефона:
— Да ладно, пап… Жалко тебя стало. Мамка так орала… Она на меня не подумала бы, стопудово, на тебя все шишки полетели бы. Ну я и признался…
— Понимаю, сынок, понимаю, — кивал Гриша. — Доброе сердце у тебя. Не в меня, видать. — Он засунул руку в карман, вытащил пару хрустящих купюр. — На, возьми. За… честность! И за спасение отцовской жизни! Кроссовки новые себе купишь, о которых говорил. А пить, сынок, не надо больше. До добра не доводит это всё, сам видишь…
Витька быстро припрятал деньги, лицо его просветлело:
— Спасибо, пап! А пить меня не тянет вовсе, это так, с пацанами дурака валяли…
Григорий Петрович вышел из комнаты сына, чувствуя себя победителем. И вдруг, стоя в коридоре, поймал себя на мысли: а ведь коньяк-то настоящий Витька с пацанами выпил. И водичкой его разбавил. И наказан, в общем-то, не сильно. И кроссовки ему теперь новые… В другой ситуации не так он поговорил бы с сыном, но тут другое дело совсем.
Главное было то, что глядя на Надю, собиравшую вещи, Гришка испытал страх настоящий, животный. Страх потери. И этот страх оказался сильнее тяги к вечерней рюмке в гараже.
«Не-е-ет, — подумал он, глядя на дверь, за которой копошился сын спаситель. — Не стоит оно, пожалуй, того. Рисковать семьей… Шутка ли? Да и Надькин борщ никогда не отведает, если уедет. Да и женщина она хорошая, лучше не найдёт. Точно пить не будет теперь».
И, как ни странно, мысль эта показалась ему не такой уж горькой. Даже, можно сказать, освежающей. Как та самая вода в коньячной бутылке. Без рюмки с горячительным напитком прожить можно, а вот без семьи — никак!
