– И что тебе здесь надо?
Дочь смотрела на Алю с тем самым прищуром, с каким когда-то на неё смотрела свекровь. Наверное, та и оставила дом Карине потому, что та была её копией.
– А что – мать уже не может приехать в гости к дочери? – притворно-весёлым тоном спросила Аля.
Карина осмотрела громадный чемодан, который Але помог вытащить таксист, кресло с Гошей, и сказала:
– Это больше похоже на набег монголо-татарского ига.
Отец Гоши был татарин, и Карина пользовалась каждой возможностью, чтобы указать на это.
С отцом Карины Аля разошлась, когда девочке было двенадцать. Всё банально: поймала на измене. Карина отца так любила, что после развода родителей заболела и пролежала пластом больше месяца. Алю она так и не простила за то, что та лишила её отца. И когда в сорок лет Аля встретила Камиля, сразу его невзлюбила. А уж когда Аля забеременела, и вовсе сказала:
– Ты в своём уме рожать в таком возрасте?
Камиль сделал Карине замечание – дескать, так с матерью не разговаривают, а Карина в ответ принялась такие гадости говорить про Камиля и про Алю… Всё закончилось ссорой, а когда родился Гоша, и стало ясно, что у него ДЦП, Карина съехала в квартиру, которую ей снял отец. А потом получила от свекрови дом в наследство.
Когда Камиль утонул, Карина даже не приехала. Але было тяжело, но она держалась. И верила, что сестра Камиля не станет выгонять их из квартиры – Аля и Камиль так и не оформили отношения, а квартира была у него ещё от бабушки.
При жизни Камиля его сестра изображала такое дружелюбие, что аж пчёлы со всей округи слетались. А после оказалось, что она терпеть не может Алю, а на «дефектного племянника» ей плевать. Она выгнала Алю и Гошу из квартиры, и идти Але было некуда. Был домик в деревне, но без санузла с парализованным Гошей там делать было нечего.
– Я продам домик, возьму комнату, – объяснила Аля дочери. – И мы сразу съедем.
– Да кому ты эту развалюху продашь! – хмыкнула дочь. – А этот дом мой, даже не надейся!
Аля воспользовалась последним козырем.
– Карина, но это же брат твой. Не на вокзале же мне с ним жить.
Гоша смотрел на Карину исподлобья и молчал. Аля знала, что сын злится, но ничего не могла поделать.
– Ладно, – прошипела Карина. – Месяц максимум – поняла?
– Поняла! – обрадовалась Аля.
В доме воцарилось хрупкое, натянутое перемирие, похожее на тонкую паутину, способную порваться от любого неосторожного слова. Аля и Гоша заселились в маленькую комнату с окном во двор, которая когда-то была кабинетом свекрови. Комната хранила запах старой бумаги и лаванды – запах чужой, давно ушедшей жизни.
В первую очередь Аля нашла риелтора, который поможет ей продать домик в деревне.
Риелтора звали Иван. Он был лет на пять моложе Али, сразу рассказал ей, как всю жизнь проработал в школе, заработав только больную спину и долги по кредиткам, после чего решил начать новую жизнь, и вот он теперь риелтор. Выслушав историю Али, он спросил:
– И как же ты сына на себе таскаешь?
– У меня машина есть. Только она сломалась.
– Починим, – коротко ответил он.
У Али было такое чувство, будто её укрыли мягким одеялом. Иван как-то сразу взял её под свою опеку.
– Пусть и забирает вас к себе, – ворчала дочь.
Аля целыми днями пропадала с Иваном, пытаясь ускорить продажу домика. Иван, этот нежданный рыцарь в сияющих доспехах риелторского дела, стал для неё глотком свежего воздуха. В его обществе она чувствовала себя не обузой, не уставшей матерью с больным ребёнком, а просто женщиной. Они пили кофе в придорожных кафе, и он рассказывал ей смешные истории из жизни, а она смеялась – впервые за долгие месяцы.
Гоша тем временем оставался за стенами крепости, которую воздвигла вокруг себя его сестра. Он целыми днями сидел в кресле у окна в своей комнате, слушая музыку в наушниках. Карина, со своей стороны, делала вид, что его не существует. Она скользила по дому тенью, её пушистые тапочки с каблучками отстукивали по паркету дробный, раздражённый марш.
Их столкновение было неизбежным. Оно произошло на третий день, на кухне. Гоша, с огромным трудом управляя своим креслом, пытался подъехать к раковине, чтобы налить себе стакан воды. Колесо зацепилось за ножку стула, и он с грохотом уронил стоявшую на нём вазу на пол.
Из гостиной появилась Карина. Она стояла на пороге и смотрела на брата с тем же ледяным прищуром, что и на Алю в день их приезда.
– Ты ещё и безрукий, что ли? – насмешливо спросила она. – Мало того что вы с матерью вломились ко мне в дом, теперь ещё и вещи будешь портить?
Гоша не ответил. Он лишь поднял на неё взгляд, и в его тёмных, слишком взрослых для его четырнадцати лет глазах, промелькнула такая обида, что Карине стало стыдно. Но она уже не могла остановиться. Всё её раздражение, вся злость на мать вырвались наружу.
– Беррукий и безногий! Зато ушастый, я сморю, сидишь тут весь день в своих наушниках, как инопланетянин. Что там у тебя? Воинственные крики татарской орды?
Она резко шагнула к нему и выхватила из его рук телефон. Гоша попытался отобрать, но его движения были слишком медленными, непослушными.
– Отдай! – просипел он, и это было первое слово, которое Карина услышала от него за все дни.
Карина не обратила внимания на возражения брата. Её пальцы скользнули по экрану, открывая плейлист. Она была готова увидеть там что-то агрессивное и бессмысленное, что дало бы ей новую пищу для насмешек. Но взгляд упал на название группы, и её собственное презрение наткнулось на что-то неожиданное, заставившее его споткнуться.
Она не поверила своим глазам. Это была её группа. Та самая, что она слушала в двенадцать, запершись в своей комнате, ненавидя весь мир после развода родителей. Музыка отчаяния и тоски, которые никто вокруг, казалось, не понимал. Музыка, которую она считала своим тайным шифром, знаком принадлежности к клубу одиноких.
Карина подняла глаза на Гошу. Он смотрел на неё, всё так же исподлобья, но в его взгляде теперь читалась не только обида, но и какое-то отчаянное упрямство.
– Ты слушаешь Cranberries? – спросила Карина, сменив ядовитый тон на нечто нейтральное.
– А что, нельзя? – отрезал он, отводя взгляд в окно.
Карина медленно опустилась на стул рядом с ним. Тишина в кухне повисла густая, неловкая.
Гоша молчал. Потом, не глядя на неё, пробормотал:
– Мне нравятся их тексты.
С того дня что-то изменилось. Не то чтобы Карина вдруг прониклась к брату нежностью, но теперь, проходя мимо его комнаты, она иногда задерживалась в дверях.
– Что слушаешь? – коротко бросала она.
Он называл группу. Иногда она фыркала: «Ерунда». Иногда кивала: «Неплохо». Однажды она переслала ему свой плейлист.
– На, послушай настоящую музыку.
Аля всего этого не видела, она занималась продажей дома. Иван как и обещал, починил ей машину. Это было непривычно: Аля не ждала от мужчин исполнения обещаний. Камиль был порывист и горяч, его любовь была как летняя гроза – яркая, шумная, но быстро проходящая. Иван же был похож на тихую, солнечную осень, которая хоть и обещает холод, но этот холод обязательно приходит.
Когда машина завелась, Аля почувствовала, как к ней не просто вернулись самостоятельность и мобильность, но появилось ещё что-то новое, незнакомое. Похожее на надежду.
Потом было всё остальное. Иван появлялся с пакетами продуктов, ссылаясь на то, что «заскочил в магазин по дороге». Он привозил Гоше книги, а Карине конфеты.
Но главным был дом. Иван взял всё в свои руки: он нашёл покупателя, провёл все переговоры, избавив Алю от унизительного торга и тягостных воспоминаний, которые будили стены того дома.
Однажды вечером, за чашкой чая на кухне, пока Гоша смотрел телевизор, а Карина была в своей комнате, он положил перед ней стопку бумаг.
– Это договор купли-продажи. И доверенность на меня. Чтобы я мог подписывать все документы за тебя и получить деньги за дом. Так будет быстрее.
Аля посмотрела на плотные листы, испещрённые юридическими терминами. Она всегда боялась таких вещей. С Камилем всё было просто – они жили чувствами, а не документами. И в итоге осталась ни с чем. Довериться снова? Полностью? Отдать кому-то право распоряжаться своим последним достоянием?
Она подняла на него глаза. Он смотрел на неё спокойно, без вызова и без мольбы. Просто ждал.
Аля взяла ручку. Дрожащая линия её подписи под доверенностью казалась ей концом одной жизни и началом другой, неизвестной. Она подписывала не бумагу. Она подписывалась под его заботой. Под странным чувством покоя, которое он ей дарил.
Когда Иван уехал, забрав документы, Аля осталась сидеть на кухне. В доме было тихо. Аля улыбалась. Впервые за долгие годы с ней обращались как с хрустальной вазой, которую боятся уронить. Это было непривычно и немного страшно. Но в этом страхе была какая-то сладость. Сладость капитуляции. Сладость того, чтобы, наконец, перестать бороться в одиночку. Она не знала, чем это закончится. Но сейчас было достаточно и того, что кто-то нёс её тяжёлый чемодан, ведя её в сторону неясного, но уже не такого пугающего будущего.
***
Карина не ждала его так рано: Артём должен был вернуться только через месяц. И когда он появился на пороге, она обрадовалась, но и испугалась. Помнила, что Артём говорил о таких, как Гоша. Она тогда не призналась ему, что у неё тоже есть такой брат.
Артём обвёл взглядом гостиную. И наткнулся на Гошу. Мальчик, почувствовав на себе чужой взгляд, поднял голову. Его лицо, с асимметричными чертами, искажённое напряжением, его скованное, неловкое тело в кресле – всё это не вписывалось в идеальную картинку мира Артёма. Аля увидела, как его улыбка застыла, а затем медленно сползла с лица, словно таящий воск. В его глазах мелькнуло нечто первобытное и откровенное – страх, смешанный с брезгливостью. Он не смог скрыть этого. Он сделал едва заметный шаг назад.
– Это кто? – громко спросил он Карину.
Гоша опустил взгляд. Его пальцы судорожно сжали подлокотники кресла.
– Мой брат, – заискивающе ответила Карина. – Он ненадолго, мама дом продаёт, чтобы комнату в городе купить.
Артём пробыл меньше десяти минут. Он отказался от чая, сославшись на внезапный звонок, и ушёл, бросив на прощание: «Я позвоню». Но Карина знала – не позвонит.
И тогда в Карине что-то сорвалось. Когда Аля вернулась от Ивана, она накинулась на мать.
– Довольна? Ты мне жизнь испортила!
– Карина, детка, что случилось?
– Я так и знала, что вы все испортите! Он смотрел на него, как на уродца! Как на чудовище!
– Кто смотрел? – не поняла Аля.
– Мой парень! Он ушёл из-за твоего уродца!
Слово повисло в воздухе, тяжёлое, ядовитое, невыносимое. Гоша сжался в комок, его плечи затряслись. Аля вскочила, заслоняя его собой.
– Как ты смеешь! Он твой брат!
– Какой он мне брат! – выкрикнула Карина, и в её глазах стояли слёзы бешенства. – Он твоя ошибка! Почему я должна из-за этого страдать? Собирайте свои вещи и убирайтесь к чёрту! На вокзал! В приют! Мне плевать!
Аргументы, мольбы – всё разбивалось о каменную стену её истерики. Хрупкое перемирие было растоптано в один миг. Аля молча повезла Гошу в их комнату и начала бросать вещи в чемодан. Она не плакала. Она знала, куда ей идти.
Было уже поздно, но Иван открыл почти сразу, как будто ждал их. Он был в спортивных штанах и футболке, испачканной краской. Совсем не такой, к какому она привыкла.
– Я… мы… – начала Аля.
Она рассказывала, давясь слезами, сгорая от стыда.
– Ничего, – сказал он мягко. – Ты извини, я как раз затеял тут небольшой ремонт. Пыль, грязь. Вам с Гошей здесь сейчас тяжело будет. Но есть одна квартира рядом, я её вам сниму.
Аля растерялась – она думала, что он пустит их к себе. Иван словно прочитал её мысли.
– Послушай, – сказал он, глядя на Алю прямым, честным взглядом. – Дом в деревне уже почти продан. Деньги скоро будут. Пока я сниму вам квартиру. Не комнату, а небольшую квартиру. А там… – он сделал паузу, обдумывая слова. – Там видно будет. Я ремонт закончу, и мы можем продать и эту мою, вложить всё вместе и купить что-то общее. Побольше.
Он не смотрел на неё влюблёнными глазами, не давал клятв. Он предлагал план. Практичный, трезвый, спасительный. И в этих простых словах – «снять квартиру», «купить что-то общее» – было больше нежности и надежды, чем в любых поэмах.
Аля смотрела на него, на этого странного мужчину, который чинил её машину, продавал её прошлое и теперь предлагал построить будущее. И впервые за этот кошмарный вечер она почувствовала, что земля перестала уходить из-под ног.
Первые дни в съёмной квартире были похожи на странный, затянувшийся сон. Две комнаты в панельной многоэтажке на окраине города, пропахшие чужими жизнями. Иван сам нашёл этот вариант, сам договорился, внёс депозит. Он был повсюду: его спокойный голос в телефоне, его уверенность, его руки, переносившие их небогатые пожитки.
Они продолжали смотреть комнаты и квартиры. Иван говорил, что нужно «присматриваться к рынку», пока идёт оформление сделки с домом. Он водил их по новостройкам и вторичке, и Аля впервые за долгое время позволяла себе мечтать. Не просто о крыше над головой, а о жизни. О большой, светлой кухне, где Гоша мог бы свободно перемещаться в кресле. О балконе с видом не на соседнюю стену.
Когда утром Иван не позвонил, это было странно. Он всегда звонил утром, спрашивал, как они, не нужно ли чего. Аля подумала, что он занят, закрутился. К вечеру она отправила СМС. Сообщение не дошло.
Тишина стала сгущаться, превращаясь из недоумения в тревогу, а из тревоги – в леденящий ужас. Она звонила на его номер – «абонент временно недоступен». Она позвонила в риелторскую контору – трубку взяла незнакомая женщина и сухо ответила, что Иван Петров там не работает.
У Али закружилась голова. Она села на пол в коридоре их съёмной квартиры, уткнувшись лбом в холодную стену. «Нет, – шептала она. – Нет, нет, нет. Этого не может быть». Её ум отказывался верить. Это была ошибка, недоразумение. У него сломался телефон. Он попал в аварию. Что угодно, только не это.
Аля оставила Гошу и поехала к Ивану. Дверь открыла женщина с ребёнком на руках.
– Ивана не знаю. Тут Данил жил, рабочий, ремонт мне делал. Правда, обманул, мошенником оказался – деньги взял, а работу на половине бросил.
Обманул. И её тоже. А она, как последняя дура, подписала доверенность. Отдала ему всё. Он починил её машину, чтобы заманить в ловушку. Он был нежным и заботливым, чтобы она добровольно отдала ему свои последние деньги.
Она не плакала. Слёз не было. Была только всепоглощающая, оглушающая пустота. Хуже всего было не то, что он украл её деньги. Хуже было то, что он украл у неё веру. Ту самую, хрупкую, только что родившуюся веру в то, что можно не бояться. Что можно положиться на другого человека.
Деньги таяли с пугающей скоростью. Съёмная квартира, которая всего несколько недель назад казалась спасением, теперь висела на шее тяжким, безжалостным грузом.
Аля металась по городу в поисках работы. Но что она могла сделать? Её возраст, её пустая трудовая книжка, и главное – необходимость ухаживать за Гошей. И какая тогда работа?
Отчаяние было похоже на удушье. Оно сжимало горло холодными пальцами по ночам и не отпускало с утра. Она смотрела на Гошу, который молча, как всегда, чувствовал её панику, и видела в его глазах тот же вопрос: «Что будет с нами?»
Однажды утром, когда до очередного платежа оставалось три дня, а в кошельке – несколько сотен рублей на еду, она не выдержала.
– Гош, – сказала она, и голос её дрогнул. – Одевайся теплее. Мы… Нам нужно выйти.
Он посмотрел на неё с немым вопросом. Она не смогла выдержать его взгляд.
Аля повела его не в парк, не в поликлинику. Она шла, чувствуя, как каменеют мышцы на лице, как сердце бьётся где-то в горле, тяжело и гулко. Она выбрала не самое людное место, а тихую улицу в центре, где стояла небольшая, почти игрушечная церковь из красного кирпича. Рядом с ней, на паперти, иногда сидели старушки с протянутой рукой.
Остановилась в паре метров от входа. Солнце слепило глаза. Она поставила кресло с Гошей так, чтобы оно никому не мешало пройти. Потом, не глядя на него, поставила его рядом с собой и достала из сумки картонную табличку, на которой накануне ночью, плача, вывела дрожащей рукой: «Помогите, остались одни». Она не произнесла ни слова. Стыд жёг ей щёки, как раскалённое железо. Она чувствовала себя не женщиной, не матерью, а голым, ободранным нервом, выставленным на всеобщее обозрение.
Люди проходили мимо. Одни бросали быстрые, испуганные взгляды и ускоряли шаг. Другие смотрели с холодным любопытством. Монета, упавшая в картонную коробку из-под обуви, которую она поставила рядом, громыхнула словно пушечный выстрел в тишине её унижения.
И тут она услышала тихий, сдавленный звук. Она обернулась.
Гоша плакал. Он сидел, сгорбившись в своём кресле, отвернувшись от прохожих, и по его бледным, напряжённым щекам текли слёзы. Он плакал беззвучно, отчаянно, кусая губу, чтобы не закричать. Это были не слёзы боли или обиды. Это были слёзы жгучего, всепоглощающего стыда. Стыда за себя, за своё тело, которое стало причиной этого позора. Стыда за мать, которая вынуждена была опуститься до этого. Стыда за всю их сломанную, нищую жизнь.
Аля посмотрела на него, и что-то внутри неё разорвалось. Её собственный стыд, её отчаяние – всё померкло перед этим молчаливым плачем её сына.
– Потерпи, Гош, – прошептала она, её голос сорвался. – Всё наладится…
***
Карина ехала по делам, проклиная пробки и этот бессмысленный день. Она свернула на тихую улицу с церковью, чтобы срезать путь, и её взгляд скользнул по тротуару и…
Сначала мозг отказывался складывать картинку воедино. Знакомое кресло-коляска. Знакомый платок на голове женщины. И эта жалкая, отвратительная картонка с надписью.
У неё перехватило дыхание. Карина резко притормозила, чуть не спровоцировав аварию сзади.
«Совсем опустилась», – прошипела она сквозь зубы, не осознавая, что говорит вслух.
Она с яростью вывернула руль, припарковалась на обочине и вышла из машины, не глядя по сторонам. Её каблуки отстукивали по брусчатке дробный, гневный марш.
– Совсем опустилась! – закричала Карина, и слова прозвучали как пощёчина.
Аля не стала оправдываться. Она просто опустила голову ещё ниже и прошептала:
– Иван… Иван оказался аферистом. Забрал все деньги за дом и исчез.
Тишина повисла между ними, густая и тяжёлая. Карина смотрела на сгорбленную спину матери, на эту жалкую коробку с монетами. Вся её злость, всё высокомерное негодование вдруг лопнули как мыльный пузырь. Она просто хмуро, почти сердито спросила:
– Почему ко мне не обратилась?
Аля медленно подняла на неё глаза. В них не было ни надежды, ни упрёка. Только усталая покорность.
Карина резко выдохнула. Она наклонилась, схватила картонную табличку, сломала её пополам и швырнула в ближайшую урну. Потом резко подошла к Гоше, взялась за ручки его кресла и, не говоря ни слова, повезла его к своей машине.
– Карина… – тихо начала Аля, поднимаясь на онемевшие ноги.
– Молчи, – отрезала дочь.
Она открыла багажник, потом дверь машины, её движения были резкими, угловатыми, выдавленными из себя силой. Она не смотрела на них, уставившись куда-то в пространство перед собой.
Усадив Гошу на заднее сиденье и убрав кресло в багажник, она обернулась к матери, которая всё ещё стояла на тротуаре, беспомощно сжимая в руках свой позорный плед.
– Поехали домой, – сказала Карина.
Аля молча села в машину. Она смотрела в окно на проплывающие улицы, не видя их. Она не чувствовала облегчения. Лишь оглушающую пустоту и странное, щемящее чувство стыда, смешанное с крошечной, едва теплящейся искрой чего-то, что она боялась назвать надеждой.
