Лена заболела.
Первые признаки недомогания появились утром, пока она готовила мужу завтрак. Но она не осталась в постели, а, стиснув зубы и игнорируя нарастающую головную боль, собрала на работу мужа и в школу сына. Повязав голову легким шелковым платком и накинув уже весеннее, вишневое пальто, она поспешила в свой цех.
Проработав едва ли час, она почувствовала себя настолько скверно, что это не ускользнуло от внимания главного мастера Петра Ивановича, который как раз проходил мимо ее конвейера.
— Что с тобой, Сергеевна? — пристально взглянув на ее нездорово раскрасневшееся лицо, спросил он. — Прямо с пару будто. И глаза горят. Температура? — Он дотронулся до ее лба. — Ого! Давай-ка, марш домой!
Лена пыталась уверить, что справится, но мастер, напомнив о вспышке гриппа и производственной дисциплине, лично выпроводил ее из цеха, пообещав немедленно вызвать на замену Машу Брянцеву, у которой как раз был выходной.
Попытавшись возражать мастеру, Лена окончательно выбилась из сил, однако по пути домой, не сумев дозвониться в регистратуру, зашла в поликлинику и сама вызвала врача на дом.
Болела она нечасто, но всегда тяжело, с сильным жаром. И сейчас все повторилось.
Разобрав диван-кровать, она легла, с наслаждением прижавшись щекой к прохладной подушке, и тут же погрузилась в душное, горячее забытье, похожее на летний полуденный зной.
Время от времени она ненадолго приходила в себя и смотрела на будильник, чьи стрелки, как ей казалось, двигались мучительно медленно.
Наконец в замке заворочался ключ. Послышались голоса — мужа и еще кого-то, совершенно незнакомого.
«Кто-то чужой! — с тревогой подумала Лена. — Ну прямо в самый неподходящий момент…»
— Ну что ж ты, мать, — сказал муж, входя в комнату, — прихворнула, да? Эх-ма! Хоть бы позвонила, меня бы с работы отпустили, а ты тут одна, понимаешь ли, целый день…
Как человек взволнованный, он говорил излишне громко, и Лена недовольно поморщилась.
— Болит? Голова болит? — спросил он, тоже морщась. — Сейчас, сейчас! Вот доктор… Мы прямо в дверях столкнулись…
В комнату в это время входила молодая женщина-врач.
— Ну-с, что у нас случилось? Заболели? — заговорила она с профессиональной, дежурной приветливостью. — Непорядок, непорядок…
— Голова просто раскалывается, — тихо пожаловалась Лена. — Невыносимо…
— Сейчас померим температуру, — бодро сказала врач, протягивая Лене сверкнувший градусник.
Саша стоял рядом с растерянным видом.
Температура оказалась высокой, и врач мгновенно стала серьезной, перестала шутить, а на прощание строго велела соблюдать постельный режим и выписала лекарство, которое, к счастью, нашлось в домашней аптечке.
Проводив врача, Саша тут же вернулся в комнату и присел на край кровати рядом с женой.
— Лежи, лежи спокойно, — сказал он, накрыв своей крупной ладонью ее худенькую бледную руку. — Ни о чем не думай, все будет хорошо.
— Я сегодня ничего не приготовила, — сокрушенно сказала она. — Останетесь без второго… Только вчерашний суп…
— Лежи, лежи! — повторил он. — Как-нибудь справимся. Я схожу, куплю что-нибудь готовое. А Юрка где? Еще не приходил?
— У них сегодня дополнительные занятия, футбол, — ответила Лена.
Раздался звонок в дверь.
— А вот, наверное, и он, — сказал отец и пошел открывать.
Но на пороге стоял не Юрка. Это была Маша Брянцева.
Маша работала в одном цеху с Леной. Их считали подругами, хотя по-настоящему близкими они не были — просто одна отличалась сдержанностью, а другая — легким, покладистым нравом, они не ссорились, и со стороны их уважительные отношения вполне можно было принять за дружбу. Узнав, что Лена заболела, Маша сочла своим долгом навестить ее. Да и по характеру она была отзывчивой, поэтому, сдав смену — не свою, а ту, что отработала за Лену, — отправилась к больной.
Собираясь в гости, Маша, конечно, не думала о муже Лены, даже не вспомнила о нем, будучи поглощена своими мыслями, и потому немного растерялась, когда дверь ей открыл Саша.
— Здесь проживает Ильина Елена Сергеевна? — робко спросила Маша, с любопытством разглядывая высокого, представительного мужчину.
— Да, именно здесь! — сказал Саша, отступая в сторону и приглашая ее войти. — Только она нездорова…
— Знаю, — сказала Маша, снимая пальто и оставаясь в своем обычном рабочем платье с короткими рукавами. — Я с работы… Не смогла дозвониться, вот решила зайти. Эй, Лен, ты меня слышишь? Где у тебя телефон? Я пять раз звонила.
Лена прохрипела, что случайно перевела его в беззвучный режим, но этого никто не расслышал.
Увидев Машу, Лена испытала смешанное чувство удивления и радости. Ей было приятно, что о ней помнят на работе, ведь за этот бесконечный день, наполненный болью и жаром, она, привыкшая к постоянному окружению людей, гулу голосов и шуму конвейера, уже успела соскучиться по тому ровному, устойчивому ритму, который в ее сознании неразрывно связывался со словом «цех». Удивилась же она потому, что не ждала, что вечно занятая своими делами Маша найдет время для визита.
— Ну, как там дела? — спросила Лена, поправляя растрепавшиеся светлые волосы. — Справились без меня?
— Да все как обычно, — Маша махнула рукой. — Работаем! — И она звонко рассмеялась, бросив быстрый взгляд в сторону Саши.
— Это Маша, — представила Лена мужа. — Маша Брянцева. Вы, кажется, еще не знакомы?
— Черт возьми! Я ведь даже поздороваться толком не успел, — добродушно рассмеялся Саша и протянул Маше руку. — Очень приятно!
— Взаимно, если не шутите! — пропела Маша своим грудным, выразительным голосом, энергично пожимая его руку, и церемонно добавила: — Мария Петровна. А вас как по отчеству?
— Тоже Петрович, — улыбнулся Саша. — Александр Петрович. Выходит, мы с вами тезки.
— Ну надо же! — искренне удивилась Маша.
— А я вот, видишь, свалилась, — беспомощно сказала Лена. — И где угораздило простудиться — не пойму… Все кости ломит…
— И не говори! — живо откликнулась Маша. — Тебя буквально скрутило в один день.
Маша заметила, как вздрогнули и приподнялись ресницы Лены, и поняла, что сказала что-то неуместное. Тут же, исправляясь, она добавила бодрым тоном:
— Тебе, скажу я, и бояться нечего. Ты же крепкая, жилистая, любую болезнь переборешь. А вот мне болеть — дело опасное, — продолжала она, уже обращаясь к Саше и улыбкой приглашая его разделить это сочувствие. — Все из-за моей злосчастной полноты…
Она говорила о своей «полноте» тем небрежно-шутливым тоном, каким говорят о забавном и милом изъяне, скорее гордясь им, чем стесняясь. И правда, округлые формы не портили ее, а придавали фигуре соблазнительную мягкость линий, и Маша отлично это осознавала.
Саша уловил шутку и одобрительно усмехнулся.
Лене почему-то стало не по себе, и ей вдруг захотелось, чтобы Маша ушла.
— Присаживайся, присаживайся, — сказала она, преодолевая себя. — Хоть немного посиди. Саша, дай ей стул…
— Да что сидеть-то? — сказала Маша, устраиваясь на стуле. — Сидеть без дела — время терять. Давай я вам ужин приготовлю, что ли? Мужчина-то твой, наверное, еще не ел?
— Спасибо за заботу, — ласково сказал Саша. — Мы как-нибудь сами… Да и на работе я обедал…
— Нет уж, нет, приготовлю, — настойчиво повторила Маша. — Малыш придет, ему тоже горячее нужно.
— Да не хлопочи ты, — слабо возразила Лена. — Там еще суп остался…
— Ну и что, что суп? — с еще большим напором продолжала Маша. — Суп он и есть суп — вода с картошкой. Одним супом не наешься. А вот каша… Я вам сейчас каши сварю!.. Рисовой, например. Рис есть?
— Есть, — Лена махнула рукой. — Только не стоит…
— Стоит! Стоит! — настаивала Маша. — Ну-ка, хозяин, показывай, где у вас что хранится. — И, шутливо, но крепко взяв Сашу под руку, она повела его за собой.
Он позволил себя увлечь, смущенно и растерянно улыбаясь. Лена поспешно опустила глаза.
Маша же сама до конца не понимала, что с ней происходит и зачем она затеяла эту, как она знала, совершенно излишнюю кашу. Она была явно смущена тем, что увидела в доме Лены. Они с Леной были одногодками, но Маша всегда внутренне чувствовала себя моложе. В глубине души она считала жизнь Лены скучноватой, невыразительной, слишком, пожалуй, размеренной. Она знала, что у той есть муж и сын, но поскольку сдержанная Лена никогда не делилась подробностями, Маша привыкла не принимать их в расчет. И представлялись они ей такими же заурядными и неинтересными.
В действительности все оказалось иначе.
В квартире Лены было по-особенному уютно. И сама Лена, такая неприметная на работе, здесь выглядела иначе — молодой, миловидной, с неожиданно изящной шеей в обрамлении голубого кружева ночнушки, со своими русыми волосами, обычно собранными в тугой пучок, а теперь рассыпанными по подушке легкими пушистыми прядями. Худоба не портила ее, а делала хрупкой, почти девичьей… Но самое главное — муж Лены оказался обаятельным, добрым и, что важнее всего, душевно спокойным человеком. Именно тем тихим, устойчивым и доброжелательным спокойствием, которое свойственно людям, живущим в ладу с собой и миром. И это его внутреннее равновесие не на шутку заинтересовало Машу.
Показав Маше, где лежит крупа и прочее, Саша привычно уселся на кухонную табуретку, готовый по первой просьбе что-то достать или подать.
Маша с некоторой тревогой уловила на его лице выражение безмятежного доверия, и ей тут же захотелось оправдать его, сделать что-то приятное. Доставая из шкафчика рис, она наткнулась на пачку чернослива. Подержала ее в руках.
— К рису ведь мясного ничего нет, да? Мясо долго готовить… Приготовлю-ка я вам кашу гурьевскую, или что-то вроде того, — сказала она с внезапным воодушевлением. — С черносливом. Сладкую.
Лена, лежа в комнате и чувствуя неловкость, невольно прислушивалась к приглушенным звукам с кухни. Она различала голоса, но слов расслышать не могла — видимо, дверь была прикрыта.
Художник Сергей Маршенников
Беспокойство, возникшее, когда Маша флиртовала с Сашей, не отпускало ее. Лена узнала то самое выражение на лице Маши, которое всегда появлялось у нее в мужском обществе: одновременно ласковое, заискивающее и зазывающее. Полуулыбка, полувзгляд, в котором читались и просьба, и обещание, и еще что-то неуловимое.
И Лене стало горько от мысли, что все это теперь как-то связано с ее мужем. От этих мыслей и от попыток отогнать их головная боль разыгралась с новой силой.
В дверь снова позвонили. По характерному звонку она поняла, что это сын, и сердце ее дрогнуло от облегчения. Саша открыл Юрке.
— Мама у нас приболела, — сообщил он сыну. — Вот так дела, браток. Температура высоченная.
— А она где? — испуганно спросил Юрка.
— Дома, дома, лежит, — успокоил его отец.
Юрка вошел к матери и замер у постели, глядя на нее большими, полными печали глазами.
— Может, тебе воды принести? — наконец спросил он, видимо, вспомнив, что больным часто хочется пить, и пытаясь таким образом выразить свое участие.
— Я уже пила, — сказала Лена. — Сынок, сними кроссовки.
Сын быстро нагнулся, снял обувь, но продолжал стоять, держа ее в руках. Ему не хотелось уходить, и он не отводил взгляда от матери.
— Ну как, тренировка прошла хорошо? — спросила Лена, с усилием улыбаясь ему.
— Отлично! — мальчик сразу оживился. — К нам приходил один знаменитый футболист, еще из советских. Только старый уже, мам, с бородой, — полувопросительно добавил он, выдавая свое тайное сомнение в том, что настоящий герой может быть пожилым: в его представлении героизм пока что был неотделим от юности.
— Но он же и молодым когда-то был, — сказала мать, угадав его чувство.
— Пошли, пошли, — сказал входящий отец. — Маме нужен покой. Тетя Маша суп разогрела, накормит тебя.
— В холодильнике нашла? — поинтересовалась Лена.
— Нашла! — весело махнул рукой муж. — Она и иголку в стоге сена отыщет! Эта девушка свое дело знает. Может, и тебе немного супчика, а, Лен?
— Не надо, — отвернувшись, сказала Лена. — Спасибо, не хочу. Я полежу. Идите, идите…
Теперь она ревновала по-настоящему, не зная, как справиться с этим новым, горьким чувством. Оживление в голосе мужа больно ранило ее. «Что же это такое? — думала она с беспомощным недоумением. — Как же так? Только мелькнула чужая юбка, и он уже весь внимание, весь оживление? Неужели такое возможно, вот так сразу?.. Нет, нет, не может быть, это невозможно…» Но память услужливо подсказывала ей его смущенную, как ей показалось, улыбку и тот самый оживленный тон.
«Значит, возможно! — упрямо твердила она себе. — Может увлечься другой, улыбаться ей, и лишь мельком вспомнить обо мне, Лене, своей жене…»
Она прислушалась к доносящимся с кухни звукам, пытаясь уловить в них подтверждение своим опасениям, но ничего не различила. «А может, ему всегда нравились другие женщины, — с холодком в душе подумала она, — именно такие, как Маша: пышные, румяные, с яркими волосами и макияжем, а вовсе не такие, как я?»
Думать о муже с этой чужой, подозрительной точки зрения, гадая, что могло бы ему понравиться, было так унизительно и непривычно, что к**вь бросилась ей в лицо. И тут же другая, куда более страшная мысль овладела ею: «А может, и вовсе ничего не было — того, чему она, Лена, отдавала пятнадцать лет своих сил и радости? Может, все эти годы под одной крышей просто жили рядом люди, и только ей одной казалось, что они связаны в неразрывное целое — семью?»
Эта мысль была поистине ужасна. Ужасна не только потому, что вдруг отторгала ее от мужа, но и потому, что одним махом перечеркивала все, что она отдала семье.
«Раз так, — лихорадочно думала Лена, — то и она не станет, не станет больше поддерживать эту видимость благополучия, никому, выходит, не нужную. Сумеет уйти, исчезнуть из его жизни, и пусть тогда любит кого угодно, а она скажет ему, скажет прямо сейчас…»
Что именно сказать мужу, Лена еще не знала, но она была готова высказать ему самые ужасные, злые, окончательные слова, которые, раз прозвучав, навсегда остаются в памяти. И чтобы не утратить эту готовность, она позвала громким, как ей показалось, гневным и решительным, а на деле испуганным голосом:
— Саша!
А на кухне в это время Маша, разогрев суп и достав из шкафа глубокие тарелки с цветочным рисунком, кормила Юрку. Она достала солонку, нарезала хлеб, аккуратно завернутый в специальный пакет, и с радостью ощущала себя полноправной хозяйкой в этой маленькой, чистой кухне, хозяйкой над всеми блестящими кастрюльками, сковородками и терками, а главное — над этими двумя мужчинами, большим и маленьким, которые сидели здесь и которых ей сейчас довелось кормить и опекать.
Мужчины, которых она знала, обычно любили поныть о своих женах. И Маша благодаря им давно привыкла смотреть на семью как на обузу и, честно говоря, до сих пор не очень сожалела о своем незамужнем положении.
Здесь же, в семье Лены, все было совершенно иначе. Здесь ничто не казалось тягостным или обременительным. Напротив, все — и эта кухня, и еда, и домашние хлопоты, и даже то, как Саша и Юрка, как она угадывала, любили просто посидеть рядом с Леной, — весь этот привычный семейный уклад казался чем-то глубоко важным и нужным для души, для самой жизни.
И Маша всем своим существом внезапно ощутила это, почувствовала острую зависть и тут же невольно включилась в горькую игру, воображая, что это ее сынишка, вернувшись из школы, ест суп, а это ее, Машин, муж так привычно и спокойно сидит на кухонной табуретке и смотрит ей вслед, пока она готовит, моет и чистит для него. И оттого, что ей так хотелось хоть ненадолго почувствовать себя необходимой в этом доме, она села напротив Юрки и, подперев щеку ладонью, с деловым и заинтересованным видом спросила:
— Ну, что вам сегодня на уроках рассказывали?
— На каких именно? — спокойно, для уточнения, спросил Юрка.
Маша не знала его расписания и смутилась.
— Ну, на первом, например, — сказала она.
— На первом была история, — обстоятельно начал Юрка. — Рассказывали про древних римлян, как они делились на патрициев и плебеев…
Но ни патриции, ни плебеи уже не занимали Машу. Она отвернулась от Юрки и взглянула на Сашу: тот о чем-то задумался.
— Ты какого года, Саш? — спросила она с улыбкой.
— Мы с Леной оба восемьдесят первого года, — охотно ответил он и тут же озабоченно добавил: — Как думаешь, может, ей уже чайку горячего приготовить, а?
Маша шумно поднялась, резко отодвинув табуретку, и отошла к плите.
— Я к тому, — продолжал Саша, — что с чаем, гляди, и лекарство легче примет. Плохо она его пьет, — с огорчением пояснил он. — Тошнит от него…
Как раз в этот момент Лена и позвала его.
Когда муж, как она и хотела, вошел в комнату, и она уже была готова выкрикнуть все те страшные, приготовленные слова, она не смогла их произнести.
Высказать, выплеснуть наружу злые, обидные слова, чтобы хотя бы на миг испытать мстительное удовлетворение, ей помешала, не позволила та внутренняя сила, которую Маша инстинктивно почувствовала в Лене, но так и не смогла постичь. Именно эта гордая сила духа была той единственной, не стареющей красотой, которая видна не с первого взгляда, но, будучи раз увиденной и понятой, навсегда приковывает сердца и, словно магнит, сплачивает семью в единое целое.
— Саша, — сказала она медленно, будто решаясь на что-то и в чем-то отказывая себе, — пожалуйста, закрой плотнее кухонную дверь. Я попробую уснуть.
…Маша уже собиралась уходить, когда Саша вышел в прихожую.
— Это ты куда? — удивился он. — А каша?
— Ваша каша готова, кушайте на здоровье, — бесцветно произнесла Маша, не глядя на него.
— Хоть с Леной попрощайся…
— Зачем прощаться, не навек же расстаемся, — все так же скороговоркой сказала Маша. — Не буду ее тревожить, раз уж спит.
— Тяжело ей, болезнь переносит трудно, — с искренним участием проговорил Саша.
— Поправится! — резко сказала Маша и с горьковатой иронией добавила: — Ты-то смотри сам не разбейся… от сострадания!..
— Со мной-то что случится, — отмахнулся он, не уловив подтекста. — Я здоровяк!
Маша прикусила губу и посмотрела на Сашу долгим, пристальным взглядом. Потом резко развернулась и вышла.
Лена слышала, как за Машей захлопнулась входная дверь.
Саша не вошел к ней, видимо, решив, что она спит, а лишь приоткрыл дверь в ее комнату, чтобы услышать, если она позовет. Поэтому Лена могла разобрать все, что происходило на кухне.
— Ну вот, сейчас и кашу отведаем! — сказал отец. — Ох, и аппетитная, судя по всему!..
Несколько минут были слышны только редкие звуки ложек о тарелки.
— Ну как? — спросил отец.
— Ничего, — без особого энтузиазма ответил Юрка. — Только чернослив кисловатый, пап…
— Тетя Маша сахарила, я видел, — сказал отец и тут же дал совет сыну: — А ты откладывай его на блюдечко в сторонку, вот как я.
Они доели кашу, и отец принялся мыть посуду.
— Папа, — спросил Юрка, — а ты всю посуду будешь мыть?
— Всю-всю, — ответил Саша.
— И кастрюли?
— И кастрюли.
— А если завтра? — с надеждой в голосе протянул Юрка.
— Нельзя, — сказал отец. — День пропустишь — и не заметишь, как обрастешь тиной.
Это были ее, Ленины, слова, произнесенные с ее же интонацией. Сердце ее сжалось.
— Да иди ты ложись, отдохни, — негромко продолжал Саша. — Чего засиделся-то?
— А ты как? — сказал Юрка. — Тебе же одному будет скучно.
И это тоже была ее, Ленина, ее вечная, привычная забота о близких.
Значит, все-таки не напрасно, не «просто так» они, муж и сын, жили рядом с ней. Оказывается, они не только ели приготовленную ею еду и носили выстиранную одежду, но что-то от ее, Лениного, душевного труда, ее заботы откладывалось в них, чтобы проявиться вот так, неожиданно и радостно.
Она незаметно задремала, и во сне ей хотелось, чтобы было темно, но тьма была какая-то багровая, с плавающими желтыми и оранжевыми кругами (Лена не знала, что Юрка, устраиваясь спать, включил свет, и этот свет мучил ее в забытьи). Вдруг круги закачались сильнее и исчезли, и на нее опустился мягкий, успокаивающий полумрак. Она приоткрыла глаза и увидела спину мужа: он занавешивал абажур настольной лампы тонким шарфиком.
Лена смотрела на мужа, на его широкую спину, на светлый, как она знала, пушистый затылок, на крепкие плечи под знакомой, полосатой, уже поношенной домашней футболкой, и сердце ее переполнилось огромной, безмолвной нежностью.
Он, видимо, почувствовал ее взгляд, обернулся и подошел к кровати.
— А я тебе чайку приготовил, — сказал он, улыбаясь, и ласково спросил, наклоняясь: — Ну что, полегчало?
— Полегчало, — сказала Лена и, вздохнув, добавила: — Только знаешь, все что-то нехорошее снится…
— Ничего, — уверенно сказал он, — это температура, проклятая, тебя путает!..
— Температура, — устало и покорно согласилась она.
