Она впервые за долгое время снова услышала свой голос. Он прозвучал тихо, почти удивлённо:
— Доброе утро.
Голос дрогнул, будто не был уверен, имеет ли право на существование. Он как будто проскользнул из другого времени — того, где по утрам звучал смех, шелестела посуда, и кто-то маленький звал её на кухню, чтобы показать, как выросла его фасоль в банке на подоконнике.
Света открыла глаза в тишине. Потолок был тускло-серый, безмолвный, как выдохшееся небо. В комнате было тепло, но сквозняк лениво шевелил уголок занавески — она опять забыла закрыть окно. Или оставила открытым нарочно. Будто ждала, что с улицы вдруг донесётся голос. Или шаги. Или хлопнет дверь. Она лежала на спине, уставившись в потолок, словно пыталась разглядеть на нём карту — маршрут, как выбраться из себя. В животе заурчало от голода. Тогда она села, прислушалась: квартира дышала одиночеством — тихо, упрямо, как будто привыкла к этому больше, чем она сама.
На кухне всё было на месте. Кружка с тёмным пятном от кофе — она стояла на подоконнике, будто ждала продолжения вчерашнего утра. Половина яблока, потемневшая, на разделочной доске — Света не помнила, когда начала его резать, но точно помнила, как остановилась, будто в этом моменте что-то оборвалось. Фото на холодильнике: мальчик лет пяти, в костюме космонавта, улыбается во все двадцать молочных зубов, и в этом свете его глаза сияют, как будто он вот-вот заговорит.
Света не прикасалась к снимку больше года. Пальцы поднимались — и замирали в воздухе, словно боялись стереть что-то важное. Фотография держалась на магните от офтальмологической клиники — ирония, если подумать. Они тогда поехали проверить ему зрение: он жаловался, что буквы «пляшут». А закончилось всё… не клиникой. И не диагнозом. Закончилось другим маршрутом. Тем, который не найти на карте, и не проложить в навигаторе.
Туфли стояли у входной двери. Детские, с синими липучками. Пыльные, покрытые тонким слоем времени. Их можно было принять за забытые кем-то вещи, если бы не этот едва уловимый трепет, с которым она проходила мимо — словно боялась, что случайный взгляд сдвинет их с места и нарушит хрупкое равновесие её утра. Она давно хотела их убрать, но каждый раз что-то останавливало. Вроде бы глупо — пара обуви, несколько сантиметров ткани и пластика. А внутри — целая вселенная. Как будто кто-то мог вернуться и спросить: «А где мои туфли, мам?» И она должна быть готова — не для него, для себя.
Она заварила чай. Без сахара, без лимона — просто кипяток с зелёным чаем. Вода отдавала лёгкой горечью, как будто настояла на старых мыслях. В окно тянуло прохладой, город за стеклом шевелился и жил — равнодушный, как морская гладь после шторма, где внизу по-прежнему всё перемешано. А в ней всё давно застыло, будто жизнь отсоединили от розетки, и только редкие искры воспоминаний кое-как поддерживали свет.
Когда-то она преподавала в колледже. Литературу. Любила Чехова — не за грусть, а за точность. За то, как он умел нащупывать смыслы между строк. И за паузы между словами. В этих паузах она прятала своё настоящее — то, чего не могла проговорить вслух. После трагедии она ушла. Взяла академ, потом не вернулась. Сначала — потому что не могла, потом — потому что уже не видела зачем.
Прошлой весной подруга пыталась затащить её в группу поддержки. Света сходила дважды. Помнила зал с серыми стенами, слишком ровными, словно стертыми ластиком, и запах кофе из автомата, который перебивал всё — даже слабый аромат духов на чужой куртке, даже собственные мысли. Помнила женщину в красной водолазке, потерявшую мужа, говорившую с сухой отчаянной улыбкой, как будто просила разрешения чувствовать. И мальчика в худи, который не сказал ни слова, только теребил свой рюкзак, будто хотел в нём спрятаться. В комнате никто не кричал, но напряжение висело в воздухе, как тонкий пластик над горячей лампой. Света ушла — ей казалось, её боль была «неправильной». Будто по шкале страданий она занимала последнее место, и не имела права на свою тоску. Как будто лишилась чего-то, чего никто, кроме неё, и не замечал.
Иногда она писала письма. Нераскрытые, спрятанные в папку на ноутбуке с названием «Черновики». Писала ему. «Ты бы сейчас пошёл в первый класс… Наверное, не любил бы кашу. У нас с тобой были бы споры по утрам. Я бы заплетала тебе косички, если бы ты был девочкой. А ты — мальчик. Мой космонавт. Мой невесомый смех. Мои колени в траве. Мои «мама, смотри!». Мои…» Иногда она останавливалась посередине предложения. Просто точка. И всё. Ни продолжения, ни исправлений. Только дыхание за экраном и тишина за спиной.
Её голос дрожал, когда она шептала слова вслух. Сегодня он прозвучал впервые как будто по-настоящему. Без страха. Без пустоты. В этих словах не было ни отчаяния, ни жалобы — только усталость и тихое принятие. Как будто что-то внутри сдвинулось, едва заметно, но неотвратимо.
Она вдруг захотела спуститься во двор. Пройтись. Просто так. Без цели. Просто быть. Её тело, словно уснувшее много лет назад, вдруг вспомнило, как это — двигаться. Она вытащила пальто из шкафа, натянула сапоги и замерла у двери. Стояла, слушая, как скрипит старый пол, как тикают часы в коридоре. Потом обернулась и впервые за всё это время подошла к холодильнику. Взяла фотографию. Сняла магнит. Провела пальцем по краю, как будто касалась щеки.
— Пойдём, мой космонавт. Пора немного пожить, — сказала она, и голос не сорвался. В нём было что-то, что можно было принять за решимость. Или надежду.
Она вышла, прикрыв за собой дверь, и впервые за долгое время закрыла окно. Не из страха. Просто стало ясно: теперь — можно.
