Вадим влетел на кухню, как фурия. Я даже обернуться не успела, как он схватил меня за локоть. Не больно, но властно.
— Мама! Что здесь происходит?
Его молодая жена, Катерина, стояла у дверного косяка. Стояла — это мягко сказано. Она сползала по нему, картинно прижимая ладонь к скуле.
Волосы растрепаны, глаза красные. А на щеке, чуть ниже виска, красовался уродливый, багрово-синий синяк.
— Она меня ударила, — прошептала Катя, глядя на мужа взглядом затравленной лани. — Вадик, она меня толкнула…
Я молча смотрела на этот спектакль. Внутри не было ни гнева, ни страха. Только что-то холодное и очень тяжелое.
Я опустила нож, которым резала овощи для рагу. Кухня, мое святилище, наполнилась не только запахом тушеных корнеплодов, но и этим ее липким, приторным парфюмом, который, казалось, въелся в само дерево.
— Вадим, — мой голос прозвучал ровно, может, даже слишком спокойно. — Убери от меня руки.
Он разжал пальцы, но продолжал буравить меня взглядом. В его глазах метался ужас. Он не знал, кому верить.
— Мам, Катя говорит…
— Я слышу, что она говорит, — я шагнула к невестке.
Она вжалась в косяк, ее плечи затряслись.
— Не подходи ко мне!
Я остановилась в метре от нее. Внимательно вгляделась в «синяк». Он был настоящим. Свежим. Старалась.
— Ты где так испачкалась, деточка? — спросила я все тем же ровным тоном.
Катя зарыдала в голос.
— Вадик! Ты слышишь? Она еще и издевается! Я просто спросила, почему она опять переставила мои баночки со специями! А она… она взбесилась!
Я всю жизнь была опорой. Сначала родителям, потом мужу, потом сыну. Я привыкла держать спину прямо, что бы ни случилось. Привыкла быть скалой, о которую разбиваются любые бури.
И эта девочка, которую мой сын привел в мой дом полгода назад, решила, что может эту скалу расколоть.
Она принесла в мой выстроенный, стерильный мир хаос.
— Вадим, — я повернулась к сыну. — Ты веришь, что я могла ее ударить?
Он смотрел то на меня, то на жену. Метался.
— Мам, я не знаю… Но синяк…
— Синяк — это доказательство, — всхлипнула Катя. — Я… я вызову полицию!
Я усмехнулась.
— Вызывай. Снимай побои. А заодно попроси их сделать экспертизу, как именно был получен этот синяк. От удара ладонью? Или, может, от сильного, многократного нажатия… скажем, пробкой от шампанского?
Катя замерла. Слезы мгновенно высохли. Воздух на кухне загустел.
На долю секунды на ее лице промелькнула чистая, неприкрытая ненависть, смешанная с животным страхом. Она поняла, что я ее вижу. Насквозь.
Она это увидела. Я увидела. Вадим — нет.
— Как ты можешь? — Катя снова включила «жертву». — Ты просто ненавидишь меня!
— Я тебя не ненавижу, — сказала я, подходя к раковине и начиная мыть руки. — Ты мне безразлична. Но ты живешь в моем доме.
— Это дом Вадима! — взвизгнула она.
— Это дом, который построила я, — отрезала я. — А теперь вы оба, пожалуйста, выйдите из моей кухни. У меня ужин по расписанию.
Вадим выглядел совершенно потерянным.
— Мам, мы должны поговорить…
— Мы поговорим. Когда ты снимешь с глаз пелену, сынок.
Я взяла полотенце. Катя смотрела на меня, и в ее глазах больше не было слез. Только вызов.
Эта девчонка заигралась. Она решила, что я — старая, уставшая женщина, которую можно легко сломать и выкинуть из жизни собственного сына.
Она просто не поняла, с кем связалась.
Вечером на кухню я больше не вышла. Рагу так и осталось стоять на плите. Аппетита не было.
Я сидела у себя в комнате, когда вошел Вадим. Один. Уже хорошо.
Он неловко сел на край кровати, избегая смотреть мне в глаза.
— Мам, я не знаю, что и думать. Катя заперлась у себя. Говорит, что боится тебя.
— А ты? Ты меня боишься, сынок?
Он наконец поднял на меня свои растерянные, несчастные глаза.
— Я знаю тебя. Ты бы никогда… Но синяк, мам. Я его видел своими глазами. Он настоящий.
— Настоящий, — согласилась я. — Только я его не ставила.
Он горько усмехнулся.
— Мама, ну это же… Зачем ей это? Бить саму себя?
Вот он. Главный вопрос.
— Чтобы ты задал мне этот вопрос, — ответила я. — Чтобы ты усомнился. Чтобы я в твоих глазах стала агрессором, а она — жертвой. Чтобы ты жалел ее, а не меня.
Он молчал. Он отчаянно не хотел в это верить.
— Я не прошу тебя верить мне на слово. Я прошу тебя подумать. Вспомни, сколько раз за последние месяцы Катя была «больна» именно в те дни, когда была ее очередь убирать в доме?
— Она неважно себя чувствовала…
— Сколько раз она «случайно» роняла или портила вещи, которые ей не нравились? Мою старую вазу? Твои детские фотографии, которые она якобы «залила»?
— Это просто случайности, мам. Ты придираешься.
Он не хотел видеть. Ему было проще считать меня «трудной», чем собственную жену — лгуньей и манипулятором.
Я поняла, что этот разговор бесполезен. Я билась о стену его слепой влюбленности.
— Иди к жене, Вадим. Успокой ее. Она ждет.
Он сгорбился и вышел.
После этого дня война стала тихой. Катя больше не устраивала сцен.
Она начала улыбаться.
Она улыбалась мне за завтраком, передавая соль.
Она улыбалась Вадиму, когда тот возвращался с работы, и демонстративно, но как бы невзначай, терла «проходящий» синяк, который она теперь аккуратно поддерживала тональным кремом.
Она превратилась в идеальную, заботливую, но очень запуганную жену.
А в доме начали происходить мелкие, гадкие вещи.
Ко всему этому хаосу добавился Рекс. Крупный, плохо воспитанный лабрадор, которого они завели «для души», не спросив меня. Теперь к приторному запаху духов Кати по всему первому этажу добавилась вечная вонь мокрой псины и клочья шерсти.
Моя любимая фиалка на кухонном окне, которую я холила десять лет, вдруг «заболела». Листья пожелтели и скрутились за одну ночь.
Я потрогала землю. Едва уловимый, но отчетливый запах уксуса.
Моя белоснежная блузка, которую я приготовила для похода в театр, оказалась «случайно» залита отбеливателем.
— Ой, Галина Сергеевна, простите! — Катя всплескивала руками. — Я несла бутылку в ванную, колпачок был плохо закрыт, и так неловко получилось!
Она «случайно» «потеряла» ключи от моего кабинета, где я работала, а потом «нашла» их в миске Рекса.
Она делала это мастерски. У меня не было ни единого доказательства. Только этот липкий, приторный запах ее духов, который, казалось, преследовал меня по всему дому.
Она планомерно захватывала пространство.
Моя кухня, мой выстроенный годами порядок — все рушилось. Везде были ее вещи.
Мокрые полотенца на спинках стульев. Ее ноутбук на обеденном столе. Грязные чашки у самой раковины, хотя посудомоечная машина была пуста.
Это была планомерная, изматывающая осада.
Вадим сиял. Он ничего не замечал.
— Ну вот, видишь, мам? Все же налаживается! Катюша так старается! Она тебя почти простила!
Я кивала. Моя скала давала трещины, но я держалась.
Я молча убирала за ней. Молча выхаживала фиалку, пересадив ее в новый горшок. Молча выбросила испорченную блузку.
Я ждала. Я знала, что она совершит ошибку.
Такие, как она, всегда ошибаются. Их губит собственное высокомерие и чувство безнаказанности.
И она ошиблась.
Она посягнула на то, что было для меня не просто вещью.
В гостиной, у окна, стояло старое вольтеровское кресло. Кресло моего покойного мужа, отца Вадима.
Оно было потертое, бархат выцвел, но для меня оно было живым. Это был единственный предмет в доме, который я просила не трогать. Никогда.
Однажды утром я вошла в гостиную с чашкой утреннего напитка.
Кресла не было.
На его месте, у окна, сияя хромом и белой кожей, стояла уродливая конструкция. Какое-то модное массажное «яйцо». Оно было включено в сеть и тихо, мерзко гудело.
Я обвела комнату взглядом.
Мое кресло. Кресло Виктора. Было задвинуто в самый темный угол, к камину.
А на нем, свернувшись клубком, спал Рекс. Катя выгуливала его под дождем, и теперь вся бесценная бархатная обивка была в грязных разводах и клочьях мокрой шерсти.
Катя сидела на диване, листая журнал.
— А, вы заметили? — она лучезарно улыбнулась. — Я решила немного обновить интерьер. Это старье так портило весь вид!
Она кивнула на кресло в углу.
— А Рексу теперь так удобно. Все равно оно только пыль собирало.
Я смотрела на грязные разводы на выцветшем бархате.
На примятый ворс, где спала собака.
На эту уродливую белую капсулу, которая вторглась в пространство, как опухоль.
Катя улыбалась. Она ждала. Ждала моих слез, криков, упреков. Ждала сцены, в которой она снова могла бы стать «жертвой», а я — «агрессивной свекровью».
Она наслаждалась моментом.
Я медленно поставила чашку на комод.
Весь гул в моей голове, все мелкие обиды, вся эта липкая паутина ее духов и лжи — все это вдруг схлопнулось в одну ледяную, очень плотную точку.
Я перестала быть «скалой». Я стала «сталью».
— Тебе нравится эта штука? — спросила я, кивнув на массажное кресло.
Мой голос удивил даже меня. Он был низким и совершенно бесцветным.
Катя моргнула. Улыбка ее чуть дрогнула. Она ожидала не этого.
— Конечно. Это последняя модель. Вадик сказал, что…
— Рекс, — позвала я.
Собака в углу подняла голову, заскулила, но не сдвинулась с места.
— Место.
Я не повысила голоса. Но пес выскочил из кресла Виктора так, словно его ошпарили, и забился под диван, на котором сидела Катя.
Катя аж приоткрыла рот. Рекс ее-то не всегда с первого раза слушал.
Она перестала улыбаться.
— Вы что себе позволяете?
Я прошла мимо нее. Подошла к массажному «яйцу». Взялась за шнур питания.
— Оно дорогое, Катя?
— Вы что задумали? — она вскочила на ноги. — Не смейте! Оно стоит целое состояние! Вадим!
— Я не спрашиваю, сколько оно стоит. Я спрашиваю, оно тебе дорого?
Я с силой дернула шнур. Вилка выскочила из розетки. Гудение прекратилось.
— Ты сумасшедшая! — взвизгнула Катя.
Она бросилась ко мне, но я уже ухватилась за холодную кожу кресла. Оно было тяжелым, но я была сильнее.
Я начала толкать его в сторону прихожей.
Пластик мерзко заскрипел по паркету.
— Прекрати! — Катя вцепилась мне в плечо. Ее ногти впились в ткань кофты. — Я сказала, остановись!
Я выпрямилась и посмотрела на ее руку на своем плече.
Потом я посмотрела ей в глаза.
И она отступила. Она увидела то, чего никогда не видела раньше. То, чего не видел даже мой сын.
Я никогда не была жертвой. Я просто была терпеливой.
— Я сказала тебе в самый первый день, — проговорила я, отчеканивая каждое слово. — Ты живешь в моем доме.
Я снова уперлась в кресло.
— Ты перепутала терпение со слабостью. Ты решила, что можешь уничтожать мои вещи, травить мои цветы, лгать моему сыну и осквернять память моего мужа.
Я толкнула кресло так, что оно врезалось в стену у выхода из комнаты.
— Ты ошиблась, Катя.
— Вадик! — она закричала уже в полную силу, в ее голосе звенела неподдельная паника. — Она все ломает!
На шум из кабинета выскочил Вадим.
Он замер на пороге.
Картина маслом: растерянная, испуганная Катя. Его мать, стоящая, как монумент, посреди гостиной. И уродливое массажное кресло, которое мать явно пыталась вытолкать из комнаты.
— Мама! Что происходит?!
— Вадик, она сошла с ума! — зарыдала Катя, кидаясь к нему. — Она хочет выбросить мою вещь! Она напугала Рекса!
Вадим посмотрел на меня. В его взгляде снова была эта мучительная растерянность.
— Мам, пожалуйста, остановись. Давай поговорим.
— Мы уже говорили, Вадим. Ты не слушал.
Я кивнула ему за спину.
— Посмотри.
Он обернулся. Его взгляд проследил за моим.
Он посмотрел в темный угол. На кресло своего отца.
На грязные, мокрые разводы от лап на бархате. На скомканную обивку. На то, как оно было задвинуто, словно мусор, чтобы освободить место для дорогой игрушки.
Вадим смотрел долго.
Он помнил это кресло. Он засыпал на нем ребенком, пока отец читал ему книги.
Я видела, как желваки заходили на его скулах.
Он медленно повернулся к жене, которая все еще цеплялась за его руку и всхлипывала.
— Катя, — его голос был тихим, но в нем появилось что-то новое. — Это ты сделала?
Катя не поняла. Она думала, он все еще на ее стороне.
— Вадик, это просто старая рухлядь! Оно портило…
— Я спросил. Это. Ты. Сделала?
Слезы у Кати мгновенно высохли. Она столкнулась с тем же, с чем столкнулась я. С сыном своего отца.
Она отпустила его руку.
— Я… я просто хотела как лучше…
— Как лучше? — Вадим шагнул к ней. — Ты нарисовала себе синяк. Ты лгала мне несколько недель. Ты изводила мою мать. А теперь ты… ты плюнула ему в лицо.
— Я не…
— Ты знала, что значит это кресло, — он не кричал, он почти шептал. — Я тебе рассказывал.
Вадим посмотрел на меня. В его глазах было столько боли и стыда, что мне самой стало не по себе.
Он подошел к массажному креслу.
— Мам, отойди.
Он обхватил эту белую капсулу и, кряхтя, сам поволок ее в прихожую.
— Вадик! — в голосе Кати зазвенела сталь. — Если ты сейчас это сделаешь, я уйду!
Вадим остановился у самой входной двери.
— Я вызову грузовое такси, Катя. Оно отвезет тебя и твои вещи, куда скажешь.
Катя смотрела на него, ожидая, что он дрогнет. Что он, как обычно, пойдет на попятную, испугавшись ее ультиматума.
Но Вадим не дрогнул. Он разблокировал телефон и приложил его к уху.
В этот самый момент Катя сломалась.
Это был не тот картинный, театральный плач, что я видела на кухне с синяком. Это был уродливый, багровый, настоящий вой отчаяния и ярости.
Она сползла по стене в прихожей, прямо рядом с этим нелепым массажным креслом.
— Ненавижу! — закричала она, ударив кулаком по полу. — Я вас всех ненавижу!
Она посмотрела на Вадима, ее лицо было мокрым и перекошенным от злости.
— Ты! Ты всегда выбираешь ее! Всегда!
Она ткнула пальцем в мою сторону, и в этом жесте было столько детской обиды, что я невольно сделала шаг назад.
— Я в этом доме — пустое место! Тень! Все делает мама, все решает мама! А я кто? Прислуга?
Она перевела дыхание.
— Я просто хотела… я хотела, чтобы ты увидел меня! Чтобы это был наш дом, а не ее!
Она зарыдала, закрыв лицо руками.
— Я знаю, что я сделала! Знаю! Я думала, если ты будешь жалеть меня… если ты будешь думать, что она — монстр… ты… ты наконец будешь на моей стороне.
Вадим стоял и смотрел на нее. Телефон в его руке давно погас.
Я молчала. Спектакль окончился, началась правда. И правда была жалкой. Это была исповедь не монстра, а пустышки. Испуганной, завистливой, избалованной девочки, которая не умела получать желаемое честно.
Вадим медленно опустился на корточки перед женой.
— Ты лгала мне, Катя. Ты лгала мне про самый страшный поступок. Ты обвинила мою мать в том, что она тебя ударила. Ты поливала ее цветы уксусом.
— Потому что ты ее любишь больше! — выкрикнула она сквозь слезы.
— Она моя мать! — так же тихо, но с невероятной силой ответил он. — А ты моя жена.
Он встал. Он выглядел постаревшим на десять лет.
Он посмотрел на меня.
— Мам. Я люблю ее. И я не знаю, что мне теперь делать с этой любовью. Но она — моя жена.
Это было не извинение. Это была констатация его личной трагедии.
Потом он повернулся к Кате.
— А ты. Ты живешь в доме моей матери. И пока мы здесь, ты будешь ее уважать. Или мы уйдем. Прямо сейчас. На съемную квартиру.
Он говорил не как муж или сын. Он говорил, как взрослый мужчина, принимающий решение.
— Я не хочу этого развода, Катя. Но и такой жизни я не хочу.
Он сел на ступеньку лестницы, ведущей на второй этаж. Схватился руками за голову.
— Вы обе… вы просто разорвали меня на части.
Вот оно. То, чего добивался мой сын. Он не выбирал. Он заставил нас обеих посмотреть на то, что мы с ним делаем.
Я подошла к креслу отца. Провела рукой по грязному бархату.
— Я вызову химчистку, — тихо сказала я, глядя в окно.
Катя подняла на меня глаза. В них больше не было ненависти. Только опустошение и страх.
— Я… я сама, — прошептала она. — Галина Сергеевна. Я сама его почищу. Простите меня.
Это было первое «простите», которое я от нее услышала.
Прошло три месяца.
Массажное кресло исчезло в тот же вечер. Вадим продал его на следующий день, потеряв половину стоимости.
Кресло Виктора стоит на своем месте, у окна. Катя действительно отдала его в лучшую химчистку города. Оно выглядит почти как новое.
Мы живем вместе.
Война не закончилась миром. Она закончилась перемирием.
Мы не стали подругами. Мы никогда ими не станем.
Ее приторные духи больше не заполняют дом. Она пользуется ими только у себя в комнате.
Она больше не оставляет чашки у раковины. Рекса выгуливает теперь только Вадим, и собаке запрещено подниматься выше первого этажа.
Я, в свою очередь, перестала входить на кухню, когда она там готовит свой ужин для Вадима. Мы составили график стирки. Мы молча киваем друг другу при встрече.
Мы разделили сферы влияния.
Мы научились жить, как нормальные люди. Это был хрупкий, выстроенный на руинах большой войны, вооруженный нейтралитет.
Иногда я ловлю ее взгляд. В нем нет тепла. Но в нем больше нет и лжи. Только осторожность.
Такая же, как и в моем.
Вадим добился своего. Он сохранил семью. Какой ценой — это уже другой вопрос.
Но она усвоила урок. Она поняла, что эта старая, уставшая женщина, которую она пыталась сломать, сделана из материала, о который ломаются зубы.
Она просто не с той связалась.
Прошло полгода.
Я почти поверила в этот хрупкий мир. Наш «вооруженный нейтралитет» стал привычкой.
Катя изменилась. Она устроилась на работу. Какая-то фирма по организации праздников. У нее появились какие-то подруги, свои дела.
Она больше не пахла этими приторными духами — только легкий, едва уловимый аромат.
Она стала вежливой. Почти безликой. Она превратилась в идеальную, вежливую, тихую невестку.
Она здоровалась утром и желала спокойной ночи вечером.
Она полностью покинула мою кухню, и они с Вадимом часто заказывали еду или ужинали в своей комнате.
Я даже начала чувствовать что-то вроде облегчения. Дом снова стал моим. Спокойным.
Я перестала ждать удара.
И зря.
Урок она действительно усвоила. Но не тот, на который я рассчитывала.
Она усвоила, что меня нельзя победить в открытом бою. Нельзя сломать силой, ложью или мелкими пакостями.
И она сменила тактику.
Она перестала воевать со мной. Она начала планомерно и тихо обрабатывать моего сына.
Я заметила это не сразу.
Сначала Вадим стал чаще говорить о деньгах. О том, как дорого содержать такой большой дом.
— Мам, ты представляешь, сколько уходит на отопление зимой? А налог на землю? Это же целое состояние улетает в трубу!
Я отмахивалась. Я всегда была экономной, у меня были сбережения.
Потом они стали часто шептаться. Сидят вечером в гостиной — не на моем диване, нет, в своем углу — и что-то тихо обсуждают.
Увидев меня, замолкают.
Катя улыбается. Той самой, вежливой, пустой улыбкой.
Моя скала, которая выдержала прямое попадание, начала крошиться от этой тихой, вкрадчивой эрозии.
Развязка наступила в прошлый четверг.
Вадим вошел ко мне в комнату. Сел, как и в тот раз, на край кровати. Но теперь он смотрел мне прямо в глаза.
И взгляд его был твердым. Отрепетированным.
— Мам, мы с Катей хотим с тобой серьезно поговорить.
Он не дал мне вставить слово.
— Ты всю жизнь работала. Ты заслужила отдых. Настоящий отдых.
Я напряглась.
— Этот дом… он прекрасен. Но он — якорь. Он — обуза. Он требует слишком много сил. Твоих сил, мама. Мы хотим «оптимизировать» наши общие активы.
Оптимизировать. Это было ее слово.
Я молчала. Я уже знала, что он скажет.
— Мы тут присмотрели… — он запнулся. — В общем, мы думаем, что будет рационально его продать.
Рационально. Это было ее слово.
— Мы продадим его, — продолжал Вадим, набирая уверенность. — И купим три прекрасные квартиры. Одну нам с Катей. Одну тебе — в этом же районе, новую, уютную, с консьержем, чтобы ты не беспокоилась.
Он улыбнулся.
— А третью будем сдавать. Это же твой пассивный доход, мам! Это победная ситуация. Ты сможешь путешествовать. Жить для себя.
Он закончил. Он явно гордился этим планом. Этой «заботой».
Я смотрела на него и видела не своего сына. Я видела марионетку.
— А Катя? — тихо спросила я. — Она тоже так считает?
— Конечно! — он обрадовался, что я не кричу. — Она так за тебя переживает! Говорит, ты совсем себя не жалеешь, все силы этому дому отдаешь.
Я встала. Подошла к окну.
Я посмотрела на сад, который сажала еще с Виктором. На старую липу у ворот.
Она не смогла победить меня. Она не смогла выжить меня из моего дома.
И тогда она решила уничтожить сам дом.
Вежливо. Рационально. Заботливо.
Она хотела продать мои воспоминания. Продать кресло моего мужа. Продать мою фиалку. Продать все, что делало меня мной.
Она не просто не с той связалась.
Она начала войну, которую не могла даже вообразить.
— Нет, — сказала я, поворачиваясь к сыну.
— Мам, ты не поняла…
— Нет.
Из-за двери выглянула Катя. Она стояла в прихожей, она все слышала.
На ее лице не было ни страха, ни вины.
Она просто смотрела на меня. Спокойно. Оценивающе.
И я поняла.
Это был не конец. Это было только начало.
