Будущая невестка не понравилась Миронову сразу. Хмуро, исподлобья, он глядел на это молодое лицо, которое ещё не долепило время, и думал однозначно: «Нет, не подходит. Где наш сын и где вот это вот?»
И матери она не понравилась. Сергей Миронов слишком хорошо знал жену Лену. Ему достаточно было лишь мельком взглянуть на её напряженный профиль, чтобы заметить в вежливом и осторожном взгляде жены, коим она награждала Кристину (невестку), заметить испуг, неприятие, однозначное нет. «Господи, Дима, неужели ты хочешь связать свою жизнь с этим, – читалось на лице Лены где-то за кадром. — Что она умеет? Да ведь она ноль, жалкое подобие женщины… Пожалей родителей, Дима! Мы все годы жили для тебя, вкладывались в твое будущее, а ты связываешься с какой-то чудачкой, вечной инфантилкой и, хуже того, меломанщицей! В левом ухе у нее наушник торчит, показывает, что ей с нами скучно – как невежливо!»
Как-то смотрели они по телевизору фильм про любовь. Еще советский. Родители восторгались вслух внешностью актрисы. Но Дима сказал пренебрежительно: «Да что вы в ней нашли? Кобыла, мясистая слишком, никакого изящества… Такой только в деревне и жить, ведра на коромысле таскать…» И кажется, хотел он прибавить обидное в адрес родителей, нечто вроде «стариканы», «динозавры», но не произнес этого, хотя по всему было видно, что считает родителей почти ископаемыми. Так представилось Сергею Миронову.
Так вот и девушка, уезжавшая с Димкой назад в институт, не понравилась Миронову, когда познакомились на перроне, — ишь, и в дом не привел и вообще помалкивал до последних минут. Была она слишком свободна в манерах, безо всякой девичьей застенчивости, разговаривала со стариками, будто всю жизнь их знала, и одета была в какие-то несуразные мешки, и две мышиные косички висели у ней впереди, перед носом, как две сопли, и крупная прядь волос, из тех, что были просто распущены, горела розовым цветом. Все в ней было вызывающе дерзким и не нравилось Сергею Миронову категорически. Слишком уж эта Кристина была какая-то «на стиле» — кажется, именно так они выражаются, наши дети? Сергей Миронов хмурился, покашливал, как всегда, если ему было не по себе, но старался держаться приветливо и все приглядывался к Димке, будто видел его заново, и к этой самой девице по имени Кристина, имя тоже не понравилось ему (впрочем, Димка называл ее попросту Крис).
Димка вел себя, на взгляд отца, неприлично: с родителями почти не разговаривал — то и дело трогал девицу за руку, словно бы они не отбывали вместе, а расставались навек. Сергей Миронов покашливал и хотел было плюнуть и уйти в сторонку, но жена Елена, разгадав его намерение, шепнула: «Не вздумай, отец»,— и он послушался, как слушался все длинные и незаметно проскользнувшие годы совместной жизни. И вспомнил Рому, нет, не вспомнил, а просто Рома всегда был в нем, всегда был в нем, и нельзя было не ощущать его присутствия. И жена Елена ощущала, это Миронов знал, он тихонько тронул руку жены, но тут же отдернул свою, потому что слишком уж это было похоже на поведение Димки…
С вокзала шли пешком через весь город — Миронов, жена и Катюшка-племянница, удочеренная ими — и молчали всю дорогу, и Миронов почувствовал себя, впервые почувствовал, стариком на самом деле, а не только по домашнему прозванию, и Катюшка не щебетала как обычно, она, должно быть, в толк не могла взять, отчего насуплены родители.
И вот пришло — в начале ноября — сообщение: «Папа, мама, решили пожениться с Крис. Если можно, хотели бы отпраздновать у нас дома: у нас тут еще и друзей близких не завелось. Если не возражаете, приедем числа двадцать седьмого декабря, и свадьбу — под Новый год, хорошо?»
Миронов отметил, радуясь, что на первом месте обратился Димка все-таки к нему — а обыкновенно льнул к матери, — но не сказал о том Леночке.
— Ну, ну, — поворчал Миронов. — Мы вроде и ни при чем, мать. Нас и не спрашивал. Ну, как смотришь на такое объявление?
— А, как смотрю? Ты, что ли, у своих разрешения спрашивал?
Нет, разрешения он, конечно, и не думал спрашивать, привел в дом тоненькую свою Ленку, это было до развала союза — всю жизнь Миронов теперь измерял этим до и после, потому что «до» было для него однозначно лучше и спокойнее. В общем, слишком давно это было, в восьмидесятом, целой эпохой отделено… И его родителям, должно быть, не поглянулась Ленка — коротковолосая, в красной шапочке-берете, в пальтишке без ворота, и жарить-парить не умела, и больше бегала по собраниям и концертам самодеятельности — саму Джульетту, не кого-нибудь, играла! Больше общественной работой увлекалась, чем обихаживала законного супруга, и родители Миронова негодовали втихую. А им-то что было до родителей, им, счастливым и молодым. Как и Димке теперь. Как и его Криске. Кристине.
Это все Миронов думал и вспоминал, проснувшись по обыкновению в семь пятнадцать, без будильника. На календаре было уже двадцать девятое декабря. Лена поднялась еще раньше, и с кухни было слышно, как она тихонько постукивает кастрюльками и сковородками, готовит завтрак молодым…
Если рассуждать уж так архаически — ну, какие они «молодые». Не расписались, не зарегистрировались, взяли да и приехали оба, вот и все. И старшие Мироновы не знали, как с ними себя вести — свадьбы ведь не было еще. Сергей отозвал сына в коридор, спросил напрямую: «Слушай, сынок, вам стелить-то вместе, что ли?» Димка покраснел, чудак такой, ответствовал лихо: «О чем спрашиваешь, отец. Отдельно, понял». И Димке постелили в одном закутке, отгороженном пустячной переборкой, а Крис-Кристине в общей комнате, она, комната эта, и гостиная, как выражается ныне Лена, и столовая, — и было стеснительно выйти.
Покряхтывая — появилась такая стариковская привычка, едва на пенсию отправили, — Миронов поднялся, убрал в шкафчик постель, нехотя проделал зарядку. Никогда не хотелось заниматься этим зряшным делом, но Лена заставляла, она сама отмахивает комплекс раз по пять, ну, зато и держится молодцом…
— Завтракать сейчас не буду, — объявил Миронов, заглянув на кухню.
— Грустить изволите, потенциальный дед? — спросила Лена и прищурилась, у нее была такая привычка — щуриться и откидывать волосы, по-прежнему коротко стриженные.
— Есть немного, — признался Миронов. — Не обижайся.
Он подошел, обнял, поцеловал.
— Любимая ты моя, — сказал Миронов.
— Ладно уж, старый, — сказала Лена. — Опять небритый ты.
И погладила ему волосы.
— Вернусь — побреюсь, — пообещал Миронов.—Я недолго. А ты их не буди, пускай выспятся.
На улице было темно, фонари светили расплывчато — висел обыкновенный для здешних мест утренний мозглый туман. От остановки трамвая, от автобусов, промерзлых дочиста, поторапливались люди; заводская проходная за углом, и Миронов повернул было к ней, машинально повернул, и где-то на полпути остановил себя: забылся, дурень старый… пенсионер…
Много лет он туда входил, с того хмурого утра девяностого года, когда они собрались на дворе с товарищами. Хлобыстал колкий, свирепый дождь, и ветер угрюмо выл в пустых глазницах окон недостроя. Их было немного работников, человек, помнится, триста или того меньше.
Через три года, в девяносто третьем, родился Димка — не ко времени он родился, если по-трезвому рассуждать: сиро и голодно было в городе, топить частный дом приходилось чем попало: досками, щепой, свалявшейся угольной пылью. Зарплату Миронову перестали выплачивать. И с питанием было туго, но Лена сказала: «Нет, пускай сын будет, слышишь? Мы еще не старые с тобой, вытянем». И в самом деле, немыслимо им было без Димы, никак нельзя им было без детей, пока не поздно…
Жизнь постепенно наладилась. В том же году, как родился Димка, дали им квартиру – успели запрыгнуть в последний вагон, не зря стояли десять лет на очереди. Асфальт в городе теперь новый, а то ведь колдобина на колдобине столько лет… Даже два трамвая у них теперь ходит новёхоньких..
А вот Ромочка не дожил, не увидал… Скоро тридцать лет будет… Да, целых тридцать. В девяностом утонул он. Миронов тогда страшно запил на полгода. С работы выгнали. Так и устроился на тот завод.
Швырнуло мокрым снегом, Миронов поёжился. С ним здоровались на бегу невидные в сумраке люди, он отвечал и шел дальше, думая о своем.
Задержался у зоопарка. Вспомнил рассказы деда о войне, как именно здесь пришлось ему ломиться сквозь огонь, здесь вот, через ров, где теперь перекинут горбатенький мостик. Дико ревел тогда бегемот, и выли еще какие-то зверюги, и во мраке стремительно прошивали небо трассы пуль. Тут майора-деда и достал осколок мины, перебил ногу, да так ловко перебил, что месяца четыре провалялся… Дед рассказывал до того живо, что Миронов, еще будучи пацаном, представлял все это как вживую.
Димка, наверное, проснулся, встал — розовый, здоровущий парень, плещет водою под краном, кричит из-за двери: «Мам, полотенце дай, пожалуйста. Опять унес кто-то». Молодые — они шумные и беззаботные, у них все впереди, жизнь кажется им бесконечной и только радостной, даже огорчения представляются им лишь мелкими. Ну, что же, всему свой черед, и болезням, и старости, и воспоминаниям…
Свадьбу Димка намеревался закатить в ресторане, денег он сумел сколько-то прикопить подработками между занятиями, да и у родителей водились сбережения. Скоро откроются магазины, и придется бегать, что-то еще докупать, Лена одна не управится, а на молодых плоха надежда, удерут куда-нибудь на день, станут целоваться под заснеженными деревьями, будто не нацелуются еще — вся жизнь впереди…
Пора возвращаться, десятый час. На трамвай? Нет, пожалуй, пешком, полчаса ходу, еще побыть одному перед праздничной суматохой…
В Дворце бракосочетания было все как надо: шампанское, букеты, речи. Народу набилось порядочно — и Димкины приятели, и подруги невесты, и родители ее, и старые друзья Миронова с завода, и представители института… Заказано было шесть машин, хотя до ресторана рукой подать, но так уж принято.
Вышли из Загса гурьбой, Крис в шубке, накинутой на плечи, белое платье и фата — все как надо, не то, что было у них с Леночкой в те давние годы. Платья белого у невесты не было, зеленое надела, переливающееся, а праздновали скромно, в домашней обстановке. Что ж, правильно, новое время, иная жизнь, пускай радуются, пусть запомнят свой день…
Димка распахнул дверцу, сказал:
— Садись, мама, впереди. А мы с папой — туда. Садись, папа. Садись, Крис. И ты, сеструха, ты у нас ребеночек, четвертой поместишься. Ничего, водитель? Я сейчас.
Он вернулся к гостям м что-то проговорил — коротко и неслышно, машины стали разворачиваться почему-то в разные стороны, Миронов разобрал:
— Значит, в семь, Диман?
— Ага, — ответил он и втиснулся в «Мерс».
Тронул водителя за плечо.
— Слушай, друг… Просьба такая… За город если, а?
— Хозяин — барин, — сказал водитель. — Мне-то что. Поехали. Только с какой стати надумал?
— Ты чего, сынок, чудишь? — спросил Миронов, и мать повернулась, удивленная.
— Да так, — сказал Димка водителю. — Надо. В лесу погуляем, по тому старому железнодорожному мосту. Фотки будут обалденные. Тогда в город за два часа обернемся, шеф?
— Обернемся, — сказал водитель. — Тридцать семь километров.
«Да… Молодая жизнь… сколько им еще предстоит… — размышлял Миронов, когда позади оставались последние дома города и они мчались вдоль заснеженных полей по направлению к лесным массивам. – И не должно у них быть всё, как у нас. Кто сказал, что у нас было правильно? У них своя правда, свои реалии. Мы можем только поддержать их выбор и принять со всеми особенностями».
Он взглянул на невестку, у которой в прическе по-прежнему ярко горела розовая прядь волос. Наклонился к ней озабоченно, по-отцовски:
— Ты бы шубку получше застегнула и руки в рукава просунула, — впервые на «ты» обратился Миронов в к Кристине. — Холодно будет… дочка.
Затем помедлил и положил руку на колено Димке.
