Когда я думаю о прожитых вместе годах… иногда кажется, будто вся жизнь — длинная череда повторяющихся дней: работа, ужин, заботы, привычки. Но чем старше становишься, тем яснее чувствуешь: спокойствие — не навсегда. Оно хрупкое, словно утренний иней на стекле — дунет потеплее, и всё растает без следа.
— Ты чего опять задумалась? — спросил Владимир, вытирая руки о полотенце и краем глаза глядя на окно. — Делаешь серьёзное лицо, как у той тёти Дуси из бухгалтерии…
Я только махнула рукой, улыбнулась. Муж мой, кажется, заметил перемены во мне… или — это я стала слишком пристально следить за ним?
Последние месяцы принесли с собой странную тревогу. То Владимир подолгу не возвращался, то всё чаще звонки по вечерам — «Отойду ненадолго» или «Работа», или просто молчал, уставившись в пол.
А когда спрашивала: «Где был?», отвечал неопределенно, даже как-то виновато, но не гневно. Словно сам не рад происходящему, но и рассказать не готов.
— Валь, только не накручивай себя, — отмахнётся тихо.
А как тут не накручивать? Ведь годы идут — кажется, всё знаешь, доверяешь, а тут вдруг… как белое пятно в знакомой жилой карте.
Вечерами я брожу из комнаты в комнату. Чай завариваю — остыл. Книжку возьму — забудусь на минуту, а мысли всё равно о нём. Мы с ним — почти вся жизнь вместе.
Я помню его уверенный голос за стенкой института, ту первую осень в малосемейке, как клеили обои с цветочками. Детей вырастили. Из меня вышел бы неплохой следопыт: замечаю каждую его перемену — взгляд, смех не тот, привычки…
Однажды вечером я поймала себя на том, что считаю минуты до его прихода. За окном шумит электричка, за стеной смех соседки — а у меня внутри только вопрос: почему он уходит? К кому? Неужели…?
И вот однажды — решилась. Надела куртку с потёртым воротником, накинула платок и, когда он отправился «по делам», аккуратно вышла следом. Сердце билось так, что, казалось, его слышно во всём подъезде.
Я всегда смеялась над героинями сериалов, которые устраивают слежку за своими мужьями — казалось, ну что там можно не знать про данного тебе с юности человека?
А вот и можно… Оказалось, хватает силы воли не только дожить до седых волос, но и красться за мужем вечерами по дворам — вот уж не думала, что и у меня будет своя драма, а не только у Насти из «Московских окон».
Шла аккуратно. Около магазина он вдруг притормозил, поправил шарф, посмотрел по сторонам — по привычке ли, или ждал кого-то?
Нет, медленным шагом двинулся дальше… а я — за ним, прячась за раскидистыми кустами, чьё сухое колючее ветвистое тело цеплялось за петли пальто. Куда это он, родимый, сворачивает? Не к председателю ли садового товарищества, не к Любе-ли-с-первого-подъезда?..
Пять минут ходьбы — по разбитой тротуарной плитке, холоду под ногами. Сердце весь путь мечется: вдруг увидит, вдруг догадается. Но — нет.
Вот он замедляет шаг у какой-то неприметной пятиэтажки, старый дом, облупленный фасад, перед подъездом скамейка, на ней — женщина в чёрном пуховике. Холодная улица, тень фонаря падает пятном, у меня внутри всё сжимается…
Подходит, плечо к плечу садится, говорит что-то. Она смеётся. Рука его едва касается её локтя, а я… не могу сделать ни шага. Стою в темноте, как барышня-невидимка. Колени подгибаются, глаза жгут слёзы — было бы за что, господи…
Поднимаются в подъезд. Я ещё минут десять стою, упрямо всматриваюсь в их силуэты — как будто доказательство искать надо: всё, конец. Пришла пора рушить мир. Но что дальше? Скандал закатить? Кинуться за ним? В душе — буря. Обидно так, что дышать тяжело…
Возвращаюсь домой почти бегом, кидаю платок на стул, сажусь у окна. Время тянется как тягучий кипяток. Руки дрожат, в груди пусто, даже злость — и та не роется вихрем, а только холодная обида. Как жить дальше — не знаю.
В этот вечер я не сомкнула глаз. Он пришёл поздно, тихо разделся, заглянул на кухню.
— Не спишь?
— Нет…
Не смотрю на него, делаю вид, что занята какой-то бессмысленной мелочью: то чайник наливаю, то крошки собираю со стола. Он сел напротив, опустил руки, глухо произнёс:
— Валя…
Пауза.
— Ты злишься?
В этот момент хотелось закричать, хлопнуть дверью, но только вздохнула.
— Поздно уже… Ложись.
А утром… снова обычная жизнь. Только глаз за ним — внимательный, цепляюсь за каждое слово, жест… будто ищу новое оправдание его исчезновениям. И себя жалею, и злюсь, и понять пытаюсь — а вдруг не всё так просто?
Прошёл день, второй, третий… Я решила, что так больше не могу.
Настал вечер пятницы — тот самый, когда обещал быть дома пораньше. Ага. Уже двадцать три ноль-ноль, а его всё нет. Я хожу по комнате кругами — не просто так, а будто хочу выносить между шкафом и креслом настоящую тропу тревоги.
В голове — тысяча монологов, ни один из которых не приведёт к облегчению. Как же страшно оказалось не знать — не чужого человека, а своего, родного, с которым делишь чай, субботние грядки, простые радости и усталые беды…
Вдруг — щёлкнул замок. Дверь открылась, и он вошёл, запах холода на шапке и губах. И не глядя, будто бы заранее извиняясь, пробормотал:
— Извини, опять задержался…
Я вскинулась, резко, будто меня пружина изнутри вытолкнула:
— Ты весь вечер был не дома, ты врёшь! Я всё знаю!
Тишина. Молчание такое, что даже холодильник не жужжит.
Он устало сел на табуретку, уронил взгляд в пол.
— Валя… Не вру я.
— Тогда объясни! Почему ты встречаешься с этой женщиной у пятиэтажки, долго разговариваешь, а я — как дура — бегаю по дворам?
Мне не совестно. Мне даже не стыдно. Только пустота и отчаяние в голосе.
Он долго молчал… Дотянулся до меня, но я отодвинулась.
— Хорошо, — вздохнул. — Сейчас объясню. Только… пожалуйста, слушай.
Он говорит это так спокойно, что становится страшно — будто сейчас скажет страшное, непоправимое.
Я сажусь рядом, сжимаю кулаки, готовлюсь к худшему.
— Ты знаешь Нину? Она соседка моей тёте была… Помнишь, Лену Ивановну, которая полгода назад умерла?
Киваю. Была у нас такая одинокая старушка, добрая.
— Она, оказывается, завещала мне помочь… помочь с документами кое-какими для её давней подруги. У Нины нет никого, а с квартирами, завещанием — путаница…
— А девушка на лавочке…
— Это и есть Нина. Она переживает, что пенсию у неё увели мошенники, я вместе с ней разбираюсь.
Там столько бумаг… она сама разобраться не может, из родственников никого. И знаешь, Валя… Она мне мать родную напомнила — вот и не могу бросить.
Сижу… Знаете, как бывает, когда гром среди ясного неба — только наоборот. В груди — будто ледок наотмашь рухнул и тает, оставляя тепло и горечь одновременно.
Мне стыдно становится за свои подозрения. Но столько боли было прожито за эти дни — не рассказать, не объяснить…
Вдруг он осторожно коснулся моей руки:
— Я больше тебе ничего не буду скрывать. Только прости…
Вот оно. Разговор, который мог бы не состояться, если бы не моё отчаяние и отвага (если это вообще можно назвать отвагой — караулить мужа у дворов, как школьница).
Сидим на кухне. Уже не хочется ни злиться, ни доказывать — только обнять бы его, почувствовать себя снова нужной и подлинной.
Что ни говори, а после таких ночей наступает особое утро… Не то чтобы совсем светлее — но как будто стало чище дышать. Я проснулась рано, не от привычного будильника или стука капель, а от собственного беспокойства. Встала босиком на холодный пол — и впервые за все эти дни не чувствовала тяжести в груди.
Он уже был на кухне — заваривает чай, шуршит пачкой печенья… Всё по-простому.
— Доброе утро, — улыбнулся неловко.
Я тоже улыбнулась. А потом разом вспомнила всё: и ночные свои страсти, и чужие силуэты у двора, и даже тот, не свойственный мне, страх потерять. Подошла к нему, прижалась щекой к плечу.
— Глупая я, прости, — выдохнула. — Больше не буду.
— Ну уж, не ты одна глупая… Я тоже мог бы объяснить пораньше…
Мы стояли так, просто слушая тиканье часов и посвист воды в чайнике. В голове роились мысли: ведь всё могло быть иначе. Могла и не спросить… Или он не открылся бы. И остались бы мы чужими среди привычных стен; мужем и женой на бумаге, но не в душе.
А теперь — будто всё начинается заново.
В этот день я испекла пирог с яблоками — простой, как и все наши радости. Он с аппетитом ел горячие дольки, шутил, что такие пироги лечат любые тревоги. А я, ловя его взгляд, поняла: главное — не допускать недомолвок и страхов.
Говорить, спрашивать, слышать друг друга…
Вечером пришла та самая Нина. Я налила ей крепкого чаю, слушала её долгие рассказы про молодость, про времена, когда счастье было проще. Заметила — глаза у неё ясные, благодарные, и нет в ней никакой угрозы. Просто женщина, которой нужна забота, немного участия.
В тот вечер я вдруг почувствовала… Что стала, может быть, мудрее. Да, все мы можем ошибаться, подозревать, ревновать — возраст здесь ни при чем. Но главное — вовремя остановиться и дать другому человеку право быть честным.
Мы с мужем сидели у окна, молча делили вечерний свет. И я сказала ему:
— Ты знаешь… Наверное, у каждого возраста — свои испытания на любовь. У нас вот — доверие.
Он крепко взял меня за руку.
И я верила: теперь, что бы ни случилось, мы всегда сможем говорить друг с другом начистоту.
Вот и сказке конец…
А пирог — и сегодня пахнет, как надежда.
