— Ольга Петровна, вы опять забыли ключи?
Я вздрогнула и обернулась. На площадке стоял пожилой мужчина в тёмном костюме с жилетом, белоснежной рубашке и бабочке. В руках он держал трость с серебряным набалдашником. Таких я видела только в старых фильмах.
— Простите, я не… Мы только вчера въехали, — пробормотала я, судорожно роясь в сумке. Телефон звонил уже третий раз. Евгений. Опять что-то забыла, не туда положила, не так сделала.
— Михаил Фёдорович Громов, — сосед протянул руку. — Живу напротив. Если что-то понадобится, обращайтесь.
Я пожала сухую, но крепкую ладонь и юркнула в квартиру. Телефон надрывался. Евгений требовал, чтобы я срочно вернулась домой и забрала документы, которые он забыл. Опять я виновата. Я всегда виновата.
Вечером, возвращаясь с работы, я увидела, что дверь напротив приоткрыта. Оттуда доносилась музыка. Не современная, не из колонок. Грампластинка. Скрип, треск, а потом голос — низкий, бархатный, поющий на каком-то иностранном языке.
— Входите, Ольга Петровна, — раздалось из глубины квартиры. — Я слышу ваши шаги уже третий день. Всегда в одно время, всегда торопитесь.
Я замерла на пороге. Здравый смысл подсказывал развернуться и уйти. Но что-то внутри, какое-то забытое любопытство, потянуло вперёд.
Квартира профессора Громова была как музей. Книжные полки от пола до потолка, старинная мебель, тяжёлые шторы. На столе горели свечи. Настоящие восковые свечи, а не электрические гирлянды. Пахло бумагой, воском и чем-то ещё — стариной, что ли.
— Чай? — профессор уже разливал напиток по тонким фарфоровым чашкам. — Это Эдит Пиаф. Знаете такую?
Я отрицательно мотнула головой. Мне было неловко. Я не помнила, когда последний раз сидела вот так, просто так, без цели, без повестки дня, без списка задач. За последние пять лет я разучилась останавливаться.
— Французская певица. Голос, который знали все. Сейчас таких нет. Впрочем, может, и есть, но я не знаю. Я не слушаю современную музыку.
— Почему?
— Потому что она не ранит. А настоящее искусство должно ранить, Ольга Петровна. Иначе это просто шум.
Мы проговорили два часа. Профессор рассказывал о книгах, которые читал, о поэзии, о своей жене Марии, которая умерла четыре года назад. Он говорил так, словно она вышла в соседнюю комнату и сейчас вернётся. Я слушала и чувствовала, как что-то во мне оттаивает. Словно я годами жила в холодильнике и наконец попала в тепло.
Когда я вернулась домой, Евгений смотрел футбол. Даже не поднял глаз.
— Где была?
— У соседа.
— У какого соседа?
— Напротив. Пожилой профессор.
Евгений хмыкнул и вернулся к экрану. Мы не разговаривали уже давно. Мы функционировали. Я готовила завтрак, он приносил зарплату. Я стирала его рубашки, он оплачивал счета. Идеальная система. Без любви, без тепла, без смысла.
С тех пор я стала ходить к Михаилу Фёдоровичу раз в неделю. По средам. Он заваривал чай, ставил пластинку, и мы разговаривали. О чём? Обо всём и ни о чём. О том, как меняется город, как исчезают старые дворы, как люди разучились смотреть друг другу в глаза. О книгах, которые я не читала, о фильмах, которых не видела, о жизни, которую не жила.
— Вы несчастливы, Ольга Петровна, — сказал он однажды.
Я замерла с чашкой в руках. Никто никогда не говорил мне этого в лицо. Никто не замечал. Или делал вид, что не замечает.
— Я вижу это по вашим глазам. Вы живёте не свою жизнь. Вы играете роль. Но роли когда-нибудь кончаются, а актёры остаются одни.
— Я не могу просто взять и всё бросить.
— Почему?
— Потому что так не делают. Потому что у меня работа, муж, квартира, кредит. Потому что я не могу подвести людей.
— Каких людей, Ольга Петровна? Мужа, который не разговаривает с вами? Начальника, который не помнит вашего имени? Или себя?
Я не ответила. Я не знала ответа.
Август был душным. Город плавился от жары, а я задыхалась от собственной жизни. Работа стала невыносимой. Бесконечные планёрки, отчёты, презентации. Зачем? Для чего? Чтобы продать больше, заработать больше, купить больше. И что потом?
Вечером я пришла домой и увидела Евгения с чемоданом.
— Ты уезжаешь?
— Мы разводимся.
Я уставилась на него. Не было ни боли, ни страха, ни даже удивления. Только странное облегчение.
— Почему?
— Потому что ты странная. Потому что ты изменилась. Потому что ты больше не хочешь того же, что и я.
— А чего ты хочешь, Женя?
— Нормальную жизнь. Жену, которая улыбается на корпоративах, рожает детей и не сидит у соседа-старика, слушая какие-то древние пластинки.
Он ушёл. Дверь захлопнулась, и я осталась одна в пустой квартире. Впервые за годы я почувствовала не страх, а свободу. Я подумала о Михаиле Фёдоровиче. Завтра среда. Я пойду к нему, расскажу обо всём, и он поймёт. Он всегда понимал.
Но утром я увидела скорую у подъезда. Соседи шептались на лестничной клетке. Сердце. Ночью. Врачи ничего не смогли сделать.
Михаил Фёдорович Громов умер во сне, в своей кровати, под портретом жены. Тихо, без страданий. Как и хотел, наверное.
На похоронах было человек двадцать. Бывшие студенты, соседи, несколько коллег. Все говорили правильные слова о том, какой он был замечательный, добрый, мудрый. Но никто не плакал. Только я стояла у могилы и не могла сдержать слёз.
Потому что он был единственным, кто видел меня настоящую. Потому что с ним я могла быть собой. Потому что я собиралась прийти к нему завтра, рассказать о разводе, попросить совета, может быть, просто посидеть в тишине. А теперь этого завтра не будет.
Вечером я вернулась в пустую квартиру. Села у окна и смотрела на дверь напротив. Там больше никто не жил. Родственники профессора уже приезжали, забрали документы, решали вопросы с наследством. Говорили, что квартиру продадут. Книги, мебель, пластинки — всё распродадут. Зачем это кому-то сейчас?
Я подумала о том, сколько раз откладывала визит. Сколько раз думала: приду в следующую среду, приду через неделю, приду когда-нибудь. И вот теперь некуда приходить.
Михаил Фёдорович говорил, что время — единственное, чего нельзя вернуть. Что мы думаем, будто у нас целая жизнь впереди, а на самом деле жизнь утекает, пока мы строим планы. Я не поверила тогда. Я думала, что у меня ещё есть время. Время измениться, время попрощаться, время сказать спасибо.
Но времени не было.
Я осталась одна в квартире, которая была слишком большой для меня одной. С работой, которая не имела смысла. С будущим, которое казалось таким же пустым, как комнаты вокруг. Единственный человек, который меня понимал, ушёл. И я даже не успела попрощаться.
За окном гас сентябрьский вечер. Где-то играла музыка. Не грампластинка, не Эдит Пиаф. Просто музыка из чьей-то машины. Громкая, резкая, чужая. Я закрыла окно, но тишина оказалась ещё хуже.
В глубине коридора висел ключ от квартиры профессора. Родственники оставили его мне, попросили присмотреть, пока не найдётся покупатель. Я взяла ключ, вышла на площадку, открыла дверь.
Квартира встретила темнотой и запахом пыли. Я включила свет. Книги всё ещё стояли на полках. Грампластинки лежали на столе. Портрет Марии Михайловны висел на стене. Словно время остановилось.
Я села в кресло, где обычно сидел профессор, и заплакала. Не тихо, не сдержанно. Я плакала, как не плакала никогда. Потому что было слишком поздно. Потому что я потеряла единственного человека, с которым могла быть собой. Потому что теперь мне некуда идти по средам.
Жизнь продолжалась. Развод оформили быстро. Я сменила работу, переехала в другой район. Встречала людей, ходила на встречи, пыталась начать заново. Но что-то внутри меня умерло вместе с Михаилом Фёдоровичем.
Иногда я думаю о том, что было бы, если бы я пришла к нему чаще. Если бы не откладывала, не ждала удобного момента. Если бы сказала ему, как много он для меня значил. Но мы всегда думаем, что у нас ещё есть время. Что успеем. Что завтра, послезавтра, когда-нибудь.
А потом оказывается, что завтра уже не придёт.
