— Давление сто восемьдесят на сто десять, Вера Михайловна. Вы понимаете, что это значит? — врач смотрел на меня строго, без тени сочувствия. — Ещё один такой скачок, и мы будем собирать вас по частям после инсульта.
Я кивнула, чувствуя, как немеют пальцы левой руки. В голове всё ещё звучал вчерашний голос Лены: «Мама, ну ты же понимаешь, нам срочно нужно! Неужели тебе жалко для родной дочери?» А потом был крик, слёзы, обвинения. И эта жгучая боль за грудиной, от которой я согнулась пополам прямо на кухне.
Сорок восемь лет я прожила, думая, что быть хорошей матерью — значит отдавать всё. Последние деньги, последние силы, последнее здоровье. После развода с Лениным отцом я работала на двух работах, чтобы дочь ни в чём не нуждалась. Институт оплатила, хотя пришлось продать дачу. На свадьбу отдала накопления на собственную пенсию. Первый взнос за ипотеку — это вообще был кредит, который я до сих пор выплачиваю.
И вот теперь врач выписывал мне таблетки, которые стоили половину зарплаты, и говорил про инсульт. А Лена хотела ещё сто пятьдесят тысяч на ремонт. Потому что обои, видите ли, не того оттенка заказали.
— Вам нужно исключить стресс, — врач отрывался от рецепта. — Полностью. Что вас так вывело вчера?
— Дочь, — я улыбнулась как-то криво. — Обычный разговор по телефону.
Он посмотрел на меня внимательно, и в этом взгляде было понимание.
— Знаете, у меня была пациентка, — он откинулся на спинку стула. — Тоже всю жизнь жертвовала собой ради детей. Инсульт случился в пятьдесят один. Левая сторона отказала. Дети, кстати, навещали её в больнице два раза за месяц. Очень заняты были.
Я молчала. Он протянул мне рецепты.
— Выбирайте сами, Вера Михайловна. Только быстро.
Дома я села на диван и впервые за много лет по-настоящему подумала о себе. О том, что мне сорок восемь, что я живу в однокомнатной квартире, потому что двухкомнатную продала, чтобы Лене помочь со свадьбой. Что у меня нет никаких накоплений. Что последний раз я покупала себе новую одежду два года назад.
И что моя дочь даже не спросила, как я себя чувствую после вчерашнего.
Помню, в две тысячи девятнадцатом у нас в бухгалтерии работала Нина Сергеевна. Она тогда тоже резко изменилась — перестала давать деньги взрослому сыну, который каждый месяц приходил с новыми долгами. Мы с девочками осуждали её за обедом, называли чёрствой. А она однажды услышала и сказала: «Когда вы поймёте, что вашу доброту просто жрут, будет поздно. Меня три года назад с инфарктом увозили. Сын в больницу не приехал — денег на такси не было, знаете ли».
Тогда мне казалось, что она преувеличивает. Что с моей Леной такого не будет, мы же близки, мы же всегда всё друг другу рассказываем.
Телефон зазвонил на третий день. Лена.
— Мама, ну ты подумала? Нам правда очень нужно, понимаешь? Артём уже договорился с рабочими, они через неделю начинают.
Я глубоко вздохнула.
— Лен, у меня нет этих денег.
— Как нет? Ты же работаешь! Возьми кредит, в конце концов!
— У меня уже есть кредит. Тот, что я брала на ваш первый взнос. Я плачу двадцать тысяч в месяц, и ещё четыре года платить.
Пауза. Слышно было, как она дышит — часто, раздражённо.
— То есть ты мне отказываешь?
— Лен, я два дня назад из поликлиники пришла. Врач сказал…
— Все вы, старшее поколение, одинаковые! — голос дочери стал холодным. — Вечно про давление ноете! Мне двадцать пять, Артёму двадцать семь, нам строить жизнь надо, а ты думаешь только о себе! Эгоистка!
Я резко выдохнула. Не от боли — от ясности.
— Знаешь, что я думаю, Лена? — я говорила спокойно, и этот покой удивлял даже меня. — Я двадцать пять лет отдавала тебе всё. Училась на бухгалтера заочно, потому что надо было работать и растить тебя одной. Худела, потому что на еду не хватало, но ты всегда была сыта. Продала квартиру побольше и переехала в эту однушку, чтобы ты могла учиться не в техникуме, а в институте.
— Мам…
— Я не закончила. Последние двадцать тысяч я отдала на твою свадьбу. Взяла кредит под двадцать процентов на ваш первый взнос. А ты за эти годы ни разу не спросила, как я живу. Что я ем. Во что одеваюсь. Нужно ли мне что-то.
— Ты моя мать! Родители должны…
— Должны вырастить, выучить, поставить на ноги. Я это сделала. А дальше ты взрослый человек с мужем и работой. И если я сейчас не остановлюсь, то через год меня увезут с инсультом, а ты будешь жалеть не меня, а то, что больше некому дать денег на новую машину или отпуск.
Она молчала. Я слышала, как что-то шумит у неё на фоне — наверное, телевизор.
— Значит, отказываешь?
— Да.
— Тогда не жди, что я буду прибегать к тебе, когда тебе плохо станет. У меня своя жизнь.
Она положила трубку. Я сидела с телефоном в руках и плакала — не от обиды, а от облегчения. Впервые за много лет я почувствовала, что имею право на собственную жизнь.
Прошло полгода. Я привыкла к тишине — к тому, что телефон не звонит с требованиями и просьбами. Научилась планировать бюджет так, чтобы оставались деньги на себя. Купила новое пальто — первое за четыре года. Записалась на плавание, врач сказал, что давление стабилизировалось.
Я даже съездила на море. Одна. Пять дней в сентябре, когда народу мало и цены ниже. Сидела на берегу, смотрела на волны и понимала, что не чувствую себя виноватой. Совсем.
А потом Лена приехала. Без звонка, просто позвонила в дверь в субботу утром. Я открыла — и обмерла. Она похудела, осунулась, выглядела уставшей.
— Мам, можно войти?
Я молча отступила. Она прошла на кухню, села за стол, как раньше, когда приезжала каждые выходные. Только теперь я не бросалась ставить чайник и доставать угощение. Я просто села напротив.
— Как дела? — спросила я.
— Нормально, — она смотрела в стол. — Ремонт сделали. Артём прибавку получил. Всё хорошо.
Пауза затягивалась. Я ждала.
— Мам, ты знаешь… — она подняла глаза, и я увидела в них что-то знакомое. Ожидание. Расчёт. — Нам на машину не хватает. Артём нашёл хороший вариант, но надо срочно. Если ты дашь в долг триста тысяч, мы вернём через год, честно.
Триста тысяч. Год моей зарплаты. Я посмотрела на дочь и поняла: она не изменилась. Не поняла. Не услышала. Она просто ждала, когда я отойду от обиды и снова стану удобной.
— Нет, — сказала я.
— Мам, ну ты же знаешь, как нам нужно! Артём каждый день на автобусах…
— Лена, сколько тебе лет?
— Двадцать пять, при чём тут…
— Мне двадцать пять было, когда твой отец ушёл. Я осталась одна с годовалым ребёнком, без жилья, с временной работой. Знаешь, кто мне помог?
Она молчала.
— Никто. Я сама выкарабкалась. Сама нашла жильё, сама устроилась на нормальную работу, сама подняла тебя. И у меня не было мамы, которая бы отдавала последние деньги на мои хотелки.
— Это не хотелки! Машина — это необходимость!
— Для меня необходимость — дожить до пенсии живой и здоровой. Без инсульта, который, по словам врача, случится в любой момент, если я продолжу стрессовать.
Я встала, подошла к шкафу, достала коробку с лекарствами и высыпала её содержимое на стол. Двенадцать упаковок. Разноцветные блистеры, баночки, таблетки.
— Это я пью каждый день. От давления, для сердца, для сосудов. На это уходит четырнадцать тысяч в месяц. Потому что после того криза, помнишь, когда ты назвала меня эгоисткой, моё здоровье рухнуло окончательно.
Лена смотрела на таблетки. Молчала.
— Но я же твоя дочь…
— Именно поэтому я и остановилась. Потому что если я умру в пятьдесят от инсульта, ты останешься вообще без родителей. И некому будет тебе объяснить, что взрослые люди сами решают свои проблемы. Что машину можно купить в кредит, скопить на неё, поездить на автобусах, в конце концов.
Я собрала таблетки обратно в коробку, закрыла её и посмотрела на дочь.
— Я люблю тебя, Лен. Но я больше не буду умирать за тебя по частям. У меня есть право на свою жизнь.
Она встала. Лицо напряглось.
— Значит, ты выбираешь себя вместо меня.
— Я выбираю не умирать. Это разные вещи.
Она ушла, хлопнув дверью. Я знала, что она не вернётся. Что следующий раз она появится только тогда, когда мне действительно станет плохо и я буду уже не способна ей отказать.
Вечером я сидела у окна с чаем. Смотрела на огни города. Телефон молчал. Давление — сто двадцать на восемьдесят.
