На третий день после похорон бабушки Валентины в доме всё ещё пахло кутией, ладаном и пережаренным луком. В кухне гудела старая вытяжка, а в комнате — напряжённое молчание.
— Адвокат сказал, что завещания нет, — медленно проговорила Ирина, держа в руках чашку с давно остывшим чаем. — Вообще нет. Он проверил у нотариуса, в базе. Ничего.
На диване развалился её дядя — Александр Петрович, бывший мастер ЖЭКа, ныне ранний пенсионер с привычкой заявлять своё мнение, как приговор.
— Ну, конечно, нет. А ты думала, она тебе особняк на Рублёвке оставит? — усмехнулся он. — Мама всегда говорила: «Кому нужней — тот и возьмёт».
— Что значит — возьмёт? — отозвалась Татьяна, младшая сестра Ирины. — Она мне говорила, что перепишет квартиру на меня. Потому что я ей с лекарствами помогала, помнишь, Ира?
Ирина усмехнулась — горько.
— Ага. Две упаковки «Церакала» и всё — можно ключи от квартиры вручать.
— Да пошла ты, — отрезала Татьяна и отвернулась к окну.
Квартира бабушки Валентины находилась в старой пятиэтажке, в том самом доме, где Ирина родилась и выросла. С детства она помнила запах тёплого кирпича летом, шкаф с вязаными салфетками, и скрип половиц, когда бабушка босиком шлёпала к плите. В последние годы Ирина почти каждую неделю заезжала к ней — отвозила продукты, мыла окна, возила в поликлинику. Не потому, что ждала наследства — просто так было правильно. Но теперь, когда бабушки не стало, вдруг оказалось, что у неё была куча «помощников».
— Сиделка, между прочим, у неё в кошелёк залезала, — вдруг сказала Татьяна, нарушая молчание. — Я два раза замечала. Бабушка потом денег не досчитывалась. А ты, Ира, с ней подружки были.
— Ты с ума сошла? — Ирина поставила чашку на стол так, что та звякнула. — Светлана полтора года с ней каждый день! Мыла её, ела с ней, всё терпела. А ты только приезжала с пакетиком «Пятёрочки», чтоб в сторис выложить, какая ты внучка.
— Да я хоть что-то делала! А ты — только ныла, что устала.
— Эй, эй, хватит базар устраивать! — вмешался Александр. — Завещания нет — значит, квартира по закону. Я сын, мне половина. А вы, как внучки, — делите свою половину между собой.
— Вот и нет, — сказала Ирина, уже вставая. — Я не верю, что бабушка ничего не оставила. У неё всё было записано, аккуратно. Может, завещание просто где-то тут. Она всё в шкатулке своей держала, помните?
— Шкатулка вон, на шкафу, — махнул рукой Александр. — Пустая. Я смотрел.
Ирина подошла к шкафу, сняла шкатулку — деревянную, с выцветшими цветами на крышке. Та самая, в которой бабушка хранила свои украшения и письма от деда. Внутри — пусто. Только старая заколка и выцветшая открытка с «8 Марта» из девяностых.
Но Ирина знала бабушку: просто так ничего не исчезало. А если исчезло — значит, спрятано.
На следующий день она приехала в квартиру одна. Ключи были у неё — бабушка доверила ещё при жизни. Поставив сумку у двери, Ирина глубоко вдохнула запах — тот самый, старый, бабушкин. Пахло сухими цветами, крахмалом и временем.
Она знала, где искать. Начала с самого верхнего ящика комода, где бабушка хранила фотографии и всякую мелочёвку. Там лежали альбомы, несколько открыток, пара советских граммпластинок. Ни одной бумажки, похожей на завещание.
— Так, Валентина Николаевна… — пробормотала Ирина. — Где вы его спрятали?
На кухне она проверила навесной шкаф — за банками с вареньем и крупами. Потом под ванной, в шкафу с бельём, в коробке со старыми платками. Всё не то.
Самым странным было, что бабушка всегда говорила: «Всё будет по справедливости». А теперь — тишина. Как будто ушла, не закончив важный разговор.
Вечером Ирина зашла в комнату и села на диван. Рядом стоял тот самый книжный шкаф, в котором бабушка хранила старую Библию.
Она встала, выдвинула стеклянную дверцу, достала тяжёлую книгу. Открыла. Между страницами — бумажка.
Рука дрогнула.
Это было не завещание, а письмо. Написанное аккуратным почерком бабушки:
«Если вы читаете это — значит, я ушла. Мне грустно, что так. Я знаю, вы поссоритесь. Знаю, что будете искать бумаги, спорить, кто ближе. Но истина не в бумаге.
Всё, что у меня было — я заработала честно. Хотела, чтобы всё осталось тому, кто не будет грызться, а поймёт, что важнее. Квартира — не храм. Храм — это вы, если сможете сохранить родство.
Ира, ты найдёшь это письмо. Я знаю. Не ведись на злобу. Поступи по-своему. Люблю.»
Ирина долго смотрела на листок. Потом медленно положила его обратно в книгу. Завещания всё ещё не было. Но было что-то большее.
На следующий день Ирина поехала на работу, но мыслями всё время возвращалась в ту самую комнату с книжным шкафом. Письмо бабушки крутилась у неё в голове, как заевшая пластинка: «Поступи по-своему. Не ведись на злобу…»
А что значит — по-своему? Она что, теперь судья в этой семье? Пусть даже нашла письмо, всё равно ведь не документ. Завещания нет, значит, по закону — доля отцу, доля ей с Танькой, и каждый будет рвать друг другу глотки за квадратные метры.
В обед она не выдержала и позвонила Александру Петровичу.
— Алло, дядь Саша, привет. Я хотела бы завтра всех собрать у бабушки. Обсудить спокойно.
— А что обсуждать-то? — буркнул он в трубку. — Квартира хорошая, район нормальный. Сдавать можно за двадцать, а если продать — миллиона четыре. Делим — и всё.
— Вот именно. Делим… — Ирина тихо выдохнула. — Только вот я кое-что нашла. Письмо. От бабушки.
На том конце провода наступила пауза.
— Завещание?
— Нет. Просто письмо. Очень личное. Я вам прочитаю.
— Если не завещание, то что за цирк устраивать? Мы и так всё знаем.
— Знаешь, дядя Саша, — Ирина сказала с нажимом, — у меня ощущение, что мы ничего про неё не знали. Особенно в последние годы. Завтра в шесть. Приходи.
Она не стала ждать согласия и просто положила трубку.
На следующий вечер Ирина накрыла на стол в бабушкиной кухне. Чай, печенье, баночка мёда — так, чтобы атмосфера была мирной. Хоть немножко напоминала, как было при бабушке: все собирались, спорили, но в конце смеялись, пили компот и шли домой с пирожками в контейнерах.
В половине седьмого пришёл Александр Петрович — в старой кожанке и с видом человека, которого силком вытащили из гаража. За ним — Татьяна, с тонкой папкой под мышкой и демонстративной серьёзностью на лице. В коридоре сняла туфли и сразу пошла по квартире, как по складу: в спальню, на балкон, в ванну.
— Что смотришь? — спросила Ирина.
— Да оцениваю состояние. Вдруг ремонт делать придётся. Перед продажей.
— Конечно. Идеально по-бабушкиному. Только ковры проветри и бабушкин чайник не забудь выставить на «Авито».
Татьяна фыркнула.
— Началось. Ясно.
Виктор — сын Татьяны, молчаливый, сутулый, с мешками под глазами — явился последним. Принёс в пакете банку растворимого кофе и коробку пирожных.
— Я подумал, может, чай попьём по-человечески, — пожал плечами. — Как раньше.
— Молодец, Витя, — кивнула Ирина.
Все расселись. Минуту пили чай молча, будто собирались силами.
— Ладно, — сказала Ирина. — Нашла я письмо. Между страницами Библии. Не завещание, но очень… личное. Хочешь, Тань, сама прочитай?
Татьяна закатила глаза:
— Ой, давай ты, раз уже начала.
Ирина развернула бумажку, аккуратно. Прочла вслух. Никто не перебивал. Даже Александр нахмурился, но молчал. В конце наступила глухая пауза.
— Ну, — наконец сказал Александр, — красиво, конечно. Но всё равно юридической силы — ноль. Это тебе не суд, а кухня. А мы все взрослые люди. Тут бабушкины эмоции, а не документы.
— А ты что думаешь, Витя? — неожиданно обратилась Ирина к племяннику.
Тот отставил чашку.
— А я, если честно, думал, что она всё Тане отдаст. Они ближе были… Или так казалось.
— Ага, ближе, — вставила Ирина. — Раз в месяц приезжала, носом крутила и шипела, что пыльно.
— Я вообще-то лечила её! — рванула Татьяна. — Я таблетки покупала. А ты только уборщицу из себя строила.
— Девки, хватит! — рявкнул Александр. — Письмо, письмом, а делить всё равно будем.
— А может, и не будем, — тихо сказала Ирина.
— Это как это?
— Я не хочу. Мне не нужна доля. Мне нужна семья. Вы — мой род. Если бабушка просила не грызться, значит, я начну с себя. Вы делите, а я — пас.
Александр хлопнул по столу.
— Опять ты со своей моралью! Так удобно: сама откажешься, а потом через Витю клянчить будешь. Типа — я же такая правильная, а вы — алчные.
— Не буду я ничего клянчить. У меня своя квартира. Бабушку я любила — не за квадратные метры. Просто жаль, что у нас всё разваливается из-за денег. Как у чужих.
Татьяна опустила глаза. Витя нервно дёрнул плечом.
— А если мы тоже откажемся? — вдруг сказал он. — Ну, не совсем, но продадим — и поровну? Чтобы без обид.
— Поровну? — хмыкнул Александр. — А ты кто вообще? У тебя даже доли по закону нет.
— А я просто не хочу, чтобы ты потом с мамой не разговаривал полгода, — спокойно сказал Витя. — И с Ирой. Надоело.
Никто в тот вечер ничего не подписал. Но ушли они, как ни странно, не как враги. Что-то дрогнуло в каждом — может, из-за бабушкиных слов. А может, просто поняли: важнее быть в чёрном списке налоговой, чем в чёрном списке семьи.
Ирина закрыла дверь и осталась одна. Она прошлась по квартире, заглянула в каждую комнату. В спальне на подушке осталась еле заметная вмятина — будто бабушка только встала и вот-вот вернётся.
«Я поступила по-своему», — подумала Ирина. И, наверное, по-бабушкиному тоже.
Отлично, продолжаем.
Прошло две недели. Вроде всё улеглось. Но как-то странно улеглось — не по-настоящему. Ирина не слышала ни от Татьяны, ни от Александра. Виктор пару раз звонил, предлагал вместе съездить в ритуальный магазин выбрать табличку на могилу, но она вежливо отказалась: «Пока не готова». И это было правдой.
Она возвращалась домой, готовила ужин, листала ленту новостей, гладила кота. И всё время думала: правильно ли она сделала? Не оказалась ли дурой, отказавшись от своей доли?
«Сейчас-то все добрые. А как дойдут до денег — порвут и не поперхнутся…»
Эта мысль свербила, но Ирина гнала её прочь. Потому что знала: иначе — она станет такой же, как они. А она не хотела. Не хотела превращаться в человека, который сидит на табуретке в зале суда и доказывает, что он «ближе к бабушке».
Однажды вечером ей позвонила Татьяна.
— Привет, Ириш. Слушай… ты бы не хотела взять бабушкину швейную машинку?
Ирина сначала не поняла.
— Какую?
— Ну ту, ручную, «Зингер». В шкафу стояла. Ты же в детстве всё на ней строчила. Я помню.
— А ты?
— А я… Я вообще не шью. Мне и хранить негде. Хочешь — забери. А то Александр сказал, что выставит на «Авито».
— Подожди. А кто дал ему право раздавать вещи?
— Ну как… мы же продаём квартиру. Уже выставили, кстати. Агент ходил, смотрел.
— Быстро вы, — холодно ответила Ирина.
— Ну, слушай. Витя работу потерял. Ему деньги нужны. Да и я ипотеку тяну. Плюс ремонт у Александра… В общем, ну ты понимаешь.
— А мне не надо ничего объяснять, Тань. Я же «пас», помнишь?
— Ладно, прости, — устало сказала Татьяна. — Просто… обидно всё как-то вышло. Мы ведь не враги, да?
Ирина вздохнула.
— Не враги. Я приеду завтра. За машинкой.
На следующий день она приехала в бабушкину квартиру уже не с ключом, а как гость. Дверь открыл незнакомый мужчина в пиджаке и носках.
— А, это вы, — сказал он, кивая. — Ирина, да? Я агент. Тут вот осматриваем, замеры делаем. Комиссия будет двадцать тысяч, но я всё сам организую — и клининг, и фотосъёмку. Вы, кстати, отказываетесь от доли официально?
— Нет, — спокойно сказала Ирина. — Я просто не участвую. Но и не подписываю ничего.
— Ага. Понял.
Внутри стоял уже чужой запах: освежитель с «ароматом весенней свежести» и запах чьих-то парфюмов. На столе лежала кипа бумаг, на холодильнике — магнитик «Агентство недвижимости “ДомСоюз”».
В спальне машинка стояла, аккуратно накрытая кружевной салфеткой. Рядом — коробка с катушками, бабушкины ножницы и стопка тряпок, которые она хранила «на обтачку».
Ирина провела по металлу рукой. Как в детстве. Помнила, как бабушка показывала: «Вот сюда лапку, вот — нитку, не перепутай!». И как хвалила: «Молодец, у тебя строчка ровная, как у взрослой».
Она приподняла крышку машинки — и в ящичке под ней вдруг обнаружила тонкий блокнот. Пыльный, но целый. Открыла.
Внутри — бабушкины заметки. День за днём, как дневник. Простые вещи:
«3 сентября. Ирочка привезла хурму, не люблю, но не сказала — съела с улыбкой. Умничка.»
«15 ноября. Саша звонил. Просил деньги. Опять. Сказал, на ремонт зубов. Хотя сам курит по пачке в день…»
«8 марта. Таня заехала. Привезла торт, села в телефоне, через час уехала. Грустно…»
Ирина читала, как под гипнозом. Эти записи были куда честнее любого завещания. Здесь — правда, без прикрас. Без обид, но с болью. С любовью, но и с разочарованием.
На последней странице было написано:
«Если бы можно было сделать завещание по сердцу, я бы оставила квартиру Ирочке. Но боюсь, тогда остальные её сожрут. Поэтому — оставлю по закону. Пусть сама решит, брать или нет. Я ей верю.»
Ирина закрыла блокнот. И вдруг поняла, что плачет.
Вечером она снова позвонила Татьяне.
— Я передумала. Хочу официально заявить, что не отказываюсь от своей доли.
— Что? — удивлённо переспросила та. — А как же твой «пас»?
— Пас окончен. Теперь — играю.
— То есть ты хочешь денег?
— Я хочу, чтобы всё было честно. И хочу, чтобы не ты с Сашей за меня решали.
— Поняла. Значит, по-взрослому? Через нотариуса?
— Да, Тань. Через нотариуса.
Путь до нотариуса оказался длиннее, чем Ирина ожидала. Сначала нужно было собрать кучу документов, потом — ждать, пока оценят имущество, потом — снова разговоры, снова тяжёлые взгляды.
Александр Петрович встретил новость об «отмене паса» с возмущением, но сдержался:
— Ну-ну. Видно, совесть проснулась, — бросил он в трубку. — Или аппетит?
Татьяна сначала обиделась, а потом, как ни странно, успокоилась. Даже предложила поехать к нотариусу вместе.
— У меня там связи, — сказала она. — Быстрее будет.
Витя был единственным, кто поддержал Ирину сразу:
— Ты правильно сделала. Надо всё по-честному. А то у нас в семье всё через… одно место. Всегда было.
В день встречи у нотариуса все сидели в зале ожидания, как школьники на ЕГЭ. Неловко, вежливо, и каждый — с фальшивой папкой в руках. У Ирины внутри всё бурлило, но на лице — ни эмоции. Она знала: если дрогнет — всё зря.
Когда их вызвали в кабинет, нотариус — женщина лет шестидесяти с холодным, но усталым взглядом — предложила вариант:
— Квартира принадлежит умершей Валентине Николаевне. По закону наследство делится на две части. Половина сыну — Александру Петровичу, вторая половина — между внучками: Ириной и Татьяной.
— А если мы хотим продать и всё поделить? — спросил Витя, хотя его официально это не касалось.
— Тогда составляете соглашение, продаёте, делите. Либо один выкупает доли остальных. Всё просто.
Александр фыркнул:
— Просто? Ты в нашей семье когда-нибудь жила?
Они снова собрались в бабушкиной квартире — в последний раз. На кухне — без чая и печенья. На полу — коробки. Остались только те вещи, которые никому не нужны. Фотографии, старые утюги, скатерти, замотанные в газету.
— Знаете что, — сказала вдруг Ирина. — А давайте, прежде чем всё окончательно решим, сделаем одну вещь.
— Какую ещё? — вздохнула Татьяна.
— Сядем, как раньше. За стол. Просто сядем. Без агентов, без нотариусов, без оценок. Просто — как семья.
Александр отмахнулся, но потом сел. Татьяна вздохнула — и тоже. Витя принёс из коридора табуретки.
— Я бабушкин пирог испёк, — сказал он. — По памяти. Не судите строго.
Все переглянулись.
Пирог был с картошкой и луком. Простой. Тот самый. Бабушкин.
Ирина ела, и вдруг поняла, что за много месяцев — это первый раз, когда еда настоящая. Не как топливо, а как ритуал.
— Я не хочу свою долю, — сказала она внезапно. — Вернее, хочу. Но не себе. Хочу, чтобы вы её отдали на что-то нужное. Вите — если он решит своё дело открыть. Или, не знаю, на ремонт бабушкиной школы.
— Ты опять за своё, — проворчал Александр. — Идеалистка.
— Пусть. А ты не думал, дядя Саша, что это не слабость — быть таким?
Тот замолчал.
Квартиру продали через месяц. Деньги разделили, как и договаривались. Ирина подписала всё официально, но свою часть перевела Вите — без лишних слов. Он пытался отказаться, но она только улыбнулась:
— Я просто поступаю по-своему.
Весной, когда на кладбище растаял снег, они втроём — Ирина, Татьяна и Виктор — поставили памятник. Скромный, чёрный, с гравировкой:
«Валентина Николаевна. Любим. Помним. Стараемся быть достойными.»
После этого Ирина разложила пирог на тарелки — один на памятник, другие — на лавку.
— Помните, как она говорила: «Сначала съешь — потом поругайтесь»?
Татьяна хихикнула:
— Ага. Только мы обычно сразу ругались.
— Ну вот, теперь наоборот.
Витя достал термос.
— За бабушку?
— За бабушку, — сказали все трое.
