— Ну вот, пришли, — Кира остановилась, расстегнула куртку. Солнце уже припекало совсем по–летнему, пахло сырой землей, липкими кленовыми листьями, только–только вылупившимися из тугих ярко–салатовых почек, дымком и горячим железом. Это раскалилась от тепла крыша гаража, что выдавался из ровного штакетника зеленым чудовищем. Двери гаража были закрыты на висячий замок и заросли кустарником, так что подойти близко было невозможно. Но Саша, Кирина дочка, разглядела за сухостоем, что двери расписаны ромашками и розочками, по краям пущены завитушки и виноградные лозы. С них свисали темно–бордовые гроздья, выписанные очень затейливо, ярко. Ягоды как будто горели на солнце, были полупрозрачными и от того казались ещё более живыми. Девочка стала протискиваться сквозь ветки колючего боярышника и малины, зацепилась курткой за калитку, остановилась.
— Мам! Помоги! Я застряла!
— Санька! А зачем ты туда полезла? Ну вот, куртку порвала! Ну что за наказание?! Не двигайся, я сейчас! — Кира раздвинула ветки, отцепила Сашку от колючек, притянула девочку к себе, обняла и застыла, тоже рассматривая расписанные масляными красками старые двери.
— Красиво, правда, мама? — Сашка наклонила голову набок, изловчилась и снизу вверх посмотрела на мать.
— Очень красиво, доча.
— Мам, а вот это и есть дедушкин дом? — кивнула Александра на деревянный домик, выкрашенный в голубой цвет и с резными кружевными наличниками.
— Да. Это его. Так… Ключи от калитки… Ключи… — Кира принялась копаться в сумке, наконец нашла, потрясла колечком с ключами и пошла вперед.
Замок не поддавался. Ключ застрял в личинке, поворачиваться не хотел, руки Киры были уже все в ржавчине и черной пыли, что набилась в замочную скважину за столько лет, а дело не шло.
— Ну давай же! Давай! — шептала женщина. Саша заметила, что мама почему–то разнервничалась, её щеки покрылись красными пятнами, и дышала Кира быстро, прерывисто.
— Мам, а давай попросим, чтобы нам кто–нибудь помог, — предложила девочка. — Вон из того дома, ну, желтенького, на нас смотрит какой–то дядька.
Кира обернулась, посмотрела туда, куда указывала дочка. Из–за шторы окошка было видно пожилого мужичка в клетчатой рубашке и душегрейке. Мужчина, поняв, что его заметили, вышел из своего укрытия, привычным движением нацепил на голову кепку, поправил ремень на брюках и затопал по ступеням крыльца своими большими черными сапогами.
— Мам, он идет сюда. Ты его попроси, он нам замок собьет. Ну, кувалдой же можно… — пояснила Саша, видя растерянный взгляд матери.
Тем временем сосед в кепке медленно прошел по чавкающей влагой тропинке, остановился у своей калитки, схватился за заостренные концы досочек и прищурившись, уставился на Киру.
— Кто такие будете и по что в дом к художнику ломитесь? — наконец спросил он. — А я сейчас вызову полицию, вот вам тогда мало не покажется! Нет у вас никакого права на территорию вторгаться, потому как дом этот и всё, что в нем, дочери художника завещано. А сам живописец наш скончался и… — Мужчина вдруг замолчал, видя, как стоящая у забора женщина как будто почернела вся, ее глаза стали печальными, из них вот–вот польются слезы.
— Дядя Витя… Вы не узнали меня, дядя Витя? Я Кира. Я приехала… Я…
Кира совсем не умела быть сильной, никогда и ни при каких обстоятельствах не могла она справиться со своими переживаниями. Легко плакала, не умея сдерживать слезы, также легко смеялась, не по глупости, а просто по какой–то наивности, почти детской, чистой. Это у нее от отца. Тот, человек тонкой натуры, тоже вот так всё чувствовал, иногда и не поймет, что происходит, а уже чувствует, что беда, или наоборот, радость витает в воздухе. И тоже плакал, стеснялся, конечно, своей такой слабости, быстро вытирал глаза рукой, но совсем перестать не мог. Этой чувственной истеричностью он ужасно раздражал свою жену, Поленьку, Кирину маму. И то, что такие качества передались и дочке, Полину тоже выводило из себя.
— Ты ведешь себя как сопливая истеричка, Кира! Прекрати разводить мокроту, это всего лишь щенок, бродячий, блохастый щенок! — одергивала она дочку, когда та, увидев на дороге несчастного кутенка, начинала шмыгать носом, или когда ей было жалко отца Бемби на картинке в книге, или… — Перестань, иначе я отберу у тебя куклу! Да–да! Твою любимую куклу с голубыми волосами, поняла? — ещё больше злилась Поля, если дочка начинала плакать по–настоящему.
— Оставь её! — заступался за девочку отец. — Это значит, что у нее живая душа, слышишь?! Живая, трепетная и чистая! В ней живет ангел, Поля! Но тебе… — тут обычно Павел замолкал, опустив глаза под пристальным, тяжелым взглядом жены.
— Но мне не понять, да? Я жестокая, я скупая на эти вот ваши чувства, я холодная и расчетливая, да? — усмехалась, окончательно выйдя из себя, Полина. — А как иначе? Как жить в этом мире, Паша? Нельзя быть таким размазней, нельзя! Об тебя будут вытирать ноги, мир станет пользоваться твоей безграничной добротой и глупой наивностью! И уже пользуется! Когда ты последний раз продавал свои картины, Павлик? — спрашивала Полина и муж сжимался под ее тяжелым, полным гнева взглядом. — Я спрашиваю, когда ты приносил деньги в этот дом? Давно. Ты же всё у нас меценатствуешь, всё даришь свои полотна хорошим людям, да? А о том, что у тебя семья, что ее надобно кормить, ты забыл? Ну, что ты на меня так смотришь?! Я не хочу, слышишь, не хочу, чтобы Кирой пользовались также, как тобой! Она родилась женщиной, ей и так на роду написано заботиться и помогать, так что теперь, сразу ее в рабыни отдадим кому–нибудь, старику, сумасшедшему, такому же художнику, как ты, чтобы она погубила себя, выносила за ним помои… — Кира вспомнила, как звенел мамин голос во время ссор с отцом.
— Да какие помои, девочка моя?! Я просто прошу не убивать в ребенке добрую душу! Не ожесточай её, не заставляй быть черствой, как… — сбегал с крылечка Павлик, принимался вытирать слезы с Кириных щек. На коже девочки оставались полоски от краски. Руки Паши вечно были перепачканы масляными красками, как, впрочем, и одежда. Полина давно махнула на это рукой, прятала от мужа самые его нарядные рубашки и костюмы, выдавая их только по случаю выставки или поездки на аукционы. На таких мероприятиях она шествовала рядом с супругом, взяв его под руку, была ослепительно прекрасна, и Паша рядом шагал ей под стать — аккуратно причесанный, в чистейших ботинках и выглаженной рубашке без единого пятнышка. Только иногда под ногтями художника оставались засохшие катышки от красок. Но это даже было кстати! Вот, мол, оторвался мастер от трудов, только–только закончил очередной шедевр, и к вам! Цените его время, уважайте и поскорее решайте все ваши вопросы! Павлу Андреевичу надобно творить, у него вдохновение!..
… Кира нахмурилась, ругая себя за слабость, Сашка крепко сжала мамину руку.
— Кирочка? Ты? — изумленно воскликнул Виктор, быстро отпер калитку. Та со скрипом распахнулась, ударилась о забор, застонала протяжно и повисла как–то набок, точно пожимала плечами. — Прости, не узнал! А ведь похожа… На Павла Андреевича похожа! Как не старалась Полина «вывести» его из тебя, отца, значит, а не смогла! — Мужчина нервничал, переминался с ноги на ногу, сорвал с головы кепку и теперь мял её в руках. Потом наконец обратил внимание на Сашу. — А это кто ж с тобой? — кивнул он на девочку.
— Это Александра, моя дочка. Дядь Вить, помогите нам замок снять, а? Никак не получается… — показала Кира рукой на ржавый висячий замок.
— Ах, да! Да, конечно! Я сейчас. Саша, значит? Дочка? Полина порода, надо же… Через поколение уродилась. Красивая… — Виктор, бормоча себе под нос, быстро пошел к сараю, вытащил инструменты, принялся ковыряться с замком.
Кира с Александрой отошли немного в сторону, наблюдали за ним.
— А чего ж не приезжала раньше? Ну, когда отец был жив? Он, знаешь, всё ждал, что навестишь… — бросил через плечо сосед. Кира знала дядю Витю давно, с детства. Он тогда, как будто в прошлой жизни, часто приносил маме свежей рыбы, только что с озера. «Вот, — говорил немного смущенно Виктор. — Приготовьте для нашего живописца. Он любит, я знаю, рыбку–то!»
Папа любил жареную в муке рыбу, а мама не терпела ее запах. Но старалась. А Паша даже иногда вовсе не спускался к обеду из своей мастерской. Она звала его, накрывала на стол, а он просто не приходил. И стыла на блюде рыба, и вся кухня и Полино платье пахло ею, этой ужасной, жирной рыбой, а художнику было не до мелочей, он творил…
— У меня были на то причины, дядя Витя. Не стоит сейчас об этом, — холодно ответила Кира.
— Ну понятно… Как без причин отца–то не навещать… Это небось тебе Полинка мозги промыла, наговорила всего, а ты зря поверила! Зря! Вот, готова ваша калитка, заходите, будьте как дома, если совесть позволит! — Дядя Витя выпрямился, схватил с земли инструменты. — Я у себя буду, если что, заходите. Поди, остатки коллекции продать хочешь? Ну–ну… — Мужчина как–то безнадежно вздохнул, махнул рукой и скрылся в своем сарае, а Кира, поджав губы, пошла к голубому с резными наличниками домику. Это её дом, её! И её дело, как распорядиться папиным имуществом. В завещании четко написано: «Дом и его содержание, движимое и недвижимое имущество… С правом продажи и дарования…» Витиевато отец написал, но всё же понятно! Кира имеет полное право распродать этот дом по досочке, по гвоздику, каждую ложку и вилку в той самой кухне, где жарила ненавистную рыбу мама, а отец её даже не пробовал.
Сашка взбежала по ступенькам на большое, просторное крыльцо, переходящее в светлую веранду. Кира вспомнила, как любил сидеть здесь отец. Мольберт стоял посередине, рядом с ним столик, а на нем — тюбики с красками, большая клякса–палитра, ворох каких–то тряпочек, баночки с льняным маслом, альбомы с набросками. Отец всегда писал сосредоточенно, как будто погружался в себя, вокруг ничего не замечал. Если Кира подбегала к нему с какой–нибудь просьбой, то сначала долго смотрел на неё, как будто вспоминая, кто эта девочка с жиденькой русой косичкой и большими любопытными глазами, зачем она здесь, потом, нахмурившись, оглядывал сад, искал глазами жену.
— Что тебе, Кирочка? Я занят, давай–ка попозже, — говорил он и отворачивался.
Кира запомнила его спину, сутулую, худую, с выпирающими из–под рубашки лопатками. Они, как обрубленные крылья, осколки полета, шевелились в такт движениям рук. Сделав пару–тройку набросков, мужчина, выпрямившись, замирал, оценивал сделанное. А Кира носилась по двору, играла с соседскими ребятами. Её жизнь всегда шла параллельно, не отдаляясь и не приближаясь к его…
— Открывай скорее, мама! Ну открывай же! — приплясывала у двустворчатой двери дома Александра. Она уже столько себе нафантазировала, намечтала о том, что прячется внутри дедушкиного дома, что больше не могла терпеть, хотела забежать внутрь.
— Сейчас. Я не знаю, какой ключ… Ах, кажется вот этот.
Замок поддался на удивление легко, как будто его специально за день до их приезда смазали и почистили от пыли. А может, и правда, дядя Витя тут хозяйничал? Вон, и листья с половиц сметены, и паутины нигде нет. Калиткой Виктор не пользовался, ходил так, по–соседски, вот она и не открывалась…
Дверная створка заскрипела, раззявила черное, душное, пахнущее сыростью нутро дома.
Саша вбежала в сенцы, задела ногой железное ведро, то покатилось, загремело.
— Ой! Мама! — девчонка выскочила наружу, схватила Киру за руку.
— А не надо лезть так скоро! — одернула ее мать. — Мало ли, может там полы прогнили, провалилась бы в подпол!
— Хорошие там полы, вентиляция–то продумана, зря ты, Кира, на дом наговариваешь, — раздалось сзади. Опять этот дядя Витя. — Ты, поди, не помнишь, где тут щиток электрический, давайте, я вам сделаю. Свет включу.
Кира отошла, пропустила вперед соседа. Дядя Витя — он хороший. Когда Кира была маленькой, он усаживался с ней на крылечке своего дома и поил девочку молоком. Жена его приносила с фермы, свежее, теплое, а он Киру поил. Своих детей у них не было, так нянчились с Кирочкой. И воздушного змея с ней запускал на поле, а осенью ходили смотреть оленей. Недалеко заповедник, олени подходили к ограде близко, тыкались мордами в забор, трясли малюсенькими хвостиками, и Кира смотрела на них снизу вверх, крепко держа за руку дядю Витю и маму.
И по хозяйству Виктор Егорович им очень помогал, чинил что–то, налаживал. Отец в этом плане был совсем неумёха…
— Да будет свет! — подмигнул Виктор Егорович Сашке и поднял вверх тумблеры на щитке. В комнате, прямо над столом, зажглась лампочка под красным, с бахромой по краям, абажурам. Кирина мама всегда находила его вульгарным, а Павлуше нравилось, какие оттенки разбрасывает вокруг себя красный цвет. «Волшебно! Волшебно! — повторял он. — Надо написать!»
В комнате царил порядок, только пыли много. На столе не было скатерти, диван прикрыт каким–то покрывалом, на подоконнике засохшая герань в глиняном горшке, под табуреткой у выхода тапочки, простые, такие продают с лотков на рынке.
Пока Кира медленно осматривалась, Сашка уже обежала почти весь дом, слазила на второй этаж по удобной, Виктором когда–то сделанной лестнице.
— Мама! Мама, там на картинке бабушка! Пойдем скорее! Там, наверху! — схватила Саша маму за руку, потащила за собой. — Ну скорее же!
Кира оглянулась на соседа, пожала плечами.
— Ну хорошо! Пойдем, только не тащи меня! Больно же! — прошептала она…
Двери всех комнат второго этажа оказались открыты, на окнах не было ставень, и поэтому в коридоре на полу лежали сливочно–желтые, под цвет половиц прямоугольники света, разделенные посередине тенью от крестовины окна.
— Смотри, мама, как будто на пианино! — Саша стала прыгать по солнечным пятнам, засмеялась. Виктор там, внизу, замер. Смех у девочки был такой же, как у Киры. — Мам, вот тут! Вот эта картина!
Александра забежала в небольшую, со скошенным треугольником потолком комнату. Здесь жил отец, Кира это сразу вспомнила, стало грустно. Узкая, почти арестантская, жесткая кровать, тумбочка рядом, стол придвинут к окну, на столе пыльная стеклянная банка. В ней пауки свили себе гнездо, ждут добычу.
Рядом с банкой сложены стопочкой рисунки, наброски, какие–то обрывки бумаги, все в карандашных или цветных зарисовках.
И на стене — она, Кирина мама, Полина. Большая картина, мама в полный рост стоит у куста жасмина, она чуть отвернулась от зрителя, и он, зритель, может полюбоваться её красивой, изящной фигуркой, спиной, лебединой шеей, тонкими руками, нежно трогающими цветки.
Кира даже вздохнула, так мама была хороша на этом рисунке. Картина висела напротив кровати, очень удачно, так, чтобы на нее падал свет.
А раньше Павел Андреевич никогда не писал жену. Никогда! Кира вспомнила, как мама попрекала его этой отстраненностью.
— Ты можешь рисовать всех, кого угодно: доярок, трактористов, бабулек на станции, но только не меня. А за меня тебе бы заплатили гораздо больше! — упрекала мужа Полина.
Но Павлик только пожимал плечами, качал головой.
— Я не хочу продавать тебя. Это неправильно. Поэтому и не пишу. Зачем, если ты и так рядом, вот, ходишь, живая, настоящая! — говорил он, брал маму за руку своими длинными, тонкими пальцами, нежно, аккуратно, как будто мог сломать её, притягивал к себе и целовал. Мама сначала сопротивлялась, вырывалась, а потом позволяла прикоснуться к себе руками. Она всегда «позволяла», а он целовал. Никогда не было наоборот.
Кира любила подсматривать за родителями из коридора. Они редко вот так обнимались, и это было необычно…
… — Да, красиво, — рассмотрев картину, согласилась Кира. — Саш, давай позавтракаем, я проголодалась. Пойдем на кухню.
Опять спустились вниз. Виктор Егорович уже суетился вокруг печки, растапливал, следил за тем, чтобы нигде не шел в комнату дым. В доме было затхло, сыро, после зимы отсюда ещё не ушел холод, нужно протопить.
— Извини, Кира, вот, похозяйничал тут немного. На кухне всё прибрано, Паша мою Риту просил ещё тогда… Ну, перед тем, как… — начал он, но женщина только кивнула, дальше слушать не стала, зашла на кухню. Саша уже тащила сумку с привезенной едой.
— Воду! Сейчас включу! Забыл совсем! — спохватился сосед, кинулся на улицу. Ему почему–то очень хотелось, чтобы Кире здесь понравилось, чтобы она поняла…
В кране забулькало, пару раз плюнуло ржавчиной, потом потекла холодная, почти ледяная вода. Кира наполнила чайник, поставила на плиту, стала вынимать завернутые в бумагу бутерброды.
— А может, ко мне пойдем? — предложил Виктор Егорович. — Рита как раз молока принесет. Помнишь, Кир, как ты любила парное молоко? — тихо спросил он.
Кира подняла глаза, кивнула. Да всё она помнит. Всё! И какой был у нее папа, и как она зачарованно смотрела за движением его руки, держащей кисть, за тем, как та мягко выкладывала на льняной ткани мазки, и те превращались из непонятного хаоса во что–то прекрасное. Помнила, как бились в стекло по вечерам бабочки, помнила мамино лицо в свете настольной лампы. Мама работала переводчиком, брала на дом тексты, подработку. Она ложилась поздно, а рано утром уезжала на электричке в город. Кира завтракала вместе с ней, провожала до калитки, а потом караулила отца. Как только он начинал возиться в своей комнате, девочка бежала на кухню, подогревала чайник, жарила яичницу, нарезала краковскую колбасу и раскладывала ее ромашкой на блюдечке.
Потом спускался папа, шел умываться, мог долго стоять на крыльце, любуясь тем, как блестит на солнце роса или как пар поднимается от стылой земли, или наблюдал за стадом коров, медленно, лениво бредущих мимо калитки. И Кира наблюдала, стоя рядом…
А потом Кире исполнилось семь, и Полина увезла ее в город, к своей матери.
— Оставь! Здесь же тоже есть школа! А природа какая?! Какие зимы! — сначала просто удивлялся опрометчивому решению Павлик. Но потом, когда Полина сказала ему, что они с дочкой больше к нему не вернутся, что она подаёт на развод, Паша побледнел весь, испуганно посмотрел на жену.
Кира тогда подсматривала за ними. Она запомнила, как испугался отец.
— Почему, Поля? Зачем? — растерянно пробормотал мужчина. Его и без того сутулые плечи как будто завернулись внутрь, спина сгорбилась, потеряв опору.
— Мне надоело вот это всё, Паша. Надоело тянуть на себе дом, семью, «входить в твоё положение», понимать, помнить, что ты у нас тонкая натура, творец, тебе нужен покой. А нам нужны деньги, Паша! Деньги, понимаешь? И их зарабатываю я. У меня уже глаза ничего не видят, потому что я постоянно сижу по ночам с этими переводами, я в электричке засыпаю, у меня болит желудок от того, что ем всегда на бегу, а ты у нас человек творческий, встаешь, когда это тебе удобно, живешь не спеша, размеренно, смакуешь каждый день. Вон, колбаску любишь с хлебушком поесть, да кофе утром, да непременно с шоколадом, так тебе лучше пишется. И Кира у тебя на побегушках, да? И подаст, и уберет, а что самое главное — смотрит на тебя восхищенно, как на бога, да?
— Да что ты такое говоришь, Поля? Ты ревнуешь? Я люблю тебя! Я же для вас всё готов сделать! Ну зачем ты так? Ты говоришь, как будто я трутень, нахлебник, юродивый какой–то! — замотал головой Паша.
— А ты такой и есть! Я только поздно это разглядела. Раньше и выставки у тебя были, и картины ты продавал не за копейки и не с этими коровами да пастухами, а красивые, уникальные. Но это же все закончилось тогда, когда я вышла за тебя, купилась на твой талант, на то, что могу трогать и созерцать гения, и он меня как будто любит. Но стараться ведь уже не нужно, да? Зачем, если жизнь налаживается как–то без твоего участия! Я твоя жена, никуда не денусь, дочка есть, всё вроде как хорошо, да? Но ты не живешь нами. Нашей жизнью. Только всё сам и для себя. Но ты не бог, Паша, а мы не твои почитатели. Ты мужчина, обычный, некрасивый, убогий. Ты сломал мою жизнь, затащил меня в эту дыру, наобещал с три короба, а потом, получив меня всю, успокоился. А знаешь, сколько раз я хотела сжечь все эти твои картины?! Просто сжечь, чтобы ты бегал, хватался за голову, плакал, а они всё равно горят, и ты ничего, ровным счетом ничего не можешь с этим поделать!
— Поля… — он всё повторял ее имя, потом схватился за голову, как–то громко всхлипнул, отвернулся и увидел стоящую на пороге комнаты Киру. Она испугалась, убежала. А на следующий день они уехали…
… Саша быстро поела, брякнула «спасибо» и попросилась погулять в саду. Кира разрешила, стала убирать со стола, потом села, устало вздохнула, подумав, как, наверное, маме тут было тяжело с ней, маленькой.
— Можно? — опять появился на пороге Виктор Егорович. — Вот, молоко, как и обещал.
Он поставила на стол бидон. Кира кивнула, отвернулась.
— Продавать будете? А мама что не приехала? — спросил сосед. Он уже надоел Кире, лезет и лезет, но прогнать его она не могла. Он был оттуда, из прошлой жизни, и поэтому она не могла…
— Мама болеет. Она в госпитале, после операции. Смерть отца её подкосила, я даже не ожидала, — сложила на коленях руки женщина.
— Полина любила его, Кир. Потом, конечно, Паша слишком увлекся работой, ему казалось, что всё хорошо, что жизнь ваша светла также, как и у него самого… А Поля, мама твоя, молчала, терпела…
— Давайте не будем обсуждать мою маму, хорошо? Извините, Виктор Егорович, мне надо побыть одной.
Кира встала, выжидательно посмотрела на мужчину, тот пожал плечами, ушел.
Кира хорошо помнила тот день, когда мама увезла ее навсегда отсюда, из этого дышащего яблоневым ароматом сада. Был август, душный, жаркий, трава после засушливого лета вся выгорела, пожухла. И на этом тлеющем охристом ковре лежали яблоки, большие, красно–желтые. Даже удивительно, как они вызрели в такое безводное лето.
Мама собрала несколько чемоданов, приехала машина. Кира села на заднее сидение, мама впереди. Полина смеялась и нарочито радостно разговаривала с водителем, Кира поняла, что она давно знает этого мужчину. Мама называла его по имени, — Юра, Юрочка, — и победно оглядывалась на стоящего у калитки растерянного мужа. Кире тогда тоже было весело. Она ехала, чтобы поступить в школу, у нее будет новенький портфель, одежда, туфельки, она станет заниматься балетом и учиться играть на фортепиано, так обещала ей мама.
— А папа? Он с нами поедет? — поинтересовалась, собирая свои игрушки, Кира за день до этого.
— Нет, — махнула рукой Полина, сняла со стены в Кириной комнате пару картин. — Отец будет жить здесь. Ты же знаешь, как он любит эту дачу.
— Но он же будет к нам приезжать? — не отставала Кира.
— Наверное. Я не знаю. Собирайся скорее! — мама ушла, унесла картины. Их Паша написал специально для дочери: на одной — сказочный домик, рядом с которым стоит стол, за ним сидит кролик в цилиндре и смотрит на часы; на — другой зимняя избушка, Кира всегда считала, что там живет дед Мороз; третья картина нравилась девочке больше всего. Там были цветы, букет полевых цветов, какие они с отцом собирали каждое лето и ставили в вазу на веранде. Букеты быстро вяли, тогда Паша опять уходил с дочкой на луг, за новым. Они приносили и люпины, тянущие вверх свечи–соцветия, и белые ромашки, и темно–синие, почти фиолетовые колокольчики, и нежно–кремовую кашку, медуницу, таволгу, колоски диких трав. Папа знал, кажется, названия всех цветов, всё рассказывал девочке, она не слушала его, путала, забывала, а он смеялся, говоря, что это не беда, главное, чтобы Кира поняла красоту каждой травинки вокруг себя. А теперь эти картины с букетом и избушкой Полина увозит с собой.
Папа даже не махал им вслед, он просто стоял у калитки и испуганно смотрел, как уезжает его семья.
— Тряпка! Какая же он тряпка! — прошептала Кирина мать, засмеялась, Юрочка положил свою руку ей на колено. Полина чуть помотала головой, оглянулась, видела ли дочка. Та смотрела в окно.
Кира тогда всё видела, ничего не поняла поначалу, но потом быстро догадалась. Этот Юрочка теперь будет жить с ними, и она, Кира, почему–то должна называть его папой.
— Не стану. У меня есть папа, — упрямо повторяла девочка, а мама поджимала губы.
Она развелась с Павлом через два месяца. Он даже не приехал на суд, говорят, сильно запил. Зато приезжал Виктор Егорович, умолял Полину одуматься, ведь Паша так её любит…
— Вот именно потому, что одумалась, я больше не хочу быть с ним, — покачала головой Полина и велела Вите уйти.
— Но раньше тебе было с ним хорошо! Светская жизнь, выставки, да? Есть, где показать перышки? А теперь, как Паша успокоился, остепенился, тебе он уже не подходит? — кинул тогда, уходя, незваный гость.
— Не твое дело! — Поля захлопнула дверь…
Потом она продала Пашины картины, и те, что взяла из Кириной комнаты, и другие, хранившиеся в квартире. Продала выгодно, Павлик был на хорошем счету, состоял в союзе художников, его работы высоко ценились знатоками.
Павел Андреевич платил на Киру алименты, иногда приезжал к ней, но всё невовремя: то дочка в школе, то на танцах, то к бабушке уехала… Они встречались всего пару–тройку раз.
А остальное время Кира слушала про отца «всю правда». Её рассказывал и дядя Юра, и сама мама. Отец пьяница, её, Киру, совсем забыл, денег не высылает, постоянно путается с какими–то женщинами, Полину всегда держал в «черном» теле, она, бедняжка, содержала семью сама, измучалась. Теперь отец требует за Киру отступные, мол, угрожает забрать её.
Поначалу Кира спорила, обижалась, а потом приняла сторону матери. Так было легче.
Когда ей было пятнадцать, Кира приехала на дачу одна, улизнула из дома, взяла деньги, купила билет на электричку и приехала. Был ноябрь, за городом уже выпал снег. Кира шла по улице, и ей всё казалось, что вот она сейчас приедет к отцу, а он ждет ее, стоит на крыльце, и почему–то в руках у него букет полевых цветов… И будет чай, стол с клетчатой клеенкой, пирожки, которые Кира купила на станции — для себя и папы…
Её смех Кира услышала издалека. Звонкий, высокий, как будто колокольчики кто–то перебирает в руках, смех лился из приоткрытого окошка кухни. Какая–то молодая женщина стояла у плиты и пекла блины. Кира видела, как ловко она переворачивает их, подцепив вилкой, а потом зажимает пальчиками мочку уха, потому что обожглась о горячую сковороду. Павлик стоял рядом и наливал в розеточку мед из большой банки. Кира видела, как он поцеловал эту женщину, как кормит её медом, поднося к губам, своим и её, сладкий липовый мед.
И вот тогда Кира поверила матери и дяде Юре. Отец ее предал, и маму тоже предал. И не важно, что мама давно живет с другим мужчиной! Папа должен был любить только её, свою Поленьку!..
Кира выкинула пирожки в снег, уехала. И теперь называла Юрия папой. Тот пару раз даже подавился, как приторно она это говорила. Ей и самой было противно, но она мстила отцу…
Кира давно взрослая, замужем, у нее растет Сашка. Полина постарела, Юрик от неё ушел, вернее, она его выгнала. Когда узнали о смерти художника, Поля слегла.
— Он написал завещание, Кира, представляешь? Смешно даже! Столько лет о нем ни слуху, ни духу, а теперь завещание, и всё тебе. Дом, деньги — всё! — Полина говорила недовольно, как будто обиделась на дочь.
А когда узнали, что денег теперь у Киры немерено, что отец накопил несколько миллионов, Полина совсем сдала. Она–то полагала, что оставила его голого, босого, без краковской колбасы и заботы, а он, нате вам, распродал картины, денежку к денежке сложил, Кирке оставил. Кирке! Не Полине, которая его обстирывала на этой проклятой даче, которая снисходительно прощала все его слабости и немощи, потому что он художник, натура легкая, всегда как будто от мира оторванная, не Полине, которая моталась в город на работу, потому что у мужа было то густо, то пусто, да и вообще под конец их брака он стал за бесценок отдавать свои полотна кому не попадя… Нет! Всё Кире! Если бы она не родилась, то и, глядишь, Павлик был бы другой, поживее, а так совсем растекся от счастья своего глупого, Малевич недоделанный!
С дочкой Полина теперь держалась холодно, просила в больнице её не навещать. Кира не понимала, что же теперь делать. Вот, почему–то приехала сюда, на дачу, как будто хотела спросить у отца, как жить дальше.
Женщина посмотрела, как Саша возится в сваленном у забора песке, постояла немного и пошла в отцовскую комнату.
Мать просила найти фотографии. У них с Пашей был конверт с фотографиями, вот его Полина просила привезти. Зачем — не говорила, а Кира не спрашивала.
Никаких конвертов или фотоальбомов ни в столе, ни в тумбочке не было. Только коробки с тюбиками от красок, кисти, масленки. Обычный папин беспорядок. И ничего о маме, кроме картины на стене.
Он просыпался и смотрел на неё, засыпал тоже с ней, своей музой. Ну и пусть ее нет рядом телесной, пусть хоть образ ее, на холсте выписанный, охраняет и согревает его.
Паша никогда не водил в свою комнату барышень. Ни одна из них не видела Полинин портрет. Если и оставались гостьи на ночь, то спали внизу, на диване. А Паша уходил к себе. Неверен был бывшей жене, грешен, гулял, пил, а потом писал, спохватившись того, что есть на свете Кира, ей он должен оставить после себя достойное состояние, как граф, ей–богу!..
В самом нижнем ящике тумбочки под какими–то газетными вырезками Кира нащупала книгу, вынула, провела рукой по бархатной обложке. Она хорошо помнила и этот красный бархат, и золотое теснение, и шнурочек–закладку. О чем книга, Кира не знала, папа не говорил, да и не для этого сея книга была предназначена. В ней они с отцом хранили гербарий. Приносили с луга какой–нибудь цветок, листик, рассматривали его, а потом клали сушиться.
Кира осторожно пролистала книгу. Всё есть! И клевер с четырьмя лепестками, и смятый колокольчик, и веточка лиственницы, и недозревший пшеничный колосок. Все страницы были подписаны. Отец отмечал год и где Кира нашла эти травы, а ещё делал маленькие смешные рисунки, их с Кирой фигурки. Женщина улыбнулась.
А дальше в книге пошли те годы, когда Поля и Кира уехали. Но и здесь лежало что–нибудь особенное! И на каждой странице была приписка, где это найдено, а потом: «Показать при случае Кире!». И рисунок — фигурка отца, улыбающегося своей дочке. Глупо… Господи, как глупо…
Эту книгу Павел сохранил. Ничего от Киры у него не осталось, были только эти травинки… А для него это целые картины. Вот Кира идет по полю, наклоняется, ее совсем не видно среди высокого разнотравья, она прячется, аукает отцу, а он, поправляя ремень этюдника, висящего на плече, удивленно озирается по сторонам. Он потерял свою Киру… Навсегда потерял… Он был невнимателен, слишком погружен в работу, образы, мечты. И остался один…
А ведь мог бы приехать, ударить кулаком по столу, уговорить Полину вернуться, пообещать новую, другую, ей подходящую жизнь! Почему он этого не сделал?! Почему?
Кира села на кровать, закрыла глаза.
«Он просто не смог. Не смог пообещать то, что никогда не выполнит, — вдруг поняла она. — Он даже не сдался, это совсем другое. Он просто признал, что мама права, он никудышный муж, и ей он только в тягость… Но я любила тебя, папа… Глупо всё это: пирожки, которые я тогда выкинула, ты с банкой меда, молчание столько лет. Всё глупо! И ты не знаешь, что у тебя замечательная внучка Сашка… Ты ничего не знаешь…»
Но он знал. Как–то, приехав в город, он увидел Киру, гуляющую с совсем ещё маленькой Сашей. Он хотел подойти, поздороваться, но дочка выглядела такой счастливой, веселой, что он не решился испортить ей настроение.
— Я видел Киру, — рассказывал потом, сидя у Виктора на кухне, Павлик. — Я как раз закончил все дела, шел к остановке, и тут увидел её.
— Ну и что? Ты подошел? Вы поговорили? — Витя поставил перед художником чашку с горячим чаем. Паша уже тогда был болен, постоянно мерз, носил свитер даже летом.
— Нет, что ты! Я бы ей не понравился, ты же сам понимаешь! Я выгляжу ужасно, да и не нужен я ей. Зачем? Она выглядела очень счастливой. Но зато я увидел свою внучку, славная девочка, очень улыбчивый ребенок. А вот Киру маленькой я совсем не помню, слишком много работал, ездил с выставками, занимался ерундой…
— Но так хотела Полина. Это же ее требование: достаток, и чтоб фамилия гремела, и в люди выходить, — напомнил сосед.
— Да… А потом я устал. И не получилось у нас будущего. А прошлое я всё пропустил. Вот так…
Гость так и не притронулся к чаю, ушел к себе. Долго еще потом в его спальне горел свет. Паша писал. Раз пять пытался он написать Киру, такую, какая она была в детстве. Не мог. Ничего не смог. Руки уже не слышались…
… Кира сама не поняла, как оказалась на крыльце у дяди Вити.
— Кирочка! Заходи! — Тётя Рита принялась обниматься. — Да заходи, давай чай пить! Как раньше, помнишь? С коржиками. У меня как раз свежие. И дочку зови! Гляди, непоседа какая! Весь песок вам растаскала. А ведь это папа твой купил, песок–то, хотел забор новый ставить, ну для столбов же нужен песок! — Маргарита говорила и ловко, быстро накрывала на стол. Она вела себя так, как будто и не было этих лет разлуки, так, как будто Кира каждое лето жила здесь, заходила в гости. — Ну вот. И Саше дадим чашку. Из нее твой дед любил чай пить.
Саша рассматривала высокую чашку с пионами на боку, а Кира, грея вдруг озябшие руки в карманах кофты, тихо попросила:
— Теть Рит, какой он был? Ну, папа… Я хочу знать, как он жил без меня…
Рита рассказала всё, без стеснения и утайки. Зачем что–то скрывать?! Паша не воровал и не творил бесчинства. Были ли у него женщины? Да. Любил ли он их также, как Полину? Нет, ни одну.
— Под конец, когда уже на уколах был, все по участку хотел порядок навести, говорил, что как же ты, Кира, приедешь, а он не готов, ждал тебя. Я предлагала тебя привезти, но он отказывался. Боялся.
— Чего? — еще тише спросила Кира.
— Что ты разочаруешься в нем. Боялся, что страшный он, совсем ведь высох, измучился. Боялся, что ты его не примешь. А, забыла я совсем! Он же тебе подарок оставил! Да–да! В последнюю ночь ему как будто полегчало, совсем ясно всё видел, говорил, к нам пришел, попил чай, дров даже наколол, там, у вас сложены. Ну и принес картину. Просил тебе передать.
Маргарита ушла, потом вернулась с холстом, натянутым на подрамник, перевернула.
По ликующей, весенней улице шла Кира, солнце прыгало по лужам, отражалось в чистых окнах трамвая, рассыпалось паутинкой на проводах. На Кире было песочного цвета пальто и красные перчатки. Кира вела за руку маленькую Сашу в зеленых резиновых сапожках.
Кира с Сашка завороженно рассматривали картину, потом Кира улыбнулась.
— Я видела его тогда, подумала, что обозналась, хотела позвать, но почему–то постеснялась. Тёть Рит, а я ведь его любила…
Притихла за столом Саша, вздохнула тётя Рита. Жалко было упущенное время, Киру жалко, Павлика, Полинку. Порознь прожили, и не понять, кто виноват и нужно ли вообще кого–то винить…
…Кира и Саша остались в доме художника, решив уехать на следующий день. Ночью шел дождь, барабанил по новой крыше, стучал горошинками града по окнам. Кира и Саша в обнимку спали на большой Полиной кровати. А художник незримой тенью охранял их сон. Ну и пусть всё упустил, не успел, побоялся, пожалел свою тонкую душу. Он прожил жизнь, как умел. Прожил до конца, до самой капельки. Ничего не исправить, вспять не повернуть. Заслужил, видимо.
Но жива Кира, родилась Сашенька. Хоть бы у них всё сложилось хорошо, без ошибок. Аминь.
А дочка его всё же любит! Любит! Это радостно.
