Моя жизнь шла по накатанной: работа, сын, дом, опять сын, опять работа. Иногда мне казалось, что я как белка в колесе, которая уже даже не мечтает о лесной поляне, а просто бежит, потому что привыкла.
А в квартире напротив жила Вероника. Ее жизнь была не колесом, а каруселью — яркой и безупречной. Каждое утро я видела, как она выходит из подъезда. Идеальная. С двумя идеальными дочками и идеальным мужем Арсением, который ждал их у дорогого внедорожника.
Мы иногда сталкивались в лифте.
— Эль, привет! — улыбалась она. — Сашку в школу? Ой, смотри, у него молния опять разошлась. Надо бы починить.
— Да, знаю, — бормотала я, чувствуя себя неряхой в своей потертой куртке. — Все руки не доходят.
— Пусть Арсений тебе мастера скинет, он волшебник! Кстати, мы в субботу фуршетик устраиваем, заходи если что.
Я знала, что не зайду. Моя суббота была расписана по минутам: уборка, магазин, зоопарк с Сашкой. А у нее — «фуршетик». Я представляла себе ее квартиру — сияющую, полную смеющихся людей, и по-доброму завидовала.
Но одной ночью все изменилось.
Часть 2. У МЕНЯ НИЧЕГО НЕТ
Я допивала чай на кухне, когда услышала за дверью странный звук. Не стук, а скорее шорох. И тихие всхлипы. Я подошла к глазку и обомлела.
На площадке стояла Вероника. В растерзанном халате, с мокрым от слез лицом. В руке она сжимала ручку своего фирменного саквояжа, с которым обычно ездила на курорты.
Я открыла дверь.
— Вероника? Ты в порядке?
Она вздрогнула и подняла на меня глаза.
— Эля, извини, я не знала, куда пойти… — голос ее срывался. — Он меня выгнал.
— Кто? Арсений? Ты о чем? — я завела ее в прихожую. — Проходи.
Она вошла и беспомощно опустилась на табуретку, поставив тот самый саквояж у ног. Я повела ее на кухню, сунула в ее дрожащие руки кружку с чаем.
— Так что случилось? — спросила я, присаживаясь напротив.
— Поцапались мы, — она всхлипнула. — Как всегда из-за ерунды.
— Из-за какой ерунды-то? Мужик ночью выгоняет…
— Я при гостях ему возразила! — выпалила она. — Мы обсуждали новый фильм, и я сказала, что он не очень. Он этого не перенес…
Она пыталась шутить, но это выходило жалко.
— И что, за это выгонять? Бред же.
— Ты не понимаешь, — она смотрела в свою кружку. — Последнее слово всегда за ним должно быть. А сегодня я устала и сорвалась. А он потом, когда все ушли… — ее голос снова задрожал. — Сказал, чтобы я валила. Что я без него — ноль. Что он меня из грязи вытащил.
Я слушала и понимала, что моя серая, неидеальная жизнь вдруг стала казаться мне очень даже неплохой, а главное надежной. У меня есть работа, свои деньги, свои решения. Пусть и не всегда правильные.
— Да ладно тебе, — сказала я. — Утро вечера мудренее. Переночуешь у меня, а там посмотрим.
— А куда утром? — она смотрела на меня потерянно. — У меня ничего нет. Ни карточки своей, ничего. Родителям не могу позвонить, они его обожают. А дети… Боже, дети там одни остались!
— Не одни, с отцом же, — успокоила я ее. — Утром разберемся. Позвонишь родителям, все им объяснишь.
— А что объяснять? — она горько усмехнулась. — Что мой идеальный брак — это пыль в глаза? Что я все эти годы притворялась счастливой?
Мы сидели молча. Потом я принесла ей свои пижамные штаны и футболку.
— На, переоденься.
— Спасибо, — она взяла одежду и вдруг спросила, — Эля, а почему ты меня впустила? Я же всегда тебя поучаю. Про молнии, про все…
Я пожала плечами.
— Ну, знаешь, а я тебе завидовала, если честно. Казалось, что у тебя все так гладко.
— Гладко-то гладко, — она вытерла нос. — Только эта гладкость до первого моего неправильного слова.
Часть 3. НАСТОЯЩАЯ ЖИЗНЬ
Утром, глядя, как Вероника пьет кофе и собирается с духом, чтобы позвонить родителям, я вдруг поняла одну вещь. Мы все живем в двух реальностях одновременно. Одна — та, кем мы кажемся: ухоженные, успешные, с идеальными семьями. Другая — та, кем мы являемся на самом деле: с нашими страхами, неуверенностью и сломанными молниями на куртках.
Вероника была заложницей первой реальности. Ее жизнь была похожа на прекрасную вазу за стеклом: можно было любоваться, но нельзя было прикоснуться, чтобы не оставить пятен. А моя жизнь была глиняным горшком на кухне: неказистым, с трещинками, но в нем можно было что-то готовить, ставить на огонь.
Когда она набрала номер и услышала голос матери, ее лицо исказилось гримасой — наполовину от страха, наполовину от облегчения.
— Мама, — выдохнула она. — У меня проблемы. Можно я приеду?
Вероника положила трубку и посмотрела на меня.
— Они ждут, — сказала она. И в этих двух словах были страх, надежда, стыд и начало чего-то нового.
Когда она уходила, оставив тот самый саквояж у меня «на передержку», я поняла главное. Мы тратим так много сил, чтобы наша жизнь казалась идеальной со стороны. Но настоящее счастье — не в том, чтобы казаться. Оно в том, чтобы в трудную минуту знать, куда можно прийти с разбитым сердцем и потертым саквояжем. И чтобы за этой дверью тебе сказали не «Я же говорила!» или «Вот как у тебя все плохо!», а просто: «Садись, рассказывай, я слушаю».
Идеальных жизней не бывает. Бывают только настоящие. А они всегда — с царапинами и с трещинами. Но именно в этих трещинах и живет та самая правда, которая делает нас людьми. И иногда нужно увидеть чужой идеальный фасад, дающий трещину, чтобы понять — твоя собственная, неидеальная жизнь, может быть, и есть тот самый прочный фундамент, на котором можно строить что-то настоящее.
Как вы думаете, почему многим так трудно признаться даже самым близким, что их идеальная семья — это иллюзия?
