Анатолий был крайне удручен. Новогодние декорации улиц Москвы не помогали.
Он ненавидел сутолоку метро. Своя машина у него, естественно, была, но стояла в гараже со спущенными колесами – Москва не баловала автомобилистов. Он предпочитал такси, но предновогодние пробки заставили спуститься сюда.
Совсем недавно отменили чиновникам его уровня личных водителей, решили, что они должны быть ближе к народу.
И, вроде, никаких особых поводов для расстройства у него не было, но росла внутри общая раздражительность и обида на жизнь.
Перед новогодними праздниками навалились бесконечные дела.
После празднования собирались они с женой, тестем и тёщей на отдых, и сейчас, почему-то, подготовка к празднику и к этой поездке легла исключительно на его плечи. Или так ему казалось?
Почему-то у жены все было расписано по делам личным: маникюр, прическа, шоппинг, встреча с подружками, а у него по делам семьи – пристроить собаку, забрать медицинские справки на всех, визы, подготовить дом к отсутствию хозяев, и ещё куча каких-то мелких бесконечных задач, которые не кончались.
Да и в отделе департамента, где работал Анатолий, под конец года, как будто сговорились все – все службы решили провести свои инвентаризации, проверки, закрыть дыры исключительно в последние предновогодние дни.
И казалось, что конца и края этому не будет.
Он уже несколько лет к ряду не мог вырваться к матери в Тамбов, хотя мать в последнее время сильно болела, просила его приехать.
И тут ещё пришлось ехать в метро в час-пик.
Анатолий медленно двигался в потоке людей, плыл в его течении.
Да, он, конечно, считал себя выше людской этой массы, понимал, что здесь ему не место. Вернее, не здесь его место.
Но и там, на своем довольно-таки властном государственном посту, он был всего лишь подчинённым – вечно вздрюченным, податливо старающимся не ударить в грязь лицом, в общем-то, знающим свое дело, не приносящем давно никакого удовлетворения, но всегда остерегающимся ошибок и не успевающим за нововведениями. Анатолий никогда не отличался хорошей памятью, скорочтением и разносторонними знаниями…Увы…
Практически точно такая же суета будет и в Турции. Отдыхать ему будет некогда. Отдыхать будут жена, тесть, теща… Всё включено… Ему казалось, что в это «все включено» у жены и тещи включен и он. Как услуга.
Он опять будет податливо инициативным, обеспечивающим всем хороший отдых. Хотя кто, как не он, в их семье, его заслуживает…
От этих мыслей он спохватывался, стряхивал их, делал деловое неприступное выражение лица.
Он смотрел на людей. Все куда-то бежали, спешили по своим неотложным делам. Эти люди в метро по сути – несчастные. Он, естественно, совсем другой масти.
По отбытию встречного поезда толпа в метро немного поредела. Он стоял у колонны – представительный, немного высокомерный, худощавый, гладко выбритый, в черной удлиненной дублёнке, похожей на пальто, с портфелем в руках. В кожаных перчатках отражались блики огней метро.
Огляделся: озабоченные лица, усталые взгляды.
И вдруг…
Он резко повернул голову туда, где привиделась ему… Она …
Определенно была это она… Софья …
Только без очков. Она шла с лестницы к противоположной платформе, он невольно двинулся следом.
Она ждала поезда, стояла в светлом пуховом платке, неуклюжем провинциальном пальто, с бабской сумкой через плечо и пушистых белых варежках…
Но она была красива. Может длинные ноги помогали казаться ей такой… несущей себя, может – неуловимая улыбка или взгляд. Не такой взгляд, как у всех тут – в метро, другой – восторженно-радостный.
Этот взгляд и тогда привлек его … Тогда… Двадцать лет назад. Угловатая сокурсница-очкарик Сонечка через двадцать лет должна была превратиться в замученную тётку, а она стоит – вот… рядом, и все такая же – светится.
В голове Анатолия заметались мысли – окликнуть? Окликнуть или не надо?
С ней связаны такие неприятные воспоминания. Но ведь и приятные тоже… Да и столько лет прошло. И он – ого-го теперь – чиновник министерства. А она, видать, приехала из провинции, оттого и светится от вида предновогодней Москвы. И он решился.
Он подошёл чуть ближе:
– Соня! Соня Дементьева!
Она не сразу, но все же оглянулась. Лицо ее из удивленного опять превращалось в восторженное.
– Толик? – так его уж давно никто не называл, жена его звала – Анатоль, – Толик, здравствуй!
– Ну, здравствуй! А я смотрю: ты не ты? – сказал он, подойдя ближе, – А ты не откликаешься.
– Боже мой, Толик! Так встретились… Надо же. Не откликаюсь? Так ведь я уж давно не Дементьева, уж и забыла…
– Давай отойдем, – он взял ее за руку, пропуская вперёд. Его глянцевые перчатки утонули в пухе белоснежных ее варежек.
Они отошли в какой-то простенок, здесь стояла мраморная скамья.
– Ну вот, тут потише, – сказал Анатолий. Он чувствовал себя хозяином. Он – москвич, – Садись.
Присели оба. Она стянула варежки, засунула их в сумку.
– Ой, даже не верится. Ты первый, кого я встретила тут из бывших сокурсников. Хоть и ездила в институт. Надо же.
– А чего ездила?
– Да так. Захотелось побродить по коридорам. Но там охрана… Кругом походила по территории. И все равно здорово…, – в глазах восхищение.
– Да-а…там все изменилось. А зачем ты в Москву?
– А я привезла аппарат своего профессора, с которым давно работаю. Умнейший он у нас учёный. Микротехнологиями занимаемся, столько открытий там впереди, ты не представляешь. Это – как музыку писать, – она, как всегда, свежая, ясная, у нее остались детские припухлые губы, и она, по-прежнему, слегка не от мира сего.
– А ты, значит, в ассистентах?
– Я? Ну да. И в ассистентах тоже.
– Так откуда? Где живёшь?
– Как где? В академгородке и живём, в Новосибирске. А ты? Как ты поживаешь? – она спросила это немного изменившись в лице.
Она вспомнила их последние встречи… Тогда он совершил ошибку, струсил, но она давно простила, забыла. А сейчас вот кольнуло – вылезло из глубин памяти, но она была легкая – через секунду улыбка опять была на ее светлом лике.
– Я… Я – хорошо. В министерстве. Это случайно я тут в метро сегодня оказался. Может, чтоб тебя повстречать, – он взглянул на нее и поймал тот самый взгляд из прошлого – взгляд необычайной жалости и душевного тепла.
Он даже стушевался, погладил себя по колену, и все слова самовосхваления куда-то подевались, казалось, что видит она его насквозь.
Вот он сейчас нахвастает, заученно расскажет, что стал большим московским чиновником, а она все равно увидит то, что внутри у него, увидит, какой он несчастный.
Он махнул рукой:
– Да так! Работаю, в общем. Кручусь… А где твои очки? – перевел он тему.
– Так ведь… Я ж докторскую по лазерной микрооптике защитила. Странно было б, если б себе линзы не изобрела. Линзы у меня. Могу и цвет глаз сменить.
– Докторскую? Ты? А говоришь – в ассистентах.
– Есть такие люди, у которых в ассистентах быть – только честь.
Анатолий был удивлен. Она ж тогда на заочное перевелась, да ещё и – в провинцию. И вдруг – доктор наук.
Ему самому так и не хватило сил защитить кандидатскую. А тут – докторская… Но он не стал говорить об этом.
– Слушай, Толь, мы с Киркой Самсоновой связь поддерживаем. Они ж тогда с Лёшкой поженились, помнишь? Так они, представляешь, в Корее работают. Институт там Лешка чуть ли не возглавляет. В общем, хорошо все у них. Дети уж повырастали. Дружат у нас теперь и дети.
– Дети? У тебя… Не один? – этот вопрос был трепетным. В груди Анатолия жёстче застучало сердце.
– Трое, – качнулась и растянулась в улыбке Софья, – Дочь и два сына. А у тебя? – Соня спросила по инерции, а потом замерла. Не нужно было спрашивать, наверное.
– А у меня – нет. Жена просто плохо перенесла первую беременность. Ей запретили рожать.
– Ох, – Соня искренне жалела, на лбу пролегли складки, – Жаль. Но не стоит горевать. Помнишь, как у Асадова:
Еще есть такое мнение,
Что счастье — это горение:
Поиск, мечта, работа
И дерзкие крылья взлета!
***
Сколько читала она эти стихи в юности! Неужели так и читает?
Анатолий приметил Софью в стройотряде в Анапе. Особенного ничего в ней не было. Вот только, когда шли первый раз они всем отрядом на море, как только вдали показалась его гладь, вперёд выскочила высокая худенькая девушка в очках:
– Море! Море! – она помчалась к береговой линии, забежала в воду прямо в спортивных штанах, не подгибая их, по колено, осмотрелась и, подняв руки застыла так, чуть качающаяся от набегавших волн.
Они тоже, конечно, полезли. Но уже раздевшись, спокойно и размеренно, как люди взрослые, хотя многие, как и она, видели морскую пучину впервые.
А потом вечером со сцены она читала стихи Евтушенко:
– Женщина всегда чуть-чуть как море,
Море в чем-то женщина чуть-чуть.
Ходят волны где-нибудь в каморке,
спрятанные в худенькую грудь…
Удивительная она была – Сонечка. Анатолий увлекся. Её нужно было завоёвывать. Она не из тех девиц, которые думают лишь о любви. Она была другая.
Она и ему читала стихи, а он клал руку ей на колено. Она не замечала, она утопала в своих стихах.
Осенью, когда вернулись из стройотряда, он вдруг узнал, что Софья ведёт в институте поэтическую секцию, запросто общается с преподавателями – многие тогда тоже писали стихи, организовывались вечера. Это было престижно тогда. Узнал, что она – отличница учебы, Ленинский стипендиат.
Его ухаживания стали настойчивей. Он окружил ее вниманием. Дарил подарки, часами простаивал под окнами корпуса общежития…
Она была забавной. Во всем находила чудеса, задавала неожиданные вопросы. Однажды им не достался какой-то поэтический сборник в магазине. Соня шла рядом с ним и открыто горько плакала.
– Сонь, ну успокойся. Чего ты? Привезут ещё.
– Я не хочу потом, я сейчас хочу. У меня вся ночь впереди. И что?
– Что? Ночью люди спят.
– Я теперь не усну! – она заплакала ещё громче, а он стыдился прохожих – подумают, что плачет от обиды на него.
Она влюбилась тоже. А как может влюбиться такая девушка – исключительно самозабвенно, с полной отдачей, жертвенностью и порывом. Разве думала она о том, что можно любить как-то иначе? Что можно «отложить любовь» или… Или просто … остыть…
А Анатолий завоевал и … остыл. Ему нужно было просто доказать себе, что такая девушка ему под силу. И он смог.
И теперь вдруг испугался – зачем ему это? Связывать себя семейными отношениями ещё не окончив институт? А Соня открыто планировала их дальнейшую жизнь, спрашивала у него советы. Она не умела скрывать, не умела лгать. Ведь они любят друг друга, а значит нужно быть вместе.
Однажды прилетела к нему в раздевалку спортзала, он последним оставался, ребята все уже ушли.
– Толик, нам семейное общежитие дадут на следующий год! Я узнала, – сообщала она ему новость, повизгивая от счастья и целуя его в нос.
– Как дадут? Мы же не женаты, – он натягивал кеды.
– Ну так…, – она замолчала, чуть побледнела, отвернулась, спрятала глаза, сделала вид, что разглядывает настенную афишку,– Ну так поженимся же летом. Разве нет?
– Ну, можно и пожениться, но…
– Что? – повернулась резко.
– Да ничего, – пасовал он, – Поженимся, раз ты так хочешь.
– А ты?
– Что я?
– А ты хочешь на мне жениться?
– Хочу, конечно. Просто… Нам даже свадьбу не на что сыграть. Надо бы на ноги встать. Да и что это за семья – два студента?
– У меня стипендия хорошая, и мама помогает. И тебе родители…
– На моих рассчитывать не придется. Они против женитьбы. Мать вообще больше всего боится, что от меня кто-то забеременеет – все уши прожужжала…
– А ты?
– Что я?
– Ну, если я забеременею от тебя, тоже испугаешься?
Анатолий оцепенел. Она стояла и смотрела на него, сидящего на длинной скамье, немного не так, как всегда. Не восторженно-влюбленно, а как-то душевно-жалостливо, как будто беда стряслась именно у него.
– Сонь, ты что – беременна?
Она постояла ещё несколько секунд, а потом вдруг улыбнулась.
– Я? Ха… Не-ет. Ты что? Просто спросила, бывает же.
– А…., – он убирал свои вещи и молчал, – Не шути так больше, а то меня инфаркт хватит.
– Дети – разве это плохо? – они уже выходили из раздевалки, Соня косилась на него.
– Всему свое время. Сейчас уж точно не до детей.
– Наверное, и общежития не надо пока. Да, Толь? Зря я профком напрягла…
– Конечно, зря. Успеем ещё, Сонь. У нас вся жизнь впереди.
Все больше и больше Анатолий к Софье остывал. Казалось, успокоилась и она. Только часто ловил он на себе ее долгие взгляды.
А однажды, как раз вот в такие же новогодние дни на вечере читала Соня Бродского:
– Прощай, позабудь и не обессудь.
А письма сожги, как мост.
Да будет мужественным твой путь,
да будет он прям и прост.
Да будет во мгле для тебя гореть
звёздная мишура,
Да будет надежда ладони греть
у твоего костра.
Да будут метели, снега, дожди
и бешеный рёв огня,
Да будет удач у тебя впереди
больше, чем у меня.
Да будет могуч и прекрасен бой, гремящий в твоей груди.
И счастливы те, которым с тобой,
может быть, по пути.
Она читала и плакала. А все оглядывались на него. Ему было стыдно, поэтому он улыбался и подмигивал смотрящим.
После этого случая он разозлился на нее ещё больше. Разъехались на зимние выходные перед сессией они не попрощавшись.
Но Толик верил в то, что все ещё можно вернуть. Стоит ему покаяться, проявить чуть больше внимания, и Соня опять будет при нем. Вот только надо ли ему это?
Дома, терзаясь сомнениями, спросил у матери, как бы невзначай:
– Мам, а не жениться ли мне летом? А?
Мать испуганно открыла рот. Потом отвернулась, зажгла чайник, загремела посудой. Он деланно весело подсел к столу, развернул конфету.
Мать тихо спросила:
– Ты что, решил бросить институт? – руки и губы ее дрожали.
– Нет. Почему? Можно подрабатывать…
– Значит ты решил зачеркнуть свое будущее. А я думала, что вырастила порядочного сына, – сквозь слезы она смотрела на синее пламя горелки, – Она беременна?
– Кто? Мам, ну ты чего? – он встал, обнял ее сзади, он был выше матери на голову, – Я так спросил, чисто гипотетически. Просто понравилась одна девушка, вот и спросил.
Мать повернула к нему бледное лицо и зарыдала в голос, уткнувшись в плечо.
– Господи! Сколько у тебя будет ещё этих девушек, а мать у тебя одна! У тебя же вся жизнь впереди, вся жизнь…
Обратно Анатолий ехал с твердым решением, что с Соней надо окончательно расстаться. Хотя можно уж было и признать, что расставание произошло.
Он копил слова объяснения, но объяснять ничего не пришлось – со второго семестра Соня ушла из института, перевелась на заочку в Ивановский политехнический институт. Родом она была из Ивановской области.
На курсе от него отвернулись тогда почти все.
– Не стыдно? – как-то спросила его подруга Сони Кира.
– Это за что же?
– А то не знаешь?
– Понятия не имею…
– Ты не знаешь, почему Сонька ушла? Ты как будто бы не при чем. Да?
– Ещё раз говорю: понятия не имею – почему она ушла. Это ее дело. Мы даже не ссорились.
– Козел ты, Тимошин! С Сонькой вообще невозможно ссориться. Она по глазам все видит. Она… Она… У меня никогда не будет лучшей подруги! – Кира заплакала и ушла.
А летом до Анатолия долетели слухи, что Соня родила. Вот только кого – сына или дочку, он тогда так и не услышал, а спрашивать не мог. Не мог он об этом никого спрашивать. Сделал вид, что ничего и не слышал… А с годами стало казаться, что и правда – ничего он тогда не слышал.
Вместе со всеми он вспоминал о Соне с радостью в голосе, посещал практически ею созданный поэтический клуб. Молодость шла… новое быстро заслонило старое. Вскоре все забылось.
Сердце билось в ожидании нового счастья, терялось в желаниях будущего. Соня… да была такая Соня. Первая любовь. А у кого такой любви не было?
Анатолий вгрызся в московскую жизнь. Целенаправленно подыскивал в жены москвичку. А когда встретил Ольгу – немного избалованную дочь министерского работника, сделал все, чтоб стать ей мужем.
Теща сразу решила, что он деревенский простак, и он возил ей домашнюю сметану, покупая ее на рынке – врал, что от бабушки, от ее коровы.
Хотя отродясь его бабушка не держала корову и жила в трехэтажном доме поселка городского типа. Но будущей теще хотелось думать так, и он не стал ее разочаровывать.
***
Они сидели. Ее сумка – на скамье, его портфель – на коленях.
– Завтра у нас испытание. Волнуюсь, конечно, но не сильно. Хожу вот – завидую вам, москвичам, – очарованно говорила Соня.
– А чего нам завидовать?
– Как чего? Столько театров, такие библиотеки. Нет, у нас, конечно, тоже хорошо с этим, но тут…
– Сонь, я уж и не помню, когда в театре был. А нет…помню… От министерства нас погнали. Там перед спектаклем награждение было… В общем… Дел круговорот. Нам некогда.
– Жаль. А мы с мужем любим… И дети. Правда, старший уже тут, в Москве учится.
– Уже? А где?
– МГУ…
– Надо же… , – ему хотелось спросить поподробней, но он боялся поднимать эту щекотливую тему, – А кто у тебя муж?
– Муж-то? Он электрик у нас в институте. Ну, и преподает.
– Как преподает?
– Так, теплофизику читает. Он кандидат наук. Но электрика ему нравится больше. А ты в каком районе живёшь? – казалось, она уводит разговор от личного.
– Я… На западном. Понимаешь, что-то все навалилось. Мы после праздников уезжаем заграницу, а столько дел ещё надо успеть…
– Так ты спешишь? – она натянула варежки, начала вставать, но он схватил ее за руку, утонул рукой без перчатки в теплоту шерсти, посмотрел на ее руки.
– Нет, не уходи. Я не спешу. Какие варежки у тебя. Давно таких не видел.
– У вас таких и нет. Это у нас вяжут – из кроличьего и козьего пуха. Соседка моя увлекается. А хочешь, я тебе их подарю?
– Нет, ты что. Зачем они мне? Просто … Просто …
Из туннеля с шумом надвинулся поезд.
Анатолий смотрел на улыбающуюся Соню, и внутри происходило что-то щемящее. Не хотелось расставаться. Все ещё полчаса назад такие важные дела казались сейчас такими мелочными.
Спросить ее о сыне поподробнее? Спросить – как она тогда… Простила ли? Так ведь простила. Если бы не простила, разве стала бы так мило беседовать?
Но это же Соня…Соня… Она всегда была особенная.
И вдруг он со страхом понял, что вот сейчас её перед ним не станет, не станет этих глубоких глаз, видящих насквозь, этих мягких губ, этих теплых варежек. Она уйдёт из его жизни навсегда, как ушла тогда по его собственной вине. Она так хотела, чтоб были они вместе… А он оттолкнул. И сын…наверняка, это его сын.
Она уйдёт, а что у него останется?
Поезд прошелестел дальше.
– Сонь, а запиши мой телефон. Может позвонишь? Давай встретимся ещё, погуляем. Ты долго тут?
– Да. Ещё пару дней. А потом к маме, в Иваново хочу съездить. Год не виделись. Представляешь, явимся, как снег на голову с сыном под самый новый год. Сколько ж радости у них будет! – Соня раскатисто засмеялась, – Наши с Мишкой родители, свекры мои то есть, вместе новый год встречают, мы – земляки.
– Так встретимся?
– Не получится, Толь. У нас уж все расписано. Через час, – она посмотрела на часы, – Ого, уже меньше. В общем, я уже на совещание спешу. Прости, надо бежать, – они поднялись со скамьи, направились на перрон.
Послышался шум приближающегося поезда.
– Послушай, Сонь, я тут подумал… А ты приедешь ещё?
Она засмеялась.
– Конечно. Вот новый аппарат изобретаем…
– Нет, не шути. Я серьезно, – он взял ее руку в белой варежке, поднес к своей груди, – Нам нужно, нам обязательно нужно…
Из поезда хлынула толпа, их стали толкать. Рука Сони выскользнула из варежки. Она сняла вторую, сунула ему меж пуговиц дублёнки.
– Держи. Вот и всё, Толь. … С наступающим тебя! Будь счастлив.
Она шагнула в двери поезда и уже на чьими-то головами слегка помахала ему рукой.
Ещё можно было рвануть следом, не отпустить ее, остановить свое коснувшееся души счастье, но он стоял, опустошенный и потерянный.
Двери поезда закрылись, поглощая утрамбованную толпу, он зашелестел, загудел рельсами, ускоряясь.
Анатолий как в замедленном кино видел ускользающий в туннель хвост и огни последнего вагона. Поезд унес его видение – его Соню.
Он перешёл на противоположную линию. Втиснулся в подошедший вагон. Встал зажатый со всех сторон. Он держался за поручень, под мышкой – портфель, в руке – пушистые белые варежки, а в голове – когда-то заученные строки.
Те, что прочла тогда Соня:
Прощай, позабудь и не обессудь.
А письма сожги, как мост.
Да будет мужественным твой путь,
да будет он прям и прост.
Да будет во мгле для тебя гореть
звёздная мишура.
Да будет надежда ладони греть
у твоего костра.
Да будут метели, снега, дожди
и бешеный рёв огня,
Да будет удач у тебя впереди
больше, чем у меня…
– Смотри, мам, дяденька плачет, – указала на него маленькая девочка.
Он услышал, посмотрел на девочку, потом на ее мать. Кивнул, чуть повел рукой. Мол, да, плачу. Сжал губы в попытке остановить слезы, но они хлынули ещё сильнее.
Он прижал к глазам белые варежки и заплакал уже навзрыд.
В вагоне молчали.
Что тут скажешь, если горе у человека…
