1945 год. Июнь.
Поезд начал замедлять ход перед очередной станцией. В прокуренном тамбуре стоял высокий мужчина в форме рядового Красной армии и доставал из серебристого портсигара папиросу. Мужчина молод, ему чуть больше тридцати, но уже залегли на переносице глубокие морщины, уже посеребрило сединой его густые русые волосы. На виске длинный тонкий шрам. Пуля прошла вскользь, пропахала кожу, обманув солдата в очередной раз.
Он думал, что погибнет на этой проклятой войне. Он был к этому готов, даже хотел гибели. Но хотел погибнуть, захватив с собой на тот свет как можно больше фашистов. Юрию казалось, что никто не ненавидит их так, как он. Зубами готов был рвать, голыми руками душить! Всю войну прошагал впереди. В атаку — первым, за «языком» — добровольцем. До самого Берлина дошел. И вот, возвращается. Только куда возвращается?
Состав дернулся. Юрий нечаянно сломал папиросу, что только что достал из портсигара. Смял ее раздраженно, кинул на заплеванный пол тамбура. Решил, что покурит на станции.
Поезд скоро остановится, уже мелькают в мутном узком окошке крайние дома, высится башня возле перегона.
Юрию показалось, что он даже узнает эти места, хотя ехал здесь не на поезде, а в салоне ЗИСа. Ехал воевать. Ехал в таком состоянии, что не видел ничего и никого вокруг.
Немцы «убили» его! «Убили» еще в начале войны. Оставалось только завершить, начатое и уничтожить пустую оболочку. Нет, не пустую, полную ненависти к проклятым фашистским захватчикам.
Юра ехал воевать, будучи уверенным, что никогда не вернется назад. Некуда было возвращаться, и не к кому.
Война началась неожиданно. Может, это там, в больших городах, к ней готовились, что-то знали. А в деревне Саловка были другие заботы. Лето выдалось жарким, шла борьба за урожай. Юра с женой целыми днями в полях, и дочка четырехлетняя с ними. На кого же ее оставишь, такую малую? А тут вроде под присмотром. Играет на меже, вяжет куколок из соломы.
Юра в своей девчушке души не чаял. На жену Марфу она совсем не похожа, скорее уж на него. Деревенские в голос твердили, что дочка в папку пошла. А счастливый отец и с собой сходства не замечал. Видел только красивую дочурку — свет его очей.
Война в Саловку пришла вместе с гулом немецких самолетов. Они летели над домами темной тучей и вселяли ужас в сердца людей. Самолеты летели мимо, их не интересовала маленькая деревушка. Они направлялись к городу. Но за самолетами шли танки и пехота. Об этом председателю сообщили по телефонному аппарату, что стоял в рубленной избе, считавшейся правлением. Председатель заметался, забегал. Прибежал к Юре, потерянный, в распахнутом пиджаке на голое тело.
— Юра, спасай, не могу никого выловить. Все бегут, фашист ведь скоро в деревню войдет. А мне приказ — сельхозтехнику вывезти, а то, что вывезти не удастся, вывести из строя. Юра, спасай! За невыполнение приказа расстрел.
— Ага, все, значит, своих из Саловки увозят, а я техникой займусь. У меня тоже семья. Выделишь на них подводу, останусь, помогу.
— Да где ж я тебе возьму эту подводу? Сам знаешь, сколько их в Саловке. Хорошо, пусть Марфа твоя с Анюткой с моими уезжают. Там, правда, в телегу полсела набилось, но уж как-нибудь место найдём. Только помогай, Юра, а то не сносить мне головы.
— Собирайтесь, быстро, быстро! — скомандовал Юрий семье. Они-то уже пешком из деревни бежать хотели, а тут такая удача — председатель место на подводе выделил.
— Куда ж мы без тебя, — завыла Марфа. — Не поедем!
— Еще как поедете! Я нагоню. Сломаем с председателем, что смогем, и на тракторе догоним. Только торопись, Марфа, собирай пожитки.
— Какие еще пожитки? — услышал слова Юрия председатель. — Говорю же, в телегу полсела набилось. Для скарба точно места нет.
— Значит, без скарба.
Юре было уже все равно. Да пусть хоть раздёжкой, хоть босиком, только отправить жену с дочкой, уберечь от вражеского гула, что нет, нет, да тревожит над головой.
В подводе председателя его жена, дочь, внуки, несколько баб из соседних домов. Юра с трудом втиснул туда свою Анютку. Марфа пристроилась сама. Пристроилась после того, как выла и кидалась ему на шею. Юра отстранился, он не считал нужным прощаться, даже дочку не поцеловал. Думал, что свидятся в самое ближайшее время. Свидятся…
Если б только знать, если б знать!!!
Юрий не успел помочь председателю, а подвода не успела отъехать от Саловки. Только-только она миновала крайние дома, как раздались взрывы. Фашистские летчики пожалели снарядов на деревушку, но разбомбили бежавших в подводе людей. Попадание было точным. Не выжил никто….
Ни семья председателя, ни семья Юры.
А он все не верил. Он будто помешался. Бежал вместе с председателем, видел, как упал немолодой мужчина на колени, схватился за голову и завыл. Всё Юра видел — воронку на месте телеги, дергающую ногами кобылу, с развороченным брюхом, то, что осталось от людей, и не мог поверить. Мозг не принимал, отторгал ужасающую правду.
Глаза видели синенькое платье Анюты, запачканное землей, чем-то красным. Глаза видели, а мозг не принимал.
Это синее платье навечно отпечаталось в голове Юрия. Почему Марфа одела его на Анюту в тот день, неясно. Платье было праздничным, а эвакуация из родной деревни явно не то событие, которое можно назвать праздником. Сколько ночей в окопах, землянках, на ледяном снегу Юра размышлял об этом, пытался разгадать загадку. Словно этим мог вернуть Анюту, Марфу. И озарение пришло. Марфа не могла взять с собой много вещей, поэтому самое лучшее одела на себя и на дочку. Озарение пришло, но боль от этого меньше не стала. Четыре года прошло, она все рвала солдата на части. Как только он закрывал глаза и погружался в сон, снова бежал, бежал по деревенской дороге, снова видел воронку и синее платьишко дочки.
Он успел их похоронить. Был на кладбище, когда в деревню вошли немцы. Он бы уже тогда кинулся, чтобы рвать их голыми руками, грызть, но председатель остановил. Тот самый председатель, что хоронил всю свою семью — жену, дочку и внуков.
— Не надо, Юра, не надо! — обхватил он торопившегося в Саловку мужчину. — Тебя расстреляют, ты ничего не успеешь сделать. По-другому надо, с винтовкой в руках. Мы с тобой пойдем воевать и там уже, там…
Председатель не договорил, и так было ясно. Юра воевал, воевал, как проклятый. Всегда впереди всех. Он много фашистов положил, подорвал немецкий танк, вытащил с поля боя раненого командира. На груди две медали и орден.
А что ему эти медали? Они разве заменят семью?
Возвращался солдат на родину. В родную избу, если она еще стоит. Только зачем? Что ему там делать, в Саловке, в доме, без Марфы и Анюты? Не хотел туда солдат, а больше некуда.
В вагоне много пьяных. Солдаты возвращаются по домам, радуются, ждут встречи. Проводница все понимает, никого за выпивку не укоряет. Может и сама пригубить крепкого самогона за победу, за возвращение домой. Вышла в тамбур, наткнулась на Юрия, трезвого, хмурого. Вопросов не задавала. О чем спрашивать? Кому-то есть куда вернуться, кому-то нет.
Раздался резкий, громкий свисток. Вагон подкатился к дощатому перрону, проводница открыла дверь, откинула железную пластину, раскрывая подножку.
Юра спрыгнул первым. Снова раскрыл портсигар, достал из-под резинки папиросу, а ко рту поднести не успел — обмерло всё внутри. По шумному перрону, на который спрыгивали солдаты, гражданские пассажиры, шла девочка. Маленькая девочка, лет пяти — семи.
Она старше его погибшей Анюты, но у нее такие же светлые волосы, заплетенные в косичку, и на ней синее платьишко.
Девочка зачем-то подходила к каждому солдату, сошедшему с поезда, задирала аккуратно заплетенную головку и что-то спрашивала. После ее вопроса признаки веселья исчезали с лиц мужчин. Кто-то из них гладил девочку по голове, один присел на корточки, чем-то угостил ребенка. И все они с тоской смотрели, как девочка шла дальше.
Она приближалась к Юре, а он, не замечая как пальцы трясутся все сильнее, уронил папиросу. Девчушка подошла, задрала голову. Вблизи она не похожа на Анюту, но такая же хорошенькая.
С серьёзным выражением лица, сдвинув густые, слегка рыжеватые бровки, девочка спросила:
— Ты будешь моим папой?
— Что? Что ты сказала? — растерялся Юра.
— Ты будешь моим папой? — громче повторила девочка, почти что крикнула.
— Стой, подожди. Никуда не уходи.
Юра разволновался. Он уже видел проводницу, машущую рукой. Поезд вот-вот должен тронуться.
— Стой здесь! — кричал он девочке. — Не закрывай дверь, — это уже проводнице.
Он влетел в вагон, схватил свой вещмешок. На столике остались нехитрые харчи, на крючке жёсткое полотенце, но некогда было, поезд уже дёрнулся.
Проводница не закрывала дверь, стояла в тамбуре, понимая, что что-то случилось. Что-то очень важное, серьезное.
Солдат выпрыгнул на ходу.
— Веди! — выдохнул девочке в синем платьице.
— Ты согласен? Будешь моим папой? — обрадовалась девочка.
— Буду, веди.
Девчушка смело взяла солдата за руку и потянула.
— Я знала, что найду тебя. А мамка ругалась, наказывала больше на вокзал не ходить. Грозилась выпороть.
— Зовут-то тебя как? — спросил солдат.
— Аня, но мама больше Анютой кличет. Ой, ты что, мне больно!
Юрий сам не заметил, как до боли сжал хрупкую ладошку девочки, когда она назвала свое имя. Ком застрял в горле, он никак не мог его проглотить.
— А мы тут недалече живем, — продолжила девочка, когда Юра ослабил хватку. — Вон, смотри, наш дом!
Анюта показала пальцем на приземистый домик с темными ставнями и покосившимся палисадником.
— Ой, — сказала испуганно, — мамка уже с птицефабрики вернулась. А я думала, она еще на работе.
Возле палисадника стояла худая молодая женщина. Стояла, сложив руки на груди и сурово глядя на приближающихся, державшихся за руки Анюту и солдата. Наверное, она была красива, но Юре это было неважно. Он пришел не к ней, он пришел к Ане. Пришел, чтобы стать ее папой.
— А ну-ка быстро в дом! — цыкнула на дочку женщина. — Анютка, ох, накажу я тебя, ох накажу!
— Вы извините нас, пожалуйста, — обратила женщина к солдату, когда дочка шмыгнула в деревянные ворота. — Я тысячу раз ей наказывала не ходить на вокзал. Но разве ж уследишь! Вбила себе в голову, что может найти нового папку. Это всё из-за соседки нашей, бабы Зои. Всё время твердила нам, всю войну — «тяжело вам без папки будет, не смогете без мужика». У Анюты это в голове отложилась, и, как только война закончилась, она повадилась на вокзал бегать. Папку себе искать.
— Ну, получается, нашла, — снял с плеча вещмешок Юрий. — А родной ее отец где?
— Анюта его не помнит. Ей два годика всего было, когда он воевать ушел. Похоронка почти сразу пришла. Соседка и начала талдычить, как тяжело нам будет без папки. Вы прощевайте нас.
— Да чего ж прощать-то? Она искала и нашла. Веди в избу!
— Какую избу? Ты чего, солдат? Поезжай до своих.
— А нету у меня своих, — в который раз Юрий достал из кармана штанов портсигар.
На этот раз всё-таки прикурил папиросу, жадно затянулся. Сложно рассказывать, но если не рассказать, мама Анюты сейчас его прогонит, примет за сумасшедшего.
— Нет у меня своих. Жена и дочка погибли при бомбёжке. Девчушка твоя, как подошла сегодня на вокзале, в этом синем платьишке, перевернулось все в груди. Дочка тоже в синем была, в тот самый день, когда они с женой уезжали на подводе. В деревню вот-вот должны были войти немцы. Далеко подвода уехать не успела… И дочку мою тоже Анютой назвали. Некуда мне ехать, не к кому…
Юрий жадно курил, не глядя на женщину. А она замерла.
— Так вот, почему ты с ней пошел, солдат? Что ж делать теперь будем?
— Может, есть у тебя сараюшка какой? Дай мне там пожить. Узнаешь меня получше.
— Банька есть, — неожиданно быстро согласилась женщина.
Она будто поняла всё, все чувства мужчины. Поняла за несколько отрывистых фраз.
Юрий жил в бане до холодов. Устроился на работу, подлатал дом. В начале осени перекрыл крышу. Но все еще жил в бане.
Анюта стала называть его папкой в первый же день. Она и позвала в дом, с приходом первого заморозка.
— Папка, перебирайся уже домой, холодно становится.
— Это ты так решила? — усмехнулся бывший солдат.
— Не-а. Мамка за тобой послала.
— Ну, если мамка, тогда, конечно, переберусь.
Через год у Анюты родился братик, потом сестренка.
Юрий дожил до глубокой старости. Он не любил рассказывать внукам про войну, зато о том, как обрёл семью, рассказывал тысячу, наверное, раз. Внуки знали эту историю наизусть.
— Сначала я встретил дочку и уже потом её маму, вашу бабушку. Но сначала дочку! — так всегда начинал свой рассказ бывший фронтовик.
