В клубе было жарко, тесно и шумно. У стен толкался народ, а в центре, на дощатом полу, отплясывали девчата. Пестрые кофточки, цветастые платки выделялись в полумраке, будто цветочная поляна чудесным образом перенеслась сюда среди зимы.
Иван окинул взглядом народ, но в такой гуще разве найдешь своего дружка Матвея… а ведь хотелось повидаться, и раз уж дома не застал, то где ему еще быть, в клубе наверняка. Толкаться среди молодежи села Ворохово, куда занесло его нынче по заданию бригадира Куделина, Ивану не хотелось, да и некогда.
Он уже хотел уйти, но заметил в трех шагах девчонку. Темненькая такая, курносая, в тулупчике со светлым воротником и в таких же светлых валеночках. К ней подбежала еще одна девчонка. – Ну, пойдем, — позвала она, — ноги сами в пляс идут.
Девчонка застеснялась, — Не-ее, домой надо, поздно уже, папка ворчать будет…
Подружка вздохнула, оглянулась на пляшущих. – И то, правда, ну пойдем тогда, а то ведь и с меня дома спросят.
Иван, так и не найдя Матвея, вышел вслед за девчатами, отвязал коня и повел под узды, догнав смешливых девчонок.
— А не замерзнете ли, девчата? – спросил он с задором.
Курносая остановилась, глядя на него, а ее подружка быстро нашла ответ: — Не замерзнем, у нас ноги быстро ходят.
— Ноги вам еще пригодятся, натопаетесь… лучше садитесь в сани, довезу, мой Орлик быстро домчит.
Девчонки переглянулись. – А давай прокатимся, — предложила подружка, — поди уж не увезет за синие горы…
— Ну, если только до нашей деревеньки… подружку твою курносую, — сказал Иван. И вроде в шутку сказал, а смотрит на девушку так, будто наглядеться не может.
— А где ваша деревенька? – спрашивает шустрая подружка.
— Недалече, Стружкино это…
Рассмеялась подружка. – Нашел куда везти, ежели бы до самой столицы, тогда да…
— Ладно, до столицы далеко, а пока домой отвезу, мороз декабрьский крепчает… садитесь, девчата.
— А поехали! – И шустрая девчонка первой уселась в сани, и подружку за собой потянула.
— Звать-то как? – спросил парень. И первый ответил: — Меня Иваном зовут, фамилия моя Калюжный…
— А я Тоня.
— А я Настя – отозвалась курносая.
— Вот и ладно. Ну, рассказывайте, куда повернуть.
— А вот наша улица, я вон там живу, а туточки, наискосок, Настин дом.
Иван подкатил к дому Антонины и, высадив ее под заливистый девчачий смех, развернувшись, поехал к дому Насти.
— А если я в воскресенье приеду, выйдешь? – спросил, он поймав ее за руку. И будто испугавшись ее молодости, спросил: — А лет тебе сколько?
— Девятнадцать исполнилось.
— А мне двадцать два. Ну, так выйдешь?
— Вот приедешь, тогда и поглядим, выйти, али нет…
— Приеду! Вот точно приеду. А насчет, поглядеть, — он уселся в сани и понукая коня, уже на ходу крикнул: — я тебя уже разглядел, а теперь ты присмотрись…
Настя скрылась за воротами и замерла на месте, зная, что никто ее не видит. Было тихо. В морозном воздухе закружились редкие снежинки, падая ей на лицо. И она, еще сама не понимая, отчего так легко стало, хоть и чуточку волнительно. Там, в клубе, не было так на душе, как сейчас. И этот Иван из Стружкино, о котором и не слышала раньше, вдруг всколыхнул ее девичье сердце.
Она вошла тихо, и также тихо сняла тулупчик, стянула шаль и потом валенки. На столе мигала керосинка, и ее манящий огонек освещал часть избы. Отец сидел у лампы и пытался прочитать письмо старшего сына.
Настя, увидев его за чтением письма, расстроилась. Старший брат еще в сорок третьем погиб, и похоронка пришла. Но родители никак не могли смириться. Отец, время от времени, перечитывал его письма с фронта, будто разговаривал с ним. А мать вставала на колени перед старой иконой, что была в уголке на полочке, и со слезами просила вернуть сыночка Гришеньку. Макар Забелин и сам готов был на фронт уйти, но не взяли его: перед войной увечье ноги случилось.
Увидев Настю, Макар Забелин отложил исписанный листок и, нахмурив брови, строго спросил: — Чего так долго?
— Так мы с Тоней в клуб зашли, а там… ой, там такое, все пляшут… и в клубе тепло…
Александра, Настина мать, поднялась с колен и позвала дочку ужинать, предупредив мужа: — Не начинай, Макар, вовремя она пришла…да и чего дома сидеть…
— Дочка, ты садись, поешь, — уже по-доброму сказал отец. А потом начал издалека. – Выросла, вижу, пора, как говорится, и суженого найти. А война треклятая сколь унесла… и нашего Гришаню тоже… а замуж-то выходить надобно.
— Пап, да и сама знаю…
— Знает она! – Ворчливо заметил Макар, а потом обратился к жене. – Слышь, Шура, чего молчишь-то?
— А чего говорить? Я сама еще толком не разобрала, чего у тебя на уме.
Макар закряхтел, потом взглянул на фронтовое письмо, покрутил его в руках, будто могло оно ему чем-то помочь.
— Семен Панкратов заходил… вот перед твоим приходом.
Услышав про Семена, Настя замерла с кружкой в руке, не решаясь даже глотка сделать.
— Ну чего, хороший мужик, фронтовик, герой… друг твоего старшего брата, — Макар отчаянно махнул рукой, — да чего там… считай, что как сын нам…
Семена Панкратова Настя знала с детских лет, старший брат Гриша дружил с ним. Они и на фронт в сорок первом вместе ушли, только потом их фронтовые дорожки разошлись. Григорий ушел холостым, не успев жениться, а Семен, как раз за месяц до войны, взял в жены односельчанку Глашу.
Молодая жена Семена Панкратова осталась беременной, и в начале 1942-го года умерла при родах, ребенка тоже не спасли.
Всю войну с этим тяжким грузом в душе прошагал Семен, и вернувшись, узнал, что и друг его Гришка погиб. Видимо беда еще больше сблизила Семена с родителями друга, и он частенько заходил к ним.
Поначалу ему казалось, что на сердце булыжник пожили – так тяжко было. А потом увидел Настю, которую помнил еще девчонкой малолетней и удивился, как выросла, как изменилась. И потеплело у него на душе, будто оттаивать начал. И задумался он: Насте девятнадцать, а ему двадцать пять, чем не пара… к тому же сестра друга его закадычного.
Настя и не заметила поначалу, что Семен из-за нее чаще стал заходить, а только здоровалась уважительно и с опаской. Старше он по годам ей казался, фронт – он ведь не молодит, он годы прибавляет.
— Ну, Настя, как тебе Семен Панкратов? – спросил Макар. – Чем не жених?
Настя вспомнила, как испугалась его усов, впервые увидев после фронта; перед ней предстал как будто чужой дядька — такой смурной, что и заговорить-то с ним страшно. А уж потом привыкла к его появлению в родительском доме, и кроме как другом погибшего брата, не воспринимала.
А еще вспомнила чубатого возницу, что развез их с Тоней по домам, и все у нее перепуталось в мыслях. Одно знала: Семена Панкратова нет в ее душе. Ну, если только уважение, которое и было у нее к фронтовику с самого начала.
— Да никакой он мне не жених, — призналась она, — зачем он мне?
— Вот, гляди, мать, вырастили царицу, женихами разбрасывается… в наше ли время нос воротить, когда такую победу для народа наши сынки выковали, да сами сгинули… нет у нас лишних женихов. Глянь, сколь девок да баб по одиночке, другая, может, спит и видит, кабы замуж выскочить, а ты: «зачем он мне?»
— Папка, ну я же к нему со всем почтением, только не люб он мне, совсем не люб.
— Стерпится, слюбится, — сказал Макар, будто литовкой по траве прошёлся.
Иван Калюжный тем временем, понукая Орлика, мчался по снежной дороге в родную деревеньку. От веселых думок крутилась на уме какая-то песня, только голосом своим управляться не умел. К тому же на фронте надорвал голос, и теперь громко сказать не получалось. Он уж и так сегодня старался с девчатами говорить, чтобы поласковей было.
И, вспоминая, случайную встречу с Настей из Ворохово, всерьез задумался о женитьбе. Он пришел с фронта, соскучившись по земле, по привычному с детства крестьянскому труду, и как голодный втянулся в работу. – Жениться тебе надо, Ваня, — говорила мать.
— Это обязательно, вот только найду такую… чтобы думать о ней днем и ночью. И вот сегодня, кажется, встретил такую – курносую, маленькую росточком, будто молодую березку в поле.
С этими мыслями и приехал домой.
А в это время в том же Ворохове, где жила Настя Забелина, в пустом домике почти на краю села, не спалось Семену Панкратову. Сначала, как вернулся, хоть и знал из писем, что его Глаши больше нет, все равно тягостно было ему в пустом доме. Вот тогда и зачастил он к Забелиным, чувствуя, что Макар Забелин, отец его доброго друга, принимает Семена как сына.
А тут еще Настя… маленькая ведь была до войны, бегала эдакая стрекоза… и вот она… невеста. Он сразу тогда подумал, что достанется кому-то славная девчонка, да такая пригожая и милая…
А потом и о себе задумался, Глашу ведь не вернёшь, а жить надо дальше. А если такая жена будет, как Настя, то и на душе теплее. И тогда первым делом намекнул Макару Забелину, чтобы породниться теперь уже по-настоящему. Макар намек понял, и даже обрадовался. – Был ты другом моему сыну, а теперь и сам сыном мне станешь.
Семен и обрадовался, и устыдился. А устыдился от того, что уж который месяц солдатская вдова Серафима постель ему в свой избушке греет. Она ведь тоже перед войной замуж вышла, а деток не успели родить, ушел муж в первые же дни на фронт. И также как и Григорий Забелин, не вернулся.
Видимо, утраты соединили их, — так думал Семен, оставаясь на ночь у Серафимы. И она горячо шептала ему ласковые слова и тыкалась носом в его плечо: — Ой, как ты пахнешь, Сёма!
— И как же я пахну? – усмехнувшись, спросил Семён.
— Мужиком ты пахнешь, — отвечала она, — я ведь забыла, как мужик пахнет, а ты напомнил.
Семен всю эту бабскую тоску понимал, знал, как тяжко пришлось им тут без мужиков, изнуряя себя в поле, на ферме, на заготовке дров — да мало ли какой работы в селе. Серафима одного с ним возраста, и фигурой ладная, крепкая такая и молодая еще… и он уже подумывал, не жениться ли ему на Серафиме. Если уж на то пошло, то беда у них одна – оба овдовели.
Но увидел Настю Забелину и потерял покой. Теперь уже старался не ходить мимо дома Серафимы, и на ферме ее обходил. А когда с Макаром Забелиным переговорил, и тот заручился, что отдаст дочку за Семена, то немедля встретился с Серафимой.
— Ты это… не жди меня, не приду я. И прости, хоть и не было уговора, все равно прости, я вроде как надежду тебе дал…
— Поняла я всё, Сема, — сказала она, — видно не угодила…
— Да угодила, угодила! Но в душе у меня нынче другая…
— А у меня в душе ты, Сёма. Только держать тебя не стану, да и кто я, чтобы удерживать, так… солдатская вдова… много нас таких…
***
Второй месяц пошел, как зачастил Иван в Ворохово, подкарауливая Настю то на ферме, то возле дома. И она как-то прониклась к нему, и подолгу стояли оба у ворот, топтались на месте, чтобы не замерзнуть. – Ну, поезжай, а то уж ночь скоро, — просила она.
Он вдыхал, поглядывая на Орлика: — Не бойся, Настюша, ночь мне не страшна, я ведь дома, каждый куст знаю.
— А вдруг волки? – в ее глазах появился неподдельный испуг.
Он обнимал ее и успокаивал. – Да уж который год не слышно про волков, распугали всех, ушли они далеко. Да и Орлик у меня бегучий, так что не бойся.
Вскоре сани уже скользили по накатанной дороге, а Настя вернулась домой.
— Сядь,- сказал отец, — и слушай. Более чтобы я тебя с этим чубатым не видел,
— Почему?
— Она еще спрашивает? Вот сниму вожжи с гвоздика, узнаешь тогда…
— Да ты что, Макар, белены объелся? – Александра вышла из горницы, услышав разговор. – Ты что же, девку на привязи держать собрался? А сам-то, как с цепи, на всех рвешься, покусать норовишь!
— Ты, Шура, лучше бы дочку вразумила, что с Семеном ей лучше будет. Или тебе такой зять не нужен?
— Да я Семена как сына принимаю, на наших глазах вырос, да и рада была бы, если Настя пошла бы за него, но не могу неволить. А ты как при царе ее выпихнуть хочешь… да за такое тебя и на собрании осудят…
— Не пугай! Знаю, что делаю. Сказано: чтобы с чубатым более не видел!
Настя заранее вышла за ворота, потому как знала, что приедет Иван, и хотела предупредить, чтобы не приезжал к дому от греха подальше.
Вот уже мелькнули знакомые сани, и лихо, выпрыгнув, Иван подбежал к Насте.
— Ой, Ваня, уехать тебе лучше. Не надо нам тут видеться, папка нынче злой, сказал, чтобы не выходила к тебе…
— Как же так, Настя? А я приехал сказать, что сватать тебя хочу, вот на той неделе и хотел приехать…
— Не отпустит меня. Откажет он тебе. – Настя совсем расстроилась. К Семену, несмотря на то, что его бригадиром поставили, в председатели прочат, душа не лежала. Не потому что чем-то был плох, нет, Семен хороший, просто чувствовала она, что не полюбит его. Никогда не полюбит.
— А знаешь, Настя, — Иван взглянул на сани, в которых пухлым слоем лежала солома, а поверх ее – полушубок, чтобы теплее было, — поехали со мной. Вот прямо в сельсовет и поедем, а там распишемся.
— Как же так? А папка с мамкой?
— Так мы распишемся, и им куда деваться…
Они не заметили, как вышел Макар, и услышал предложение Ивана. – А ну отойди от него, — сказал он дочери.
Настя, испугавшись его неожиданного появления, отошла на два шага. И тут же кнут опустился на спину Ивана.
— А вот тебе сельсовет! Вот тебе расписаться! Лучше я тебе на спине твоей распишусь. – Макар Ефремыч, да ты что? – увертываясь, воскликнул Иван.
— Папка, не надо, оставь его! – Кричала Настя. Ей на подмогу вышла Александра. – Угомонись, Макар! Что люди-то скажут?
— Брысь в дом! – Крикнул он на жену и дочь, но они и не подумали уходить. Иван тем временем, изловчился, и выхватил кнут из рук Макара, швырнув его в сторону.
— А вот не уеду, пока согласия не дашь! – Сказал парень. Чем же это я не угодил вам, Макар Ефремыч?
— Годи кому хошь, а Настьку не трожь, не твоего поля ягода! – Макар, оставшись без кнута, приблизился к Ивану и толкнул его своим плечом в его плечо. Иван устоял. И тогда, как два упрямца, они стояли, подталкивая друг друга плечом.
— Беги отсюда! – Шипел на него Макар.
— Ванька Калюжный с сорок третьего года на фронте, и ни от кого не бегал. У меня и ранение в грудь, а не в спину. И я не отступлю….
Макар отскочил от него, снова рявкнул на жену и дочь, подталкивая их к воротам, а потом закрыл их на засов. Встав на бревно, над забором показалась его сухощавая рука, сложив фигуру из трех пальцев, крикнул: — Вот тебе Настьку! Видал?!
Иван, расстроившись, запрыгнул в сани и уехал проч .
Настя сидела у стола, опустив голову. Ее темная коса струилась по плечу, ресницы вздрагивали. Александра подумала, что дочь плачет. Но Настя, подняла голову и посмотрела на отца – в глазах ни слезинки.
— А теперь я скажу, — начала она дрожащим голосом. — Видела я вчера Семена Панкратова. Так вот, я ему в глаза сказала, что не стерпится и не слюбится. И тебе, папа, также скажу: не стерпится мне с ним и не слюбится. Она вышла в сени, сняла с гвоздика вожжи и принесла их отцу. – Держи, ты обещал… так я сама их сняла… не боюсь.
Макар отстранился от нее — не узнавал он дочь, перемена в ней была разительная. – Глянь, Шура, давно ли под стол пешком ходила, а теперь меня жизни учит, коза такая, — он схватил вожжи и швырнул их к порогу. – Видеть тебя более не хочу!
Неделю Макар не разговаривал с Настей. Неделю не приезжал Иван в Ворохово. Даже на ферме не появлялся.
— Добился своего? – спросила Александра. – Настя Семена отвадила, а ты Ивана отвадил. И чем тебе парень не угодил? – Она вздохнула обречённо. – Вот всегда ты такой был, Макарушка, лишь бы всё по твоему.
Но как-то под вечер подъехала повозка, а в ней Иван, его мать, дядька Василий и младший сын Василия — Мишка.
Макар, увидев нарядных гостей, нахмурился, понимая, зачем явились. Иван подошёл, как ни в чем ни бывало и подал новый кнут. – Держи Макар Ефремович. Это тебе новый кнут… лупани сколь хошь по моей спине, только дай согласие нам с Настей. А то ведь, и правда, тайком расписаться – не по-людски как-то.
Макар взял кнут, ощупал его, проверяя на прочность, размахнулся и, под испуганные возгласы, гостей хлестнул им Ивана.
— Добро, хороший кнут, — сказал он и открыл настежь калитку.
Уже дома, за столом, разомлев от теплой печки и от разговоров, Макар тихо сказал Ивану. – Помни, угождать тебе не буду, потому как не по нутру ты мне. Но уважать буду. Ты ведь тоже воевал, хоть и молод еще. Ну и потому как мужем дочки моей единственной будешь, отцом внуков моих…
— Спасибо, дядя Макар, я ведь как Настю увидел, сразу понял: жена моя будущая.
В начале марта снега было еще полно, но солнце уже светило ласковее. Иван на тех же санях, погоняя Орлика, спешил в родную деревню. Настя сидела рядом и придерживала сундук с приданым, что собрала мать. А еще шуба лисья на плечах у нее — это отец наградил. Еще когда до войны охотничал, мех добыл, шубу-то и сшили, и Макар ее дочке сам на плечи накинул.
— Не держись, Настюша, за сундук, — весело крикнул Иван, — а то рука застынет.
— А вдруг слетит, жалко, добро ведь.
— А ничего, коль потеряем, новое наживем. Двигайся ко мне.- И он, одной рукой держал вожжи, а другой рукой прижал к себе Настю, стараясь, чтобы лицо встречный ветер не застудил. А дорога снежной лентой растянулась, поблескивая снегом, еще не расставившим.
Где-то в конце марта Семен, удрученный поначалу отказом Насти, почти смирился, но ходил по селу, будто не замечая никого. И как-то попалась на глаза Серафима. Все та же шаль с кистями, только раздобрела шибко, округлилась… вспомнил Семен, что недавно на ферме кто-то из баб сказал, что «тяжелая» Сима.
И вот теперь остановился, подошел ближе. – Ты что Серафима, никак рожать собралась?
— А чего ты удивляешься? Это ведь наше – бабье дело. Только рано еще мне, попозже…
— Так это… а как же, кто же он? – спросил Семен, совсем не ожидая увидеть Симу в положении.
От его вопроса лицо Симы стало словно каменное, холод застыл в глазах. – Эх ты, Сёма, язык-то как повернулся такое спросить? Или, думаешь, я еще с кем-то… вот спасибо, Сема, «согрел» ты меня словами…
— Погоди, Сима, да я же не понял сразу, растерялся, — он шел следом, стараясь остановить ее, — это же как, это же мое дите…
— Ну, наконец-то, дошло до тебя Сема. Только не ходи за мной. Сама рожу, сама и растить буду…
— Серафима, так ты вон какая гордая! Не знал, даже не думал…
— А теперь думай, когда тебе еще кто-нибудь постель будет греть! – Резко ответила Серафима.
В тот же вечер Семен пришел к Серафиме и с порога сказал, что хочет забрать ее в свой дом.
Она ничего не сказал. Но и на порог не пустила. Закрыла дверь перед его носом, ушла в горницу и легла на кровать, где возвышались две пышных подушки, а на них – вышитая накидка. Заревела.
А он стучал. А потом тихо стало.
Утром Серафима вышла управляться. Да на работу же надо бежать… а Семен сидит на крыльце, постелив старый половичок, чтобы не примерзнуть…
— Ты что же делаешь, окаянный? А ежели заболеешь? Что тогда делать?
— Лечить, Сима, лечить, — пробормотал Семен, просидев всю ночь на крыльце. Поднялся, потерев закоченевшие пальцы. – Я, Сима, одно дитя уже потерял, более терять не хочу. Ты как пожелаешь, а я – не оставлю ребятенка. Береги себя, Сима… ну и в сельсовет, если мил тебе хоть немного, сегодня же пойдем.
Серафима горько усмехнулась. – Да какой сельсовет нынче? Ты же задубел, иди в избу, отогрейся, сейчас печку растоплю….
— Печку я сам растоплю, — пообещал он, и они вместе ушли в дом.
Прошло двадцать лет
Настя, завернувшись в цветной полушалок, вышла на крыльцо и поглядывала на Галку – старшую дочку. Возле калитки крутился Гена Моторин, белобрысый паренек, бойкий и настойчивый. И, несмотря на то, что еще была зима, он приехал на отцовском мотоцикле, поблескивая начищенными боками бензобака.
Что-то он ей говорил, и никак не хотел уезжать. Наконец, завел своего железного коня и, посигналив, уехал.
— Галя, чего приезжал-то? – спросила Настя.
— Да так, делать ему нечего, — капризно надув губы, ответила девушка.
Настя спустилась с крылечка. – Знаешь, дочка, хоть и говорят, что стерпится, слюбится, а я тебе так отвечу: не стерпится и не слюбится.
Галка, поправив темные косы, с удивлением смотрела на мать.
— Это я тебе насчет Геннадия говорю. Ведь не любишь ты его..
— Правда, мам, это ты верно заметила.
— Ну а чего тогда не отвадишь? Чего парню голову дуришь?
— Да я даже серьезно и не думаю о нем.
— Смотри, если не думаешь, тогда и не встречайся. А если надеешься, что стерпится и слюбится… нет, поверь мне, не получится. Я в свое время отца не послушалась… до сих пор удивлюсь, откуда смелости набралась… Наверное, потому что Ваня, папка твой, запал мне в сердце… ну всё, иди в дом, а то замерзнешь.
Настя, а в деревне многие уже звали Анастасия Макаровна, посмотрела на заснеженную дорогу, вспомнив, как по этой же дороге привез ее в свой дом Ваня.
Вспомнила об этом и улыбнулась. Ей на часы смотреть не надо – всегда знала, когда муж с работы придет. Любимый муж. И она у него любимая.
