— Эта одежда — собственность моей мамы. Ты зачем собрала их? — прозвучал вопрос от мужа, и голос его был чужим.
— Выбросим. Зачем они нам, Слав? Половину шкафа они захватили, а мне необходимо пространство, я хочу убрать сюда зимние одеяла и запасные подушки, у нас ведь всё разбросано как попало.
Ольга с практичным видом продолжала стаскивать с плечиков скромные кофточки, юбки и легкие платья своей покойной свекрови. Валентина Ивановна аккуратно развешивала почти всю свою одежду, чтобы та сохраняла опрятный вид. К этому же она приучила и собственного сына. А у Ольги в шкафах постоянно царил полнейший хаос: каждое утро она погружалась в глубины полок, разыскивая нужную кофту или блузку, жаловалась, что абсолютно нечего надеть, и потом усердно обрабатывала скомканные кофты отпаривателем; эти вещи выглядели так, будто их прожевала и выплюнула корова.
Всего три недели минуло с того дня, как Слава проводил маму в последний путь. Валентине Ивановне было необходимо лечение — по большей части уже безнадежное — и спокойствие. Рак на четвертой стадии развивался неумолимо быстро. Слава забрал мать к себе. Она угасла от болезни всего за один месяц. И сейчас, вернувшись после трудового дня, он увидел ее вещи, сброшенные, словно ненужный хлам, прямо посередине коридора, и остолбенел от изумления. Неужели это всё? Такое вот, выходит, отношение к его матери? Выкинули — и тут же забыли?
— Ты чего уставился на меня, как Ленин на буржуазию? — отступила в сторону Ольга.
— Не смей трогать эти вещи, — сквозь стиснутые зубы прошипел Слава. Кр*вь так сильно прилила к его голове, что на мгновение он потерял чувствительность в руках и ногах.
— Да зачем нам этот старый хлам! — зарычала Ольга, начиная выходить из себя, — Музей, что ли, хочешь в доме устроить? Твоей мамы больше нет, прими это! Лучше бы ты так о ней заботился, пока она была жива. Навещал бы почаще, тогда, возможно, и знал бы о том, как сильно она болела!
Слава вздрогнул от этих слов, будто его хлестнули плетью.
— Уйди, пока я не совершил с тобой чего-нибудь непоправимого, — выдохнул он прерывистым голосом.
Ольга фыркнула:
— Да пожалуйста. Психический…
Психическми у Ольги автоматически становились все, кто осмеливался иметь мнение, отличное от её собственного.
Не снимая уличной обуви, Слава прошел к шкафу в коридоре, распахнул верхние створки прямо под потолком и, встав на табурет, достал одну из клетчатых сумок. Таких сумок у них имелось штук семь — они пригодились при переезде в новую квартиру. Он уложил туда все вещи Валентины Ивановны, причем не накидывал их как попало, а бережно свернул каждую в аккуратный прямоугольник. Сверху легла мамина куртка и пакет с её обувью. Все это время рядом крутился младший трехлетний сынишка, он помогал отцу и даже забросил в сумку свой игрушечный трактор. В завершение Слава порылся в ящике в прихожей, нашел ключ и убрал его в карман брюк.
— Пап, ты куда?
Слава горько улыбнулся, взявшись за ручку двери.
— Я скоро вернусь, малыш, беги к маме.
— Постой! — встревожилась Ольга и появилась в дверном проеме гостиной, — Ты уезжаешь? Куда? А как же ужин?
— Спасибо, я уже пресытился твоим отношением к моей маме.
— Да брось ты, с чего это ты так взвинтился на пустом месте? Раздевайся давай. Куда это ты собрался в такое позднее время?
Слава, не оборачиваясь, вышел за дверь вместе с сумкой. Он завел автомобиль, выехал со двора и направился в сторону МКАД. Он мчался в потоке машин, заглушая шум трассы, не думая о дороге: всё остальное отошло на задний, незначительный план вместе с рабочими проектами, планами на летний отпуск и юмористическими пабликами в соцсетях, которые Слава любил почитывать время от времени, чтобы расслабиться. Медленной, тяжелой черепахой в его сознании ползла одна-единственная мысль, и вся жизнь теперь воспринималась исключительно через её призму. Всё мелкое и незначительное чернело, обугливаясь, сгорая в огне справедливости. Из множества дел, заполнявших его дни, нетронутым оставалось лишь самое ценное — дети, жена… и мама. Он винил себя в её смерти — недосмотрел, не успел вовремя, вечно какие-то дела, заботы, развлечения. А она не желала его беспокоить, не хотела быть обузой для сына, и Слава стал откладывать визиты к ней всё чаще, звонить реже, меньше слушать, сокращая и без того недолгие разговоры.
Преодолев треть пути, он остановился около придорожной столовой, слегка перекусил и следующие три часа преодолел без остановок. Лишь однажды Слава обратил внимание на закат: когда серый купол неба с запада внезапно разорвали алые трещины — казалось, будто солнце цепляется слабыми лучами за линию горизонта, не желая сорваться с края земли. Уже в полной темноте он въехал в поселок, поблуждал по неасфальтированным улочкам до самого его конца и заглушил двигатель возле материнского дома. Дома, где прошли его детские и юношеские годы.
Художник Шон Фергюсон
В темноте ничего нельзя было разглядеть. Слава повозился с засовом на калитке, пришлось подсвечивать себе экраном телефона. Пять пропущенных от супруги. Нет, сегодня он никому не станет звонить. Пусть телефон и дальше остается в беззвучном режиме. Сладко и душно пахла отцветающая черемуха, приманивая ночных бабочек, ее цветы мертвенно белели в темноте. В оконных стеклах дома мутно отражалось ночное небо. Слава достал ключи, отпер первую дверь и на ощупь нашел выключатель — в сенях зажглась пыльная лампочка.
У порога стояли мамины домашние тапочки, в которых она ходила по двору. Возле второй двери, ведущей непосредственно в жилые комнаты, — ее комнатные туфли, синие, поношенные, с двумя красными зайчиками на носках. Слава подарил их ей лет восемь назад. Он замер, уставившись на них, потом встряхнул головой и вставил ключ в следующую дверь.
Здравствуй, мама, ты ждала меня?
Нет, в этом доме его больше никто не ждал.
В воздухе пахло старой советской мебелью и легкой сыростью, будто тянуло из погреба. Дом быстро отсыревал, и нужно было постоянно его протапливать, чтобы не завелась плесень. На комоде лежали расческа и скромный арсенал косметики, а рядом на вешалке висел прозрачный пакет со стратегическим запасом макарон с пометкой «красная цена». В гостиной новизной выделялся диван — это Слава купил матери вместе с телевизором. Распахнутая дверца холодильника на кухне навевала тоску и красноречиво свидетельствовала, что здесь больше никто не живет. Мамина комнатка напротив — там ее кровать с пирамидой подушек, накрытых накидкой. Слава присел на край.
Раньше эта комната принадлежала ему, а родители спали в другой, побольше. В те времена вплотную к стене стояла вторая кровать, братишкина. Еще был письменный стол у окна. Теперь на его месте располагалась швейная машинка — мама очень любила шить и вышивать. Вторую кровать мама заменила шифоньером, куда складывала свои личные вещи.
Слава сидел в полнейшей тишине и в растерянности смотрел на этот шифоньер, словно перед ним предстал призрак матери. Его взгляд стал остекленевшим. Он запустил пальцы в волосы, сжал голову и согнулся пополам, уткнувшись лицом в колени. Его плечи содрогнулись, затряслись. Слава повалился на белоснежную накидку на подушках… и зарыдал.
Он рыдал оттого, что так и не успел ничего ответить ей, когда она сжимала его руку в свой последний день. Он сидел над ней безмолвный, как истукан, видел, что она почти угасла, и тысячи невысказанных слов душили его, оставаясь в горле, невысказанными. Мать прошептала: «Не надо, Слава, не смотри на меня такими глазами… Я была счастлива с вами». А он так хотел! Хотел отблагодарить ее за беззаботное детство, хотел сказать «спасибо» за всю ту любовь, за жертвы, за семейный уют, за то чувство защищенности и опоры… Простое «спасибо» за фундамент, на котором он теперь стоит, за тот островок безопасности, куда можно было вернуться в любой ситуации, за то место, где тебя ждут, любят и всегда примут обратно, где неважно, сколько ошибок ты успел совершить.
Но он сидел над ней, как каменный, и не мог подобрать нужных слов. Порой из всего богатства речи так трудно выбрать подходящие выражения. Все, что приходило ему на ум, казалось таким пафосным и устаревшим, что было стыдно произносить вслух. Эти слова будто принадлежали другим эпохам, были слишком высокопарными и неестественными для современности. Наш век еще не придумал собственных слов, чтобы достойно выражать чувства, зато он здорово преуспел в циничности и притворстве, в использовании крепких слов.
Слава выключил свет во всех комнатах и заснул, не раздеваясь, стараясь как можно меньше помять аккуратно заправленную кровать. Он нашел на стуле шерстяное одеяло, накрылся — и отключился. Сам не ожидал, что сон будет таким сладким. Утром проснулся в семь, будто по будильнику. Все-таки удивительная штука — организм! Во сколько бы он ни лег, всегда просыпался ровно в семь утра — самое время собираться на работу.
Он вышел к машине, чтобы забрать сумку. Березы, нарядившиеся в салатовые листья, стояли шеренгой за деревянным забором через дорогу и походили на юных фрейлин весны. На их ветвях набирали силу солнечные лучи, крепли, чтобы согреть собой всю землю. Слава постоял на крыльце. Пение птиц, свежий воздух… Как же хорошо! И как ему повезло, что он вырос не в каменном городе. Он потянулся, размял затекшее тело и вернулся в дом, потащив сумку к маминому шкафу.
Одну за другой Слава доставал вещи матери из сумки и бережно раскладывал их по полкам. Или развешивал на плечики, как мама называла вешалки. Ее туфли и ботинки он расставил внизу. Когда все было готово, он отступил на шаг, чтобы оценить, достаточно ли аккуратно всё выглядит. Перед его глазами вставала мама, на ней мелькали эти самые наряды. Она улыбалась. Она всегда улыбалась теплой, материнской улыбкой, умела без слов сказать — люблю. Слава провел ладонью по ряду висящих блузок и платьев, потом обнял их все, вдохнул знакомый запах… Продолжал бессмысленно стоять перед шкафом. Что делать дальше с этими вещами он не знал. Наконец, он вспомнил о настоящем времени, и достал мобильный телефон.
— Здравствуйте, Степан Артемович. Я сегодня не выйду на работу. Дело срочное, семейное. Без меня как? Справитесь? Спасибо.
И жене черкнул: «Извини, что вспылил, буду вечером. Целую».
Вдоль садовых дорожек росли цветы. Нарциссы уже вовсю цвели, а тюльпаны лишь только начали раскрывать свои бутоны. Слава собрал и те, и другие, а также сорвал ландыши возле дальних кустов крыжовника. Что ж, получился довольно своеобразный букет… Он решил разделить его на три небольших. Ведь на кладбище его ожидают трое. Проходя мимо магазина, Слава вспомнил, что еще ничего не ел. Зашел купить молока и булку, прихватил еще и шоколадку.
— О, Слава! А ты чего снова здесь? — удивилась продавщица.
— Да вот… К маме приехал, — неохотно выдавил Слава, отводя взгляд.
— Понимаю. А брынзы не хочешь? Свежайшая, я у одного фермера заказываю. Твоя мама всегда у меня брала.
Слава взглянул на нее. Она что, издевается? Нет, просто человек она незамысловатый.
— Нет, не надо. Хотя ладно… Давайте. А вы как, тётя Ир? Всё в порядке?
— Ой… — махнула рукой продавщица. Они с Валентиной Ивановной были подругами, — Лучше не спрашивай. Сережка мой совсем никудышный, всё бухает.
Он позавтракал прямо на кладбище перед их могилами. Разные букеты цветов лежали по порядку: нарциссы, ландыши и тюльпаны. Брат, отец и мать. Брат ушел первым — сорвался с крыши, когда перекладывал на крыше черепицу. Высота небольшая, а шея — хруст — и всё. Ему было всего двадцать. Затем, пять лет назад, умер отец. Теперь и мама. Слава разложил всем по кусочку шоколадки, а маме отломил еще и брынзы. Они молча улыбались ему с фотографий на надгробиях. Слава мысленно вел с ними беседу.
Вспоминал шалости, которые они творили с братом.
Он в мельчайших деталях воскрешал в памяти, как на рассвете ходил с отцом на леща и щук. Папа лихо закидывал удочку, прямо по-ковбойски.
А мама! Бывало, как крикнет на всю деревню: «Сла-а-ава! Ку-у-ушать!». Голос у нее был что надо, слышно за два километра. Как же ему бывало стыдно в те минуты перед друзьями! Вот если бы она позвала его так сейчас.
Слава встал и погладил временный крест на материнской могиле. Земля на ней была еще свежая, не успевшая осесть. Черный холмик под ярким светом дня.
«Мамуль, прости меня… Я за тобой недосмотрел. Мы вроде жили отдельно, самостоятельно, почему же без тебя так пусто? Столько всего я хочу тебе сейчас сказать, и тебе, пап, тоже. Какие вы у меня были хорошие, самые лучшие родители на свете, как же я вам благодарен… Как у вас это получалось? А мы с Олей куда хуже. Мы — эгоисты. Я, я, мне, хочу, моё… Спасибо вам за всё. И тебе, Васька, братишка, тоже спасибо».
Пора было уходить. Слава шел полевой тропинкой, на ходу срывал молодую траву и пожевывал мягкие основания стеблей. На первой же улице ему повстречался Серёга, сын продавщицы Иры. Он уже был изрядно пьян и выглядел отталкивающе — совсем опустился.
— О! Славон! Опять здесь? — невнятно и развязно пробормотал Серега.
— Да… К своим заехал. А ты всё пьешь?
— А то как же, в честь праздника.
— И какого же?
Неожиданно Серега вытащил из кармана шорт настенный календарик с листками, оборванными до вчерашнего числа. Перелистнул.
— Всемирный день черепахи! Вот! — с видом знатока с удовлетворением прочел он.
— Угу, — иронично скривился Слава. — Ты это, Серег… Мать свою береги. Она у тебя золотой человек. И не вечная она. Помни об этом.
И пошел дальше, оставив бывшего приятеля в растерянности. Тот опомнился и пробурчал ему вслед:
— Ладно, договорились… Ну, будь здоров, Слав.
— Да, прощай, — ответил Слава, не оборачиваясь.
