Море лежало плоским и серым, как гигантская полированная плита на могиле. Ни ряби, ни всплеска. Мартин спустился по знакомой тропе к причалу. Подошвы его старых резиновых сапог шлёпали по мокрым камням. Звук был слишком громким в тишине, что окутала бухту плотнее, чем туман. Туман был другим. Он пришел позже. Этот был из тишины и пустоты.
Лодка, «Мария», неподвижно стояла у причала. Краска на корме облупилась. Буквы имени выцвели почти до неразличимости. Мартин перешагнул борт. Дерево скрипнуло под его весом. Знакомый скрип. Как старые кости. Он поставил на дно ведро с остатками приманки – вчерашними, уже скисшими. Рыба не шла давно. Но ритуал был ритуалом, без него день не начинался.
Он разобрал сети. Они были жёсткими от соли, тяжёлыми. Его руки, покрытые морщинами и шрамами от лески, работали сами по себе, автоматически. Спина ныла – это старый знакомый враг, с которым он научился уживаться. Он закинул сети. Тяжёлые мокрые петли плюхнулись в воду без всплеска, растворились в серой глубине.
На сиденье у левого борта лежала свернутая старая куртка Лизы. Он положил её туда месяц назад, после похорон. Вернее, после того, как закопал урну с пеплом под розовым кустом у дома. Настоящих похорон не было. Священник умер за месяц до неё. Мартин в очередной раз смахнул ладонью пыль с куртки, а затем достал из кармана завёрнутый в бумагу кусок вчерашней лепёшки. Раскроил его пополам и положил одну часть на сиденье рядом с курткой.
«Завтрак, Лиза», – прошептал он. Голос его, привыкший к рёву мотора и ветру, прозвучал чужим и громким. Только едва уловимое дуновение ответило ему запахом, пахнущим застоявшейся водой и чем-то сладковато-тяжёлым. Гнилью? Химией? Он не знал. Незнакомый запах висел над водой уже неделю. Пробивался в дом сквозь закрытые окна, лежал на языке.
Он сел на кормовое сиденье, спиной к берегу. Не хотел видеть пустые окна домов. Не хотел видеть, как чайки сидят на крышах портовых зданий и рыбацких домиков, нахохлившись, как каменные горгульи. Они не кричали, не дрались за добычу, просто сидели. Часовые стареющего мира. Их молчание резало глубже любого крика.
Сети нужно было проверять. Но он знал, что там пусто. Это было знание, тяжёлое, как якорь на душе. Он всё равно подтянул первую. Мокрые, пустые серые нити. Он бросил сеть обратно. Вода приняла её беззвучно.
Вторая сеть была чуть тяжелее. По крайней мере, ему так показалось. Он потянул. Что-то шевельнулось. Надежда – тупая и бесполезная – кольнула под рёбра. Он вытащил сеть. В мотке водорослей билась рыба. Одна маленькая сельдь. Но не такая, как раньше. Её чешуя была тусклой, глаза – мутными, покрытыми белёсой плёнкой. Она слабо трепыхалась, открывая жабры, розовые изнутри, но с тёмными пятнами.
Мартин смотрел на неё. Рыба билась о его сапог. Он наклонился, подцепил её двумя пальцами за хвост. Она повисла, безжизненно хлопая жабрами. Мутные глаза смотрели сквозь него. Он бросил её обратно в воду. Она перевернулась брюхом вверх и покачивалась на мелкой волне, поднятой собственным падением в воду. Потом медленно пошла ко дну.
Всё было бессмысленно, но что ещё оставалось? Сидеть в пустом доме? Слушать, как часы на кухне отсчитывают последние щелчки времени? Читать газеты, которые перестали приходить несколько месяцев назад? Последняя лежала на столе, раскрытая на странице с огромным заголовком: «НЕИЗВЕСТНОСТЬ: ГОРОДА НА КАРАНТИНЕ. ПРОДОВОЛЬСТВИЕ ПО НОРМАМ». Под заголовком – дата трёхмесячной давности. Потом пришли беженцы, потом выстрелы на дороге, потом тишина. По прошествии трёх месяцев с даты выпуска этой газеты, Мартин уже выкинул последний использованный фильтр для противогаза. Поэтому сегодня он впервые за долгое время был один на один с тем, что наполняло атмосферу вокруг. С тем, что стирало в пыль всё, что когда-то было ему дорого.
Он завёл мотор. Звук рванул тишину, как выстрел из пушки, гулко отдался от бетонных стен причала, от пустых складов. Эхо прокатилось по мёртвой деревне и утонуло. Мартин толкнул ручку газа. «Мария» дрогнула и пошла вдоль берега, к месту, где раньше ловилась камбала. Вода расступалась перед носом лодки тяжелыми, маслянистыми волнами. Без пены, без брызг. Только глухой всплеск и чёрные полосы какого-то налёта на поверхности.
Он прошел мимо старого причала Бена. Лодка Бена, «Удача», полузатонула у берега. Корма торчала из воды, как надгробие. На корме всё ещё висела старая удочка. Крючок болтался над водой. Пустой. Мартин не стал смотреть. Он знал, что Бен не захотел покидать родную деревню и не ушёл в горы с другими. Бен остался, как и Лиза. Кашель забрал их почти одновременно. Два тихих вздоха на фоне мерно работающего на низких оборотах лодочного мотора.
Он заглушил его подальше от берега, там, где раньше кипела жизнь – крики чаек, плеск рыбы, гул других моторов. Теперь – ничего. Только его дыхание и тихий шелест волн, отходящих от бортов лодки. Шелест, похожий на шёпот. Шёпот о чём-то ушедшем, о чём-то мёртвом. Мартин сидел, глядя на серую воду, небо. На линию горизонта, где город, расположенный в восьми километрах, на другой стороне залива, был скрыт густой пеленой дыма. Туда, где когда-то был Энди. Последняя искра в этом угасающем мире. Искра, которая, возможно, уже погасла.
Он достал из кармана оставшуюся лепёшку. Раскрошил её в воду. Крошки упали на поверхность и медленно пошли ко дну. Ни одна чайка не спикировала. Ни одна рыба не всплыла. Море приняло дар молча. Как принимало всё в последнее время. Как примет и его самого, когда придёт час. Он завёл мотор и повернул в сторону городского причала, оставив позади рыбацкую деревню. Ему нужно было вернуться в пустой дом. Встретить ещё один день, который, несмотря на раннее утро, длился для него уже слишком долго. День, похожий на вчерашний. Как и завтрашний будет похож на сегодняшний. Пока не кончится всё.
Лодка мягко ткнулась носом в старые автомобильные покрышки, служившие отбойником у причала. Скрип резины. Мартин заглушил мотор. Внезапная тишина обрушилась резче, чем гул двигателя. Он перекинул ногу через борт, ступил на скользкие от водорослей и слизи камни причала. Под ногами что-то хрустнуло. Он посмотрел вниз. Раздавленная раковина, рядом – ещё одна. И ещё. Целый ковер из осколков ракушек и пустых панцирей крабов под слоем серой слизи и чёрных водорослей. Раньше чайки дрались за это богатство. Теперь им было плевать.
Он привязал «Марию» к ржавому кольцу. Узел затянул туго, по привычке. Хотя кто мог её увести? Он огляделся. Причал был завален мусором. Выброшенные сгнившие сети. Пустые пластиковые бутылки, оплавленные канистры из-под топлива. Рыбацкие ящики с оторванными крышками. И пыль. Она уже висела в воздухе тонкой взвесью, оседала на мокрых камнях, смешиваясь со слизью в серую, липкую кашу. Запах здесь был иным, чем на воде у деревни: гниль была острее, с металлическим привкусом крови.
Он прошел мимо сгоревшего ларька старика Бенсона, где раньше покупали крючки и леску. Остов ларька почернел, крыша провалилась. Внутри торчал обгоревший скелет стула. Рядом валялся детский резиновый сапожок. Один. Ярко-красный. Непропорционально кричащий пятном цвета в этой серой безнадежности. Мартин обошёл его, на мгновение задумавшись о том, как он там оказался и почему не сгорел вместе с ларьком. Но всё это уже было для него слишком малозначимым. Он отбросил эту мысль из своей головы.
Тропинка от городского причала к главной улице была короткой, но теперь казалась туннелем в иной мир. По бокам – пустые сараи для лодок, двери сорваны или распахнуты настежь, внутри – тёмные провалы. На одном из порогов сидела кошка. Тощая, с вылезшей шерстью на боках. Она не испугалась, не убежала. Просто смотрела на него желтыми, помутневшими глазами. Потом медленно поднялась, развернулась и бесмушно скользнула в темноту сарая.
***
Он вышел на главную улицу. Здесь пыль лежала не просто слоем, а ковром. Под этим ковром уже едва угадывались силуэты человеческих тел, оставшихся здесь навсегда. Их было много. На улицах и в зданиях. Но Мартин давно перестал обращать на них своё внимание. Пыль при ходьбе поднималась плотным, серым облаком. При каждом шаге она забивала нос, лезла в глаза, оседала в волосах. Воздух стал густым от сладковато-тяжелого запаха тлена, приправленного режущим химическим аккордом. Как хлорка, смешанная с горелым пластиком. Воздух обжигал горло. И тишина… Тишина здесь была не как на воде – естественной, пусть и мёртвой. Здесь она была вытоптанной. Опустошённой. Кричащей своей пустотой. Он остановился. Глянул вверх по улице, на тёмные силуэты домов и туда, где раньше виднелись горы на горизонте, сейчас скрытые от его взора безжизненной пеленой. Туда, где, возможно, ещё был Энди. Шаг его стал тяжелее. Он поправил воротник рубахи, будто защищаясь от невидимой угрозы в воздухе, и двинулся вперед. К аптеке. К дому сына. К сердцу тихо умирающего городка.
Он шёл мимо магазина Рейли. Витрина была выбита. Осколки стекла, как зубы мёртвой гигантской акулы, торчали из рамы. Внутри – пустота и разруха. Полки повалены, пустые коробки из-под консервов валялись под ногами. На полу – тёмное пятно, запылённое, но всё ещё напоминающее кровь. Мартин не стал заходить. Он знал, что там ничего нет.
Булочная. Запах плесени ударил в нос ещё до того, как он подошел. В витрине, за пыльным, треснувшим стеклом, лежали остатки былого изобилия. Заплесневелые батоны, похожие на окаменелых змей. Расплывшееся месиво, бывшее когда-то пирожным. Мухи, ставшие с этим месивом одним целым. Выцветшая табличка: «СВЕЖАЯ ВЫПЕЧКА КАЖДОЕ УТРО». Ирония висела в воздухе гуще запаха тлена.
Аптека, по глупой привычке, была его обязательным пунктом. Дверь висела на одной петле, устало покосившись в сторону улицы. Внутри царил приевшийся хаос. Пол был усыпан осколками стекла от разбитых витрин, коробками, вывернутыми наизнанку, растоптанными упаковками лекарств. Кто-то методично перерыл всё, отыскивая чудо. Находку. Последнюю пачку антибиотиков, обезболивающих, хоть чего-то. Беспорядок говорил об отчаянии, переходящем в ярость. Мартин обошел прилавок. Пустые шкафчики за ним были распахнуты. В углу валялся растерзанный плюшевый мишка – кто-то приходил сюда с ребенком? Или это был просто чей-то талисман надежды? И хотя это давно перестало иметь для него значение, он задавал себе эти вопросы, чтобы на мгновения отвлечься.
Он наклонился, поднял и перевернул блистер от таблеток. Пустые ячейки. На белой стене, чем-то, похожим на краску, была выведена надпись: «ЗАЧЕМ МЫ ЖИВЁМ?». Буквы были корявыми, неровными. Последняя «М» оборвалась вниз длинной полосой, будто рука писавшего подкосилась. Вопросительный знак был дописан уже внизу, у основания. Мартин бросил пустой блистер. Он упал на стекло с глухим стуком. Посреди обволакивающей тишины звук был слишком громким.
Он вышел на улицу. Солнце, бледное и холодное, как фонарь сквозь грязное стекло, пробивалось сквозь вечную пелену дыма на горизонте. Она прятала собой город. Источник беды. Так думал Мартин. Сначала – тревожные сводки по радио, голоса дикторов, становившиеся всё более надтреснутыми. Потом – беженцы. Он помнил их глаза. Глаза загнанных зверей, полные ужаса и чего-то ещё. Заразительного безумия? Они неслись на перегруженных машинах, фургонах, даже тележках. Кричали что-то невнятное. Просили воды. Потом – военные. Каски, автоматы, бронеавтомобили, колючая проволока поперёк дороги у выезда из города в сторону рыбацкой деревни. Резкие команды. Выстрелы. Один вечер – особенно много выстрелов. Потом – тишина. И этот запах, пришедший с востока вместе с последним настоящим ветром.
Мартин повернул на Песчаную улицу, к дому Энди. Сердце – старая, изношенная помпа – глухо стукнуло раз, другой. Энди выучился на инженера. Строил мосты. «Я буду соединять берега, пап», – так ответил Энди на своё 15-летие, когда отец спросил его, чем бы он хотел заниматься. Мартин гордился им. Последний звонок был почти два месяца назад. Голос Энди в трубке – не его голос. Хриплый, сдавленный, прерывистый. «Пап… ты…это. Не приезжай. Слышишь? Ни в коем случае. Держитесь с мамой… у воды…в деревне. Воздух здесь… он жжет… как кислота…». Потом – кашель. Страшный, рвущий. И обрыв, тишина. Мартин звонил каждый день, каждый час. Ответа не было. Только длинные гудки, звенящие в пустоте. Лишь после того, как исчезли военные, Мартин смог попасть в город, но Энди уже не было.
Дом Энди стоял на углу. Небольшой, одноэтажный, с палисадником. Розы, которые Лиза когда-то сажала, были мертвы. Высохшие, чёрные стебли торчали из зарослей колючего бурьяна. Дверь была приоткрыта. Мартин толкнул её плечом. Скрип. Запах пыли, затхлости и… чего-то сладковато-кислого. Испорченной еды.
Внутри – следы спешки. Опрокинутый стул в прихожей. Разбитая кружка на кухонном полу, коричневый засохший налет на плитке вокруг неё – чай? Кофе? На столе – открытый ноутбук. Экран чёрный, мёртвый. Слой пыли покрывал клавиатуру и тачпад. Мартин провел пальцем по пыли, оставив чёткую полосу. Рядом – кружка с заплесневевшим осадком на дне и открытая книга. Какую страницу читал Энди в последний раз? Мартин не стал смотреть.
Он прошёл в гостиную. На диване – смятое одеяло и подушка с вмятиной от головы. Мартин поднял одеяло. Оно пахло потом, и… Энди. Смесь духов, пота и чего-то неуловимого, родного. Он прижал одеяло к лицу на мгновение. Потом аккуратно сложил его и положил на диван, оставив два небольших мокрых пятна на пыльной ткани.
На тумбочке – фотография в рамке. Он, Лиза, Энди – лет десяти. Пляж, солнце. Все залито светом и смехом. Энди, мокрый, с ракушкой в руке, показывал её родителям. Лиза смеялась, закинув голову. Мартин, молодой, крепкий, улыбался в камеру. Сзади на рамке была наклеена надпись: «Семья Робертсон, лето 2001». Другая эпоха. Другая вселенная. Он взял рамку. Стекло было холодным. Протерев пыль с лица Лизы большим пальцем, вернул фотографию обратно. Не на своё место, чуть в стороне.
Он заглянул в спальню Энди. Кровать не заправлена. На стуле – наспех брошенная рубашка. На стене – плакат с изображением какого-то моста. Сложного, красивого. Мартин не знал, где он находился. Но знал, что в проектировании чего-то похожего участвовал Энди. Шкаф приоткрыт. Пустоты внутри не было – одежда, аккуратно сложенная или висящая. Энди не стал брать с собой почти ничего. Значит, надеялся вернуться? Или… не успел? На столе у окна – детские рисунки. Старые. Кораблики, домики, солнце с лучиками, мама и папа. Энди хранил их. Мартин сжал кулаки. Ногти впились в ладони.
Он вернулся в гостиную. Сел на диван, где лежало одеяло. Смотрел на чёрный экран ноутбука. Что Энди хотел ему сказать в последнем звонке? Что там происходило? Как он умер? Или… может, не умер? Может, бежал? Куда? Вопросы бились в голове, как мухи о стекло. Бесполезные и безответные.
На пороге кухни он остановился. На подоконнике, в узкой полосе бледного света, пробившегося сквозь грязное стекло, сидел маленький жёлтый мотылек. С двумя чёрными точками на каждом крыле. Он трепетал, бился о стекло. Тихий, настойчивый стук. Туда-сюда, туда-сюда. Хрупкие крылья метались в беспомощном порыве. Мартин смотрел на него. Какая-то нелепая, дикая жизнь. Здесь, сейчас. В этом мёртвом доме. В этом почившем мире.
Он подошел к окну. Старая деревянная рама заела. Он дёрнул сильнее. Окно распахнулось со скрипом. Уличный слой воздуха, пахнущего всё той же гнилью и пеплом, неспешно проник в комнату. Мотылек метнулся на свет, проскользнул в щель и исчез в серой мгле снаружи.
Мартин стоял у окна, глядя туда, где исчезло жёлтое пятнышко. Потом резко, со скрипом закрыл створку. Щелчок задвижки. Он повернулся и вышел из дома. Не оглядываясь. Шаг его был тяжёлым. Пыль снова взметнулась вокруг сапог. Он направился обратно к причалу. К «Марии», к морю, где тишина была не такой кричащей, как в этом покинутом городе.
***
Дорога обратно к причалу казалась длиннее, чем путь к дому. Пыль, поднятая его шагами, медленно оседала, ложась новым слоем на старый. Она покрывала сапоги, въелась в складки брюк, забила поры кожи. Начавшийся кашель прицепился к горлу. Он словно натирал его изнутри, будто рашпиль по мягкому дереву. Мартин шёл, стараясь не обращать на него внимания. Тёмные окна домов смотрели на него, как глазницы черепов. Пустота за ними была осязаемой, тяжёлой. Он чувствовал её спиной.
Тень почтового отделения лежала на дороге. На ступенях, прислонившись спиной к запертой, запылённой двери, сидел человек. Знакомый силуэт – мистер Хендерсон. Бывший учитель истории. Тот самый, что водил экскурсии школьников по старым фортам и мог часами говорить о битвах, изменивших мир. Теперь он сидел, обхватив колени тонкими руками, в которых билась мелкая, беспричинная дрожь. Его всегда безупречный твидовый костюм был покрыт серой пылью, как пеплом, на локте – тёмное пятно. На голове – ермолка, съехавшая набок, открывая седые, спутанные волосы. Он смотрел не на Мартина, а куда-то поверх крыш, в сторону гор. Взгляд был мутным, устремлённым в никуда, как у слепого.
– Кх…Хендерсон, – позвал Мартин, остановившись в шаге от старика. Голос его прозвучал хрипло от пыли.
Старик медленно, с трудом повернул голову. Глаза нашли Мартина, но в них не было узнавания, лишь туманное вопрошание.
– Воды… – прохрипел он. Звук был похож на шелест сухих листьев под ногами. Губы его потрескались, покрылись серым налетом.
У Мартина на поясе висела алюминиевая фляжка. Он отстегнул её. Вода внутри плескалась – остаток утреннего запаса. Он протянул фляжку. Рука Хендерсона дрожала так сильно, что Мартину пришлось вложить фляжку ему в ладони, обхватив их на мгновение своими, чтобы старик не уронил. Хендерсон схватил её с жадностью умирающего, прильнул к горлышку. Вода хлынула ему в рот, часть пролилась на рубашку, на пыльные ступени. Он пил, задыхаясь, с хриплыми всхлипами. Потом оторвался, вытер рот грязным рукавом. Дыхание его было частым, поверхностным.
– Спасибо… – прошептал он, и в его глазах на мгновение мелькнуло подобие осознания. – Они… все ушли. Вчера. Кто мог… – Он махнул слабой рукой в сторону гор. – В горы. Говорят… там выше… ручьи… чище воздух… Надеются… – Он снова закашлялся. Кашель был сухим, надрывным, сотрясал его хрупкое тело. Казалось, вот-вот разорвется изнутри. – …переждать. Пока… это… не кончится.
– А ты? – спросил Мартин. Голос был ровным, как поверхность мертвого моря.
Хендерсон покачал головой. Слабо. Почти незаметно.
– Ноги… – прошептал он. – Не несут. Да и… – Он посмотрел на Мартина, и взгляд его стал чуть острее, печальнее. – Зачем? Что там? Другая долина… Другие руины… Другие мертвецы? – Он снова закашлялся, согнувшись вдвое. Когда кашель стих, он вытер губы и спросил тихо, почти с детской надеждой: – Ты же рыбачил? Поймал что?
– Нет, – ответил Мартин. Коротко. Чётко. Как удар топора по чурбану.
Старик кивнул, как будто это был единственно возможный ответ. Единственная правда в этом мире лжи и пустых надежд.
– Море… – начал он, и голос его сорвался. – …тоже умирает? Оно… кончилось?
Мартин не ответил. Он вспомнил мутные, покрытые плёнкой глаза выброшенной сельди. Безжизненное погружение её на дно. Абсолютное молчание чаек, сидевших на причале, как на кладбищенских крестах. Он вспомнил чёрное месиво на берегу и мёртвых медуз, похожих на выброшенные полиэтиленовые пакеты. Море не кончилось. Оно стало чужим.
– Отвести тебя домой, Хендерсон? – спросил Мартин. Его голос прозвучал неожиданно громко в тишине. – Посидишь дома. Там… спокойнее.
Старик снова едва заметно покачал головой и глубоко вздохнул. Мартин не стал забирать фляжку. Пустая алюминиевая колба стояла у правой ноги Хендерсона, как последний трофей. Мартин развернулся и пошел дальше. Шаги его были медленными, тяжёлыми, но неуклонными. Он не оглядывался. Знал, что увидит: старик, сгорбившийся на ступенях, смотрящий в никуда. Ожидающий конца, который давно уже наступил для всех вокруг. Только до него ещё не добрался.
Причал встретил его гробовой тишиной. Даже слабый ветерок стих. Воздух застыл, тяжелый и пропитанный запахом гнили и химии. Море лежало перед ним не просто серым, а свинцовым. Без бликов, без ряби. Оно не почти не двигалось – оно тяжелело. Ленивые волны, с трудом заслуживавшие это название, накатывали на берег медленно, нехотя, словно преодолевая огромную вязкость. Жирные, маслянистые бугорки подползали, лизали камни, покрытые чёрной слизью и разлагающимися водорослями, и растворялись. Оставляя после себя лишь полосу чёрной, зловонной субстанции и полуразложившихся медуз. Береговая линия была усеяна ими, как павшими солдатами после двухдневной битвы. Ни крика чаек, ни всплеска рыбы. Ничего. Только тихий, мерзкий хлюп воды о гниль.
«Мария» качалась у самого края причала. Выцветшее имя едва угадывалось на корме. Мартин спустился по скользким от слизи камням. Каждый шаг отдавался в тишине гулко, как удар колокола в пустоте. Он ступил на борт. Дерево жалобно скрипнуло под ним. Мартин сел на кормовое сиденье, спиной к городу, к пустым домам, к горам, скрытым серой пеленой. Лицом – к открытому морю. К той свинцовой плоскости, где когда-то была жизнь, движение, солёный ветер в лицо. Теперь там была только пустота. И запах.
Он достал из кармана старый складной нож. Ручка из пожелтевшей кости была стёрта до гладкости от десятилетий использования. Большой палец упёрся в выемку клинка. Лезвие открылось с тихим, уверенным щелчком. Оно было узким, острым, отполированным до зеркального блеска ручной заточкой. Мартин провел подушечкой большого пальца по лезвию. Острота была абсолютной. Он всегда следил за этим. Острота лезвия, исправность мотора, крепость узлов – в этом был порядок. В этом был смысл. Теперь осталась только острота.
Он посмотрел на воду. Глубоко, темно, но ни движения, ни тени жизни. Только чёрная глубина, поглощающая жалкие лучи пробивающегося сквозь серые тучи солнца.
Потом он встал. Движения его были медленными, осознанными. Он перерезал кормовую швартовую верёвку. Острый нож чисто прошёл через мокрый пеньковый канат. Концы упали в воду беззвучно. Он перешагнул к носу, перерезал носовой швартов. «Мария» вздрогнула, словно почувствовав свободу, и медленно, лениво отошла от причала. Её по инерции, после посадки Мартина, ещё немного покачивало. От бортов лениво отходила мелкая маслянистая рябь.
Мартин снова сел на корму, прямо у мотора. Спиной к горам, к Хендерсону на ступенях почты, к аптеке, к дому Энди с открытым ноутбуком, к пустому месту в лодке. Лицом – к открытой серой пустоте. Туда, где когда-то ловил рыбу, а теперь не было ничего. Только вода и вечный закат мира, забывшего созидательный солнечный свет.
Он запустил мотор. Звук рванул тишину, как выстрел из крупнокалиберного ружья. Резкий, одиночный, чудовищно громкий в этой вселенской немоте. Лодка дрогнула всем корпусом и рванула вперёд. Мотор неуклонно работал на малых оборотах, с глухим, недовольным урчанием, унося лодку от берега в серую даль.
Мартин не оглядывался. Рука его лежала на рукоятке газа. Он покашливал и смотрел прямо перед собой. На линию, где свинцовое море сливалось с пепельным небом в одну сплошную, безнадёжную, бесцветную плоскость. Он держал курс туда, где раньше были рыбные места и шли корабли. Где-то там для Мартина ещё теплилась надежда встретить жизнь, оставить позади эту мёртвую воду.
«Мария» становилась всё меньше. Сначала – четкий силуэт. Потом – тёмное пятно. Потом – серая точка на сером полотне. Потом – точка дрогнула, словно мираж, и растворилась. Море сомкнулось над ней беззвучно. Как будто её никогда и не было.
На причале, на самом дальнем, покосившемся столбе, сидела одна чайка. Она расправила крылья – большие, серые, тяжелые. Но не взлетела, просто сидела. Смотрела туда, где только что исчезла лодка. Где, возможно, ещё был смысл.
***
Мартин так и не повернул к дому. Он смотрел на свой причал, ставший крошечной спичечной коробкой, и чувствовал, как внутри что-то окончательно отпускает. Дом, Лиза, Энди, розовый куст – всё это теперь было там, на берегу. Его жизнь теперь была здесь, в лодке, пока хватает бензина. А когда бензин кончится… море. Оно само решит.
«Мария» бубнила, унося его всё дальше от берега, в сторону мерцающего, больного горизонта. Серое небо сливалось со свинцовой водой. Кашель становился глубже, боль в груди – острее. Он почти не видел из-за пелены в глазах. Но он держал курс просто вперёд.
Бензин кончился внезапно, с последним хриплым выдохом мотора. Лодка закачалась на мёртвой зыби. Тишина обступила его со всех сторон, полная, абсолютная. Он лёг на дно, укрывшись старой курткой Лизы. Пусть будет так. Пусть море примет его молча, как приняло всё остальное.
Он дремал, проваливался в забытье, кашлял кровью на деревянные доски. Он не знал, сколько прошло времени – час или сутки. Но его разбудил звук. Низкий, металлический, чуждый: глухой удар о борт.
Мартин встал, зацепившись руками за сиденье лодки. У борта лодки плавал металлический контейнер, а метрах в тридцати, вырастая из серой мглы, стояло судно. Не рыбацкое, не грузовое. Длинное, с плоскими надстройками, антеннами и странными, закрытыми контейнерами на палубе. На борту было выведено: «ПОЛЯРНЫЙ ИССЛЕДОВАТЕЛЬ. НИИ ОКЕАНОЛОГИИ».
На палубе не было людей и не горели огни. Оно лениво дрейфовало, как гигантский мираж. Но оно было целым. Не ржавым и не разбитым.
Последние силы, рождённые диким, животным инстинктом, нахлынули на Мартина. Он схватил запасное весло и, превозмогая кашель и слабость, начал отчаянно грести. Каждое движение отдавалось болью во всём теле. Казалось, прошла вечность, пока нос «Марии» не коснулся гладкой, выкрашенной в белый, стали борта.
К металлическому трапу вёл верёвочный штормтрап. Он, цепляясь, почти теряя сознание, вполз на палубу. Она была пуста и запах здесь был другим: стерильным, с лёгкой нотой озона и… чего-то сладковатого. Не гнили. Скорее, как в больнице.
Он прошёл внутрь через открытую гермодверь. Яркий белый свет неоновых ламп, работающих от аварийных аккумуляторов, ударил ему в глаза. Чистые коридоры. Закрытые двери с табличками. Полная, гнетущая тишина.
Он нашёл их в столовой. И в рубке. И в каютах. Экипаж. Они сидели и лежали в своих рабочих позах, как будто заснули. Но это был не сон. Их лица, под масками респираторов или без, были спокойны, почти умиротворённы, но кожа имела странный, восковой оттенок. Ни следов насилия, ни паники. Как будто они все одновременно… выключились. Возле некоторых лежали планшеты, на экранах которых застыли графики, карты, столбцы данных. Возле капитана, в кресле рубки, на коленях лежал открытый журнал. Последняя запись, сделанная уверенным размашистым почерком, гласила: «Образец А-17 показывает небиологическую кристаллизацию в пресной воде. Гипотеза о нейтральном переносчике подтверждается. Рекомендую полную стерилизацию проб. Карантин…» На этом обрывалось.
Судно было плавучей исследовательской лабораторией, полной работающих систем. Воздух здесь был очищенным. Мартин, инстинктивно сгрёбший с одного из столов красное яблоко из тарелки (оно было свежим, лишь слегка сморщившимся), почувствовал, как жжение в лёгких начало слабеть. Он нашел медблок. Автоматический анализатор, мигающий зелёным огоньком, взял у него каплю крови. Через минуту на экране появился диагноз на русском и английском: «Токсическое поражение лёгких, стадия II. Рекомендована антидотная терапия (протокол «Альбатрос»).»
Шкафчики были запечатаны, но один, с красным крестом «ЭКСТРЕННЫЙ СЛУЧАЙ», открывался. Внутри лежали шприцы-автоинъекторы с маркировкой «А-17-Neutralizer». Рука Мартина дрожала, когда он разрезал штанину на правой ноге и ввёл себе препарат в бедро. Сначала ничего. Потом волна жара, тошноты. И – облегчение. Дыхание стало глубже, чище. Кашель отступил.
Он нашёл камбуз. Запасы в холодильниках были наполовину опустошены, но в кладовой были консервы, крупы, вода в запаянных бутылях. Утолив голод и жажду, он вернулся в рубку.
И тогда он увидел её – спутниковую станцию связи. Зелёный индикатор «СЕТЬ» горел устойчиво. Связь была.
Он, никогда не имевший дела с такой техникой, методом тыка, со слезами отчаяния и ярости на глазах, включил интерфейс. Запрос на соединение ушёл в никуда. Часы, дни он проводил у пульта, слушая шипение эфира, прерываемое лишь автоматическими маяками, передающими на латыни, английском и китайском предупреждения о карантине и запретных зонах. Он надеялся услышать человеческий голос, узнать, что он не один. Мартин практически не уходил из рубки, боявшись пропустить что-то важное.
А потом, на третьи сутки его пребывания на «Полярном исследователе», на экране всплыло окно. Чёрный фон, зелёный текст.
> ЗАПРОС ИДЕНТИФИКАЦИИ. ВЫ С СУДНА «ПОЛЯРНЫЙ ИССЛЕДОВАТЕЛЬ»?
Мартин, трясущимися руками, напечатал: ДА. ОДИН ВЫЖИВШИЙ. НУЖНА ПОМОЩЬ.
Пауза длилась около 20 минут, но для Мартина это была вечность.
> КООРДИНАТЫ ПОДТВЕРЖДАЕМ. НАЗОВИТЕ КОД ДОСТУПА ПОСЛЕДНЕЙ ЭКСПЕДИЦИИ.
У него его не было. В отчаянии он перепечатал последнюю строчку из судового журнала капитана: «ГИПОТЕЗА О НЕЙТРАЛЬНОМ ПЕРЕНОСЧИКЕ ПОДТВЕРЖДАЕТСЯ».
На экране вспыхнуло красное предупреждение: «ОШИБКА АУТЕНТИФИКАЦИИ. СОЕДИНЕНИЕ ПРЕРВАНО. АКТИВИРОВАН ПРОТОКОЛ МОЛЧАНИЯ.»
Связь оборвалась. Но через час пришло автоматическое, незашифрованное сообщение, будто с другого канала:
«ДЕРЖИТЕСЬ. ЗОНА ЗАРАЖЕНИЯ НЕСТАБИЛЬНА. МОРСКИЕ ТЕЧЕНИЯ МЕНЯЮТСЯ. ЕСТЬ ШАНС, ЧТО ВАС ВЫНЕСЕТ ЗА ПРЕДЕЛЫ КАРАНТИНА. МОНИТОРЬТЕ СИСТЕМЫ. ЭКОНОМЬТЕ РЕСУРСЫ. ЖДИТЕ. НЕ ВЫХОДИТЕ НА СВЯЗЬ. ОНИ СЛУШАЮТ.»
И больше – ничего.
Мартин откинулся в кресле капитана. Он был спасён. И обречён. Он был в чистом, безопасном коконе, дрейфующем последнем ковчеге, полном призраков учёных, которые, возможно, сами и породили ту самую «неизвестность». Он знал, что за пределами этих стальных стен мир мёртв. Но здесь была вода, еда, воздух и крошечная, мигающая точка надежды на экране.
Он встал, подошёл к бронированному иллюминатору. Судно медленно поворачивалось на течении. На горизонте показался его берег, его деревня, крошечная, как игрушка. А потом вид сменился – и перед ним открылось бескрайнее, пустое, всё ещё серое море.
Он уплыл, чтобы умереть. Но попал в ловушку ожидания между смертью и жизнью. В странную, холодную надежду, посланную анонимным голосом из уцелевшего мира.
Мартин потушил свет в рубке, кроме мигающих индикаторов. Он сел в кресло, завернулся в плед с «Марии», который принёс с собой, и уставился на карту на главном экране, где одинокий значок их судна медленно полз по цифровым водам к неизвестной, рассчитанной кем-то траектории. Теперь он не был рыбаком. Он был образцом. Последним пациентом в лаборатории, капитаном корабля мёртвых, и пассажиром, чей билет в никуда мог, по воле течений, всё же привести к какому-то берегу.
А внизу, у стального борта, пустая «Мария», отвязавшись, медленно дрейфовала прочь, чтобы в конце концов исчезнуть из вида – последняя связь с прошлым, тихо отпущенная на волю.
***
Мартин сидел в кресле капитана, слушая тихий гул генераторов. Сообщение «ЖДИТЕ» горело на экране, как приговор с отсрочкой. Но пассивное ожидание было не для него. Рыбацкая жилка, привычка проверять сети и снасти, взяла верх. Если это его ковчег, он должен его знать.
Он начал методично, как когда-то разбирал мотор «Марии», обходить палубы. В машинном отделении – всё работало в автоматическом режиме, обслуживаемое неслышными роботами-манипуляторами. В лабораториях – тишина, приборы замолчали, застывшие на последних замерах. В каютах экипажа – те же безмолвные фигуры, будто застигнутые мгновенной, безболезненной остановкой всех процессов.
Он уже почти свыкся с этой мыслью, когда на нижней палубе, в отсеке, маркированном «КАЮТ-КОМПАНИЯ СТАРШЕГО СОСТАВА», его внимание привлекла дверь. Она не была приоткрыта, как остальные. Она была закрыта, но ручка была опущена вниз, как будто кто-то держал её со стороны каюты. Из щели между дверью и косяком тянулась тусклая полоска света и… слышался звук. Тихий, прерывистый, похожий на шипение неисправного динамика или… на дыхание через аппарат.
Мартин медленно, бесшумно надавил на дверь. Она поддалась. И тут же последовал глухой звук падения. Заглянув за дверь, он увидел упавший пакет, набитый грязной одеждой. Затем оглядел комнату.
Каюта была больше других. На койке, прислонившись к стене, сидел человек. На нём была походная форма, на груди – нашивка с фамилией «Орлов» и должностью «старший научный сотрудник, вирусолог». К лицу его был прикреплен не просто респиратор, а сложная кислородная маска, соединенная шлангом с шипящим портативным аппаратом. Аппарат мигал слабым жёлтым светом. Глаза человека были открыты. Они смотрели на Мартина – устало, без испуга, с глубочайшей, бездонной печалью и пониманием.
– Запер… дверь… автоматика… сбой… – хрипло, с усилием на каждом слове проговорил Орлов. Его голос был едва слышен через маску. – Ты… не наш.
Мартин кивнул, не в силах вымолвить слово. Он увидел на прикроватном столике фотографию – женщина и девочка. И стакан с мутной водой.
– Что… здесь было? – наконец выдохнул Мартин, подходя ближе.
Орлов слабо махнул рукой в сторону стола, где лежал планшет. Мартин взял его. Экран ожил, показав последний открытый файл – видеозапись в слабом качестве видеоконференции. На экране – Орлов, в белом халате, и другие учёные. Их лица напряжены. Звук был приглушённым, но ключевые фразы пробивались сквозь шум:
«…не патоген в классическом смысле… кристаллический агент… меняет саму структуру воды на молекулярном уровне… становится идеальным растворителем для органики… обратный осмос невозможен…»
«…испаряется, конденсируется, переносится воздухом… не «заражает», а… преобразует среду…»
«Морская вода из-за соли сопротивляется дольше… но в пресной… Боже, в пресных водоёмах города… это был каскад…»
Орлов на койке кашлянул – сухо, беззвучно, дергаясь всем телом. Затем посмотрел на след от укола на бедре Мартина.
– Мы… думали, это биологическое оружие, – прошептал он, когда кашель отпустил. – Оказалось… физика. Новая, чуждая. Не жизнь и не смерть. Переформатирование. Как перезапись плёнки. Океан… станет другим. Чистым… стерильным… и мёртвым для нашей формы существования.
– Лечение? Антидот? – сжал Мартин планшет, костяшки пальцев побелели.
– Нет антидота против… новой таблицы Менделеева, – горькая усмешка исказила губы Орлова. – Тот укол… что ты сделал… это не лечение. Это… консервация. Замедляет кристаллизацию в тканях. Даёт время. Месяц. Может, два. Я… пережил остальных, потому что вовремя вколол себе тройную дозу. Но процесс… он внутри. Не остановить.
Мартин почувствовал, как холодный ком опускается ему в живот. Его облегчение было иллюзией.
– Кто… кто ответил мне? По связи? – спросил он.
– Автомат… на полярной станции «Восток-2»… подо льдом. Там, может… кто-то есть. Учёные в бункерах. Или… просто ИИ. – Орлов закрыл глаза, собрался с силами. – Они боятся… что сигнал наведёт… «переносчика». Или тех, кто его… выпустил. Поэтому… «молчи».
– Что мне делать? – Голос Мартина прозвучал чужим, детским.
– Жди. Судно двигалось на автопилоте… основные двигатели остановлены, но… судно по-прежнему рулит… в автоматическом режиме… на резервных мощностях… для экономии… так вот, мы везли образцы и данные… в точку сбора. Координаты… в компьютере капитана. За горизонтом карантина… там… есть остров. Лаборатория. Надежда. – Он снова закашлялся, и на внутреннюю сторону маски брызнули капли розоватой пены. – Или… ловушка. Не знаю.
Орлов открыл глаза и долго смотрел на Мартина. Взгляд его стал остекленевшим, уходящим куда-то внутрь.
– Лучше бы… ты не находил нас… – выдавил он. – Лучше бы… море взяло. Теперь ты… знаешь. И будешь ждать. И надеяться. Это… самое страшное.
Его дыхание стало реже. Аппарат запищал тонко, жёлтый свет сменился красным. Орлов не шевелился, лишь его глаза медленно закатились, уставившись в потолок, в пустоту.
Мартин осторожно снял с него маску. Лицо учёного было спокойным. Он присоединился к остальному экипажу.
С этого момента Мартин был абсолютно один. Но теперь он хотя бы знал природу пустоты за бортом. Он знал, что его спасение – временно. Он знал, что корабль должен прийти в некую точку на карте, которая может быть как спасением, так и сердцем кошмара.
Он вернулся в рубку не как пассивный пассажир, а как страж. Он сел перед экранами, вызвал ту самую засекреченную точку на карте – крошечную отметку далеко в океане, вне любых обычных маршрутов. ETA (расчетное время прибытия) – 47 дней.
Он встал, подошёл к иллюминатору. «Марии» уже давно не было видно. Было только море. Но теперь он смотрел на него не как рыбак на умершую стихию, а как заключённый на тюремную стену, за которой бушует не буря, а тихий, неумолимый процесс пересоздания мира.
Он нёс вахту на корабле мёртвых, уводимом автопилотом к призрачной надежде, с тикающими часами в собственной крови. Он был последним свидетелем, которому открылась страшная истина: конец света – это не взрыв. Это – тихое превращение воды в чужеродную человеку форму.
