— Вера Сергеевна, к вам тут мужчина пришёл. Говорит, срочно.
Я подняла глаз от тетрадей. В дверях учительской стоял незнакомец в чёрной куртке, и от его улыбки стало зябко. Сентябрьское солнце било в окна, но я вдруг ощутила, как холодеют пальцы.
— Вера Сергеевна Комарова? — Он шагнул ближе, и коллеги притихли. — Ваш супруг Павел Комаров задолжал нашей компании триста тысяч рублей. Вы же понимаете, что это семейный долг?
В голове стучало одно слово: «Позор». Завуч Марья Петровна смотрела с нескрываемым любопытством. Молодая учительница физики отвела глаза. Я встала, чувствуя, как дрожат колени, и механически произнесла:
— Давайте выйдем.
В коридоре пахло мелом и детским потом. Я прислонилась к стене, а незнакомец протянул какие-то бумаги. Цифры расплывались перед глазами: триста тысяч, двадцать три процента годовых, просрочка четыре месяца.
— Мы люди терпеливые, — говорил он, — но терпение не бесконечно. У вас есть дочь, верно? Восемь лет. Дашенька.
Моё сердце ухнуло куда-то вниз. Он знал имя моей дочери.
Год назад Павел вернулся домой с горящими глазами и бутылкой шампанского. Сказал, что нашёл идею века. Онлайн-платформа для аренды строительной техники. Всё просчитано, партнёры проверенные, через полгода выйдем в плюс и купим наконец трёхкомнатную квартиру. Даша будет жить в отдельной комнате, а не ютиться на раскладушке в зале.
Я смотрела на него и думала: вот он, мой Павел. Такой, каким был десять лет назад, когда мы познакомились на вечеринке у общих знакомых. Горящий, убедительный, готовый свернуть горы. Я тогда только начала работать в школе, получала копейки, мечтала о своём жилье. Он обещал, что всё будет. И я верила.
— Паш, а может, обсудим? — я осторожно притронулась к его руке. — Давай посмотрим вместе документы, посчитаем риски?
— Верунь, ты что, не веришь мне? — Он обиделся, как мальчишка. — Я же всё просчитал. Ты думаешь, я дурак?
Не думала. Просто знала: когда Павел загорается идеей, он не слышит никого. Так было с машиной, которую он купил без моего ведома и которая сломалась через месяц. Так было с курсами риелторов, на которые он потратил тридцать тысяч и бросил после третьего занятия. Но сейчас речь шла о наших сбережениях. О всех деньгах, что мы копили три года.
Через неделю он пришёл с договором. Я расписалась, потому что… Потому что боялась скандала. Потому что хотела верить. Потому что думала: а вдруг на этот раз получится?
Не получилось.
Через четыре месяца Павел начал приходить домой поздно, избегать моих вопросов, прятать телефон. Я поняла раньше, чем он сказал. Поняла по тому, как он смотрит в пустоту, сидя на кухне, как вздрагивает от звонков, как избегает объятий.
— Проект закрылся, — выдавил он однажды вечером. — Партнёр оказался мошенником. Деньги пропали.
Я молчала. В голове крутилось: пятьсот тысяч рублей. Все наши сбережения. Три года экономии, отказа от отпусков, ношеной одежды.
— Мы что-нибудь придумаем, — сказала я тогда.
Не знала, что это «что-нибудь» растянется на два года. Не знала, что Павел не просто вложил наши деньги, но ещё и набрал кредитов. Четыре микрозайма под дикие проценты, два банковских кредита. Узнавала постепенно, с каждым новым визитом коллекторов, с каждым судебным письмом.
Первого коллектора Павел встретил сам. Он обещал разобраться, поговорить, но только всё глубже залезал в молчание. Через месяц их стало больше. Звонили по три раза на день. Писали в мессенджеры. Грозили.
— Павел, тебе нужно искать работу, — говорила я, стараясь не срываться. — Мы не выкарабкаемся на одну мою зарплату.
— Я ищу, — бормотал он, не поднимая глаз от телефона. — Просто сейчас кризис, никто не берёт.
Я устроилась на подработку. Репетиторство по вечерам, проверка домашних заданий за деньги, написание рефератов студентам. Спала по четыре часа, готовила уроки ночью, улыбалась детям днём. А дома молчала, потому что боялась: если начну говорить, то уже не смогу остановиться.
Мама приехала в декабре. Посмотрела на Павла, сидящего на диване с телефоном, на меня с красными от усталости глазами, на Дашу, которая делала уроки на кухне, потому что в комнате было холодно.
— Вера, уходи от него.
Я поставила перед ней чай. Руки дрожали.
— Мам, не сейчас.
— Когда? — Она схватила меня за запястье. — Когда он окончательно тебя уничтожит? Я же говорила тебе. Ещё когда ты выходила за него, говорила: он безответственный.
— Ты всегда так говорила.
— Потому что так и есть! — Мама стукнула кулаком по столу. — Посмотри на себя! Тебе тридцать четыре года, а ты выглядишь на пятьдесят. У тебя круги под глазами, ты вся на нервах, ты…
— Мам, хватит.
Мы не разговаривали два месяца после того разговора. Я злилась на неё, но больше на себя. Потому что знала: она права. Павел не искал работу. Он просто ждал, пока я всё решу. Как всегда.
Я закрывала долги по одному. Брала в долг у коллег под расписку, продала свои золотые серьги, которые подарила бабушка, отказалась от покупки зимних сапог. Носила старые, с треснувшей подошвой, и когда шла по снегу, ноги мокли. На работе говорили, что я изменилась. Стала резкой, неулыбчивой.
— Вера Сергеевна, вы раньше такая весёлая были, — сказала мне как-то молодая учительница английского. — Что случилось?
Ничего. Просто жизнь.
Коллектор в школе появился в сентябре прошлого года. Это был переломный момент. После этого я поняла: я не справлюсь. Не одна. Я пришла домой и впервые за два года сказала Павлу всё, что думаю.
— Ты трус. — Я стояла посреди комнаты, и голос дрожал от бешенства. — Ты спрятался за меня, как за каменную стену, и ждёшь, пока я всё решу. Ты даже не пытаешься. Знаешь, что самое страшное? Не то, что ты потерял деньги. А то, что ты сдался.
Он молчал. Потом сказал:
— Прости.
Всё. Больше ничего. Просто «прости». Как будто этого достаточно.
Я закрыла последний долг в октябре этого года. Три года борьбы, унижений, бессонных ночей и отчаяния. Я сидела на кухне с банковской выпиской и смотрела на ноль на счету. Свободны. Мы свободны от долгов.
Павел нашёл работу через полгода после того скандала. Обычная, менеджер среднего звена, зарплата небольшая, но хоть что-то. Он старается. Приносит цветы по выходным, играет с Дашей, помогает по дому. Мы снова нормальная семья.
Только я не чувствую ничего.
Я смотрю на него и вижу чужого человека. Того горящего, убедительного Павла больше нет. Этот Павел тихий, покорный, избегает моего взгляда. Он боится меня. А я боюсь признаться, что разучилась его любить.
По вечерам, когда Даша спит, а Павел смотрит телевизор, я сижу у окна и думаю: кто я теперь? Я спасла семью, но потеряла себя. Ту Веру, которая мечтала, смеялась, верила в людей. Осталась только усталая женщина с седыми прядями в волосах и тяжёлым взглядом.
Мама приехала на прошлой неделе. Обняла меня на пороге и сказала:
— Прости. Я не права была. Ты молодец, что сохранила семью.
Я кивнула. Не сказала ей, что семью я, может, и сохранила. Но заплатила за это собой.
Иногда Даша спрашивает:
— Мам, ты почему грустная?
Я обнимаю её и говорю:
— Устала просто, солнышко.
Но это неправда. Я не устала. Я опустошена. Как выжатая тряпка, как старое пальто, которое носили слишком долго.
Мы сидим за ужином — обычная семья. Павел рассказывает о работе, Даша о школе, я киваю и улыбаюсь. И никто не замечает, что моя улыбка не доходит до глаз. Что я здесь, но меня нет. Что я растворилась в этой борьбе, как сахар в воде.
Вчера я увидела в зеркале незнакомку. С впалыми щеками, жёсткой складкой у рта, потухшими глазами. Мне тридцать четыре, а выгляжу на сорок пять. Я положила ладонь на стекло и подумала: где та девчонка, которая смеялась на студенческих вечеринках, мечтала о путешествиях, верила в сказки?
Её больше нет. Она умерла где-то между визитами коллекторов и бессонными ночами, между унижениями и отчаянием. Она принесла себя в жертву. Ради чего? Ради семьи, которая теперь кажется чужой? Ради мужа, которого я больше не люблю?
Павел спросил сегодня:
— Вер, ты чего такая задумчивая?
Я посмотрела на него и соврала:
— Ничего. Просто о работе думаю.
Потому что правду я не могу сказать. Что я думаю о том, как хочу уйти. Просто собрать вещи и уйти, никому ничего не объясняя. Начать жить заново, пока не поздно.
Но не уйду. Потому что боюсь. Потому что три года борьбы нельзя просто перечеркнуть. Потому что стыдно признать, что мама была права.
И ещё потому, что уже не помню, как это — жить для себя.
