Тишина в квартире была густой, звенящей, почти осязаемой. Аркадий Петрович прислушивался к ней, сидя в своем потрепанном временем вольтеровском кресле у окна. За стеклом медленно и неотвратимо угасал осенний день. Дождь, начавшийся еще утром, теперь превратился в мелкую, назойливую морось, смывающую последние воспоминания о лете. Он размывал контуры березки во дворе, капли с размахом хлестали по асфальту, и весь мир казался акварельным рисунком, над которым поработала мокрая губка.
В руках он сжимал старую фотографию, уголки которой истлели и пожелтели от времени. На снимке он сам, молодой, с густой шевелюрой и ясным, открытым взглядом, высоко поднимал на своих плечах маленького мальчика. Мальчик, его Андрюша, заливисто смеялся, размахивая деревянной лошадкой, и в его беззубой улыбке была заключена вся радость мира. Это был застывший миг абсолютного счастья, тот самый островок, к которому Аркадий Петрович мысленно причаливал все чаще, пытаясь найти оправдание собственной жизни, доказательство, что не все было напрасно.
Он перебирал в уме возможные причины случившегося, как четки. Виновата была Людмила, его жена, так рано его покинувшая? Она, бывало, баловала мальчика, закрывала глаза на шалости, говорила: «Он у нас творческий, ему нельзя нервничать». Виновата ли новая, стремительная эпоха, в которой не находилось места для старомодных понятий вроде сыновней почтительности? Или все дело было в деньгах, этих бумажках, которых он, скромный инженер с завода, никогда не мог дать своему чаду в достатке? Он перебирал все эти версии, но успокоения не находил. Винна была только одна тишина, давившая на виски.
Андрей приезжал редко. Его визиты напоминали не теплое семейное свидание, а деловой, стремительный и до мелочей отрепетированный визит. Раздавался резкий, отрывистый звонок в дверь, слышались быстрые, уверенные шаги по прихожей, и в квартиру врывался стойкий, дорогой запах парфюма, чуждый и настойчивый. Этот запах потом витал в комнатах несколько дней, въедаясь в занавески и обивку дивана, как назойливое напоминание.
— Отец, как самочувствие? — раздавался голос, лишенный теплых интонаций. — Лекарства принимаешь?
— Принимаю, сынок, спасибо, — откликался Аркадий Петрович, чувствуя себя почему-то виноватым.
— Вот, привез тебе витамины, заграничные. И на твою карточку перевел средства. Тебе должно хватить.
Это «хватит» было ключевым, самым тяжелым словом. Оно означало: «Твои потребности учтены, теперь я свободен от обязательств до следующего отчетного периода». Аркадий Петрович кивал, бормотал слова благодарности, и в душе поднималась горькая волна. Он, проработавший всю жизнь, поднимавший страну и завод, чувствовал себя нищим попрошайкой, вечным должником перед своим собственным сыном.
Он пытался завести беседу, рассказать о новостях, о том, что соседка снизу, Варвара Степановна, помогала ему с продуктами, о прочитанной в старой книге истории, о том, что по ночам все сильнее болела спина. Но взгляд Андрея был стеклянным и отсутствующим. Он смотрел куда-то сквозь отца, через стены хрущевки, в свой огромный, значительный мир переговоров, контрактов и финансовых потоков. Его мобильный телефон, сложный и блестящий, лежал на столе и то и дело издавал тихую вибрацию, и Андрей неизменно извинялся, отворачивался к окну и шепотом, но очень внушительно, обсуждал дела, в которых фигурировали суммы с немыслимым количеством нулей.
Сегодня сын снова должен был приехать. Аркадий Петрович с самого утра навел в квартире безупречный порядок, протер пыль, вымыл посуду. А потом встал у плиты и нажарил целую тарелку сырников — тех самых, пышных и румяных, которые Андрей в детстве уплетал за обе щеки, обливаясь сметаной. Теперь он стояли на столе, покрытые чистым полотенцем, и остывали. А Аркадий Петрович ждал. И с каждым часом ожидания в его душе поднималась и крепла какая-то смутная, тягостная тревога.
И вот он приехал. Но не один. С ним была стройная, ухоженная женщина с безразличными, холодными глазами цвета зимнего неба. И мальчик лет девяти, его внук, Степан. Мальчика Аркадий Петрович видел от силы четыре или пять раз в жизни.
— Отец, это Лиза и Степан. Мы не надолго, — бросил Андрей, не снимая пальто.
Мальчик, не выпуская из рук электронную игрушку, пробормотал что-то невнятное, даже не взглянув на деда, и сразу уткнулся в мерцающий экран. Андрей прошелся по комнате, его взгляд скользнул по знакомым обоям, по книжным полкам, по тем самым сырникам, и в его глазах Аркадий Петрович прочитал легкую, почти незаметную брезгливость.
— Садись, пап, нужно серьезно поговорить.
Аркадий Петрович послушно опустился на стул, сцепив на коленях костлявые пальцы. Руки его слегка дрожали.
— Слушай, у меня сейчас выдался уникальный шанс. Дело, которое перевернет все. Нужно расширять бизнес. Требуются значительные вложения. Очень значительные.
Он сделал паузу, подбирая, видимо, самые убедительные слова. Отец смотрел на него, не понимая, к чему клонит речь.
— Я продаю свою квартиру, но этих денег недостаточно. Совсем капля.
И снова пауза, более тягостная. Аркадий Петрович почувствовал, как по спине пробежал холодок.
— Я долго думал… и нашел выход. Эта твоя квартира… Сейчас на рынке недвижимости за нее можно выручить весьма приличную сумму. Ты же тут один живешь, тебе много пространства не нужно. Мы с Лизой уже присмотрели для тебя отличную однокомнатную квартиру в новом микрорайоне, все современное, благоустроенное…
Аркадий Петрович онемел. Он слышал слова, но не мог осмыслить их. В ушах поднялся оглушительный шум, как будто внутри него прорвало плотину. Эта квартира. Эти стены, которые помнили смех его Людмилы, ее песни, когда она готовила на кухне. Этот пол, по которому ползал, а потом делал свои первые шаги маленький Андрюша. Эти потолки, под которыми они вместе клеили обои, выбирая самый солнечный, желтый цвет. Это была не просто собственность, не объект недвижимости. Это была его крепость, его ковчег, его законсервированная, упакованная в тридцать шесть квадратных метров жизнь.
— Ты… хочешь… продать мою квартиру? — выдохнул он, и голос его прозвучал хрипло и чуждо.
— Не «хочу»! — вспыхнул Андрей, его лицо исказилось гримасой раздражения. — Это необходимость! Ты понимаешь? Необходимость! Ты всю жизнь просидел в этих старых стенах! Я же предлагаю тебе нормальные, человеческие условия! Современный дом, лифт, мусоропровод рядом! Ты должен меня понять! Это ради моего будущего! Ради будущего твоего внука!
Он резким жестом указал на мальчика, увлеченного игрой. Тот даже бровью не повел.
— А мое будущее? — тихо, почти шепотом, спросил Аркадий Петрович. — Мне семьдесят два года, Андрей. Куда я поеду? Кем я буду там, в твоей новой квартире? Призраком?
— Хватит преувеличивать! — отрезал сын, и в его голосе зазвенели стальные нотки. — Я все организую. Тебе будет комфортно. Это просто стены, отец! Бетон и штукатурка!
«Просто стены». Для него — просто стены. Для Аркадия Петровича — весь его мир, его Вселенная, его память и его душа.
И в этот самый миг внутри старика что-то грохнулось, переломилось, рассыпалось в прах. Окончательно и бесповоротно. Вся та боль, что копилась годами, все обиды, все одинокие вечера, все непролитые слезы, все праздники, встреченные в одиночестве перед телевизором, все это собралось в один тяжеленный, раскаленный ком, подкатило к горлу, а потом вдруг остыло и затвердело, превратившись в нечто прочное и незыблемое. Он смотрел на своего сына — на этого взрослого, преуспевающего, холеного мужчину в дорогом костюме, который стоял в центре его мира и так легко, так буднично предлагал его разрушить, выбросить на свалку, как отслуживший свой срок механизм. И в глазах сына он не видел ни капли сомнения, ни тени сожаления. Только расчетливый, холодный азарт и раздражение от затянувшейся, ненужной дискуссии.
Аркадий Петрович медленно, с трудом поднялся с кресла. Он выпрямил спину, расправил плечи. Голова его, обычно понурая, была теперь высоко поднята. Он посмотрел Андрею прямо в глаза — пристально, глубоко, так, как не смотрел много-много лет.
— Нет.
— Что? — Андрей оторопел. Он явно не ожидал сопротивления.
— Я сказал — нет. Эта квартира — мой дом. Я отсюда никуда не уеду.
— Отец, ты ничего не понимаешь! Решаются огромные деньги!
— Для тебя — огромные деньги, — проговорил Аркадий Петрович тихо, но так, что каждое слово прозвучало, как удар молотка по наковальне. — А для меня — дело чести. А честь, сын мой, не продается.
В комнате повисла гробовая тишина, нарушаемая лишь пиканьем игры из планшета. Лиза, стоявшая у двери, презрительно фыркнула. Мальчик Степан наконец оторвался от экрана и с тупым любопытством уставился на взрослых, почуяв неладное.
Лицо Андрея исказилось. Оно стало злым, обиженным, почти детским.
— Ну конечно! Вечно одно и то же! Я должен горбатиться, пахать как вол, а ты будешь сидеть тут, в своей берлоге, и копить на меня обиды! Ты всегда думал только о себе! Мама была права, когда говорила…
— Замолчи! — голос Аркадия Петровича прозвучал внезапно громко и властно, заставив всех вздрогнуть. Он дрожал, но в нем была сталь. — Не смени произносить имя твоей матери. Уходи. И… чтобы я тебя больше не видел.
Андрей несколько секунд стоял, не в силах вымолвить ни слова. Его щеки покрылись нездоровым румянцем. Затем он резко, почти по-воровски, дернул головой.
— Прекрасно! Как скажешь! Разбирайся тут со своими проблемами в одиночку! Больше ко мне не обращайся!
Он грубо схватил за локоть Лизу, крикнул Степану: «Пошли!», и через мгновение дверь в прихожей с оглушительным, финальным хлопком захлопнулась.
Тишина, вернувшаяся в квартиру, была уже иной. Не просто отсутствием звуков, а чем-то тяжелым, плотным, завершенным. Аркадий Петрович стоял посреди гостиной, не в силах пошевелиться. Его взгляд упал на столик, на тарелку с остывшими, никем не тронутыми сырниками. Он медленно подошел, взял один, отломил кусочек и положил в рот. Он был безвкусным, точно вата, и пах остывшим маслом и тоской.
Он подошел к окну. Дождь все так же моросил, превращая сумеречный мир в размытое пятно. Он смотрел, как капли стекают по стеклу, словно слезы по немому лицу, и чувствовал, как что-то важное и последнее внутри него замерзает, каменеет, превращается в вечную мерзлоту. Он только что прогнал своего сына. Того самого мальчика с фотографии. Но он с ужасающей ясностью понимал, что того мальчика не существовало уже очень давно. Остался только этот чужой, уверенный в своей правоте делец, для которого он, отец, был всего лишь помехой, досадной обузой на пути к новым миллионам.
Он повернулся и медленно, шаркая тапками, прошел в коридор. Подошел к старому дисковому телефону, висевшему на стене. Эта реликвия казалась пришельцем из другого времени. Он снял тяжелую трубку, услышал знакомый гудок. Пальцы, помнящие номер лучше, чем собственное имя, сами набрали цифры.
— Михаил? Это я, Аркадий, — сказал он, и голос его внезапно сорвался. — Приезжай. Выпьем. Поговорим.
Он положил трубку и вернулся в комнату. Его взгляд снова упал на фотографию, все еще лежавшую на столе. Счастливый отец. Смеющийся сын. Застывшее мгновение. Затем он взял снимок, аккуратно, без всякого волнения, перевернул его лицом вниз и положил в самый дальний ящик комода. И медленно задвинул его.
Он понял простую и страшную вещь. Его сын, его Андрюша, умер много лет назад. Сегодня же он просто похоронил его окончательно. Произнес последнее прости над пустым гробом. И в этой похороненной надежде, в этой окончательной потере была своя, горькая и страшная свобода. Свобода от ожиданий. Свобода от вечной боли быть неудобным, ненужным, старым. Свобода доживать свой век в своем маленьком, но своем мире, который больше никто и никогда не сможет у него отнять. Даже его собственный, неблагодарный сын.
Он подошел к столу, взял тарелку с сырниками и отнес на кухню. Вывалил их в ведро для отходов. Потом налил в чайник воды и поставил его на плиту. Жизнь, пусть и совсем иная, продолжалась
