Диагноз врача звучал как приговор. Это была расплата за месяцы искристого счастья, которое свалилось на Гулю внезапно, как обрушивается последний снег в мае на покрытые молодой зеленью город. Но если последний снег всегда недолговечен, как и украденное счастье, то льды Антарктики победить нельзя. Как нельзя победить некоторые болезни.
Врач всё говорил и говорил. А Гуля никак не могла разобрать слов. Они сливались в какофонию звуков, наполняя её сердце ужасом. Ей было страшно. По-настоящему страшно. Потому что это она была всё всем виновата. Как ей сказала тётка?
– Расплата настигнет, вот увидишь!
Замуж Гуля вышла рано. Выросла она с тёткой, которая тяготилась ненужной ей опекой над племянницей и при каждом удобном случае напоминала, как ей сложно даётся содержание Гули. Поэтому, когда за Гулей стал ухаживать коллега, она долго не сопротивлялась, хотя никакой влюблённости не испытывала.
Игорь был старше Гули на пятнадцать лет, спокойный и надёжный, так что даже тётка сказала, что Гуле повезло. Да, не красавчик – на макушке намечается лысина, пивной животик и кривые зубы. Но и сама Гуля не топ-модель, разве что молодая, но молодость проходит, а что останется? Правильно – деньги. А они у Игоря были.
И вот, Гуля оказалась в большой квартире с видом реку, в совсем новом для неё мире – мире Игоря, где царили котировки, газетные сводки и уверенность, что счастье – это вопрос правильных инвестиций. Иногда Гуле казалось, что она – тоже определённая инвестиция. Нет, денег с неё было не получить. Зато она была молода и здорова. А, значит, станет хорошей матерью для его детей.
Они жили тихо. Вечерами он мог молчать часами, и этот гулкий звон тишины наполнял Гулю странной, щемящей пустотой. Она пыталась встряхнуть его, рассказать что-то смешное, поделиться своими мечтами, но наталкивалась на взгляд, в котором читалось лишь снисходительное недоумение.
– Ну что ты как ребёнок! – любил повторять он.
Игорь любил её, вероятно, той спокойной, собственнической любовью, какой любил свой автомобиль или здоровый сон. В его вселенной не было места бурям, а Гуля, сама того не зная, родилась с тайфуном внутри.
А потом у них появился Серёжа. И мир Гули сузился до размеров колыбели, наполнившись до краёв тёплым молоком, нежным запахом детской кожи и восторгом первого смеха. Это материнство стало для опьяняющим открытием, и она погрузилась в него с головой, как в тёплое море, и на время забыла о тоске, что тихой змейкой свернулась в уголке её сердца. Мальчик был её отражением, её солнцем, её маленьким бунтом против правильности и порядка, которые навязывал Игорь. Она дурачилась с ним, на время снова становясь ребёнком, читала ему сказки, меняя голоса, и целовала его пухлые ладошки, чувствуя, что он – единственное по-настоящему важное в её жизни.
Но даже в самые счастливые моменты, укачивая сына и глядя в окно на засыпающий город, Гуля ловила себя на мысли: «И это всё?». Эта мысль приходила неслышной поступью и садилась у края кровати, глядя на неё пустыми глазами. Эта мысль была той самой неясной тоской, которая не имела ни формы, ни имени. Тоской по чему-то искристому, безрассудному, по буре, которая, наконец, сорвёт крышу с этого прочного, такого надёжного и такого душного дома.
Однажды Гуля повела Серёжу в частную клинику, которую хвалили в чате детского сада. Лор, доктор по имени Артём, оказался молодым человеком с весёлыми глазами. Пока он осматривал Серёжу, который сжал кулачки и смотрел на него с подозрением, врач всё время шутил. Шутил о летающих в воздухе динозаврах-микробах, о том, что уши нужны, чтобы слушать мамины сказки, а горло – чтобы кричать «ура!», когда папа возвращается с работы.
«Папа никогда не кричит «ура»», – вдруг подумала Гуля, и эта мысль показалась ей такой же нелепой, какой, вероятно, была бы для Игоря.
Доктор Артём был ловок и быстр, его пальцы были тёплыми, а взгляд – открытым. Он ловил её глаза над головой сына, и в его взгляде не было ни снисхождения Игоря, ни усталой покорности её жизни. Была простая симпатия, словно они были старыми приятелями, случайно встретившимися в этой белой, пахнущей лекарствами комнате.
Он, конечно, видел кольцо на её пальце. Но, должно быть, это кольцо ничего не говорило ему, или говорило не то, что следовало, потому что вечером, когда Серёжа, наконец, уснул, раскапризничавшись от усталости, а Игорь в гостиной смотрел новости, телефон Гули тихо звякнул. Незнакомый номер в мессенджере. Всего одна строчка: «Как себя чувствует Серёжа? Ухо перестало болеть?»
На аватарке его лицо. Артёма. Гуля нахмурилась. Она ответила, что всё хорошо, спасибо, а потом, повинуясь внезапному порыву, добавила: «Простите, но откуда у вас мой номер?»
Она ожидала услышать что-то вроде «вам на ресепшене оставили» или «в карте был указан». Но доктор Артём был лишён этой светской лжи. Он ответил сразу, без увёрток, словно вручая ей маленький, искренний комплимент: «Взял в базе клиники. Простите за наглость. Вы мне невероятно понравились».
Сердце её странно и гулко стукнуло где-то в районе горла. Гуля представила его смеющиеся глаза и эту наглую, мальчишескую прямоту. И представила Игоря, который в последний раз делал ей комплимент, кажется, когда позвал на первое свидание.
Она собралась с мыслями и выдавила из себя строгий ответ: «Это абсолютно непрофессионально с вашей стороны. Я замужем. Пожалуйста, не пишите мне больше, это неприлично».
Артём в ответ прислал смайлик с поднятыми руками в знак капитуляции. «Принято. Но на повторный приём всё равно записывайтесь. Обещаю, буду строг и корректен, как учебник по анатомии».
Гуля выключила телефон и подошла к окну. За стеклом плыл ночной город, усыпанный огнями, каждый из которых мог быть чьей-то тайной. Она чувствовала себя польщенной и чуть-чуть виноватой. Всего одно сообщение, а привычная жизнь сразу дала трещину, сквозь которую подул ветерок чего-то нового, запретного и оттого такого желанного.
Через неделю, когда Серёжа снова пожаловался на ушко, она, после минутного колебания, записалась именно к Артёму. Она убеждала себя, что он просто хороший специалист. Но где-то в глубине души под всеми этими разумными доводами теплилось любопытство. Интерес посмотреть ещё раз в те весёлые глаза, которые смотрели на неё не как на жену Игоря или маму Серёжи, а просто на женщину. Молодую женщину, у которой, как оказалось, могла быть своя, отдельная жизнь.
– Как я рад вас видеть! – улыбнулся он, сразу же забыв о своём обещании. – Сегодня утром проснулся и подумал: меня ждёт какой-то невероятный сюрприз! И вот он, и даже лучше, чем я мог предположить!
И вечером он снова написал. А Гуля, вместо того, чтобы проигнорировать, ответила. Так завязалась их переписка. Она ловила себя на том, что проверяет телефон по сто раз за день, и каждый раз, когда на экране загорается его имя, по её телу словно пробегала искра. Это было глупо, неосмотрительно и безумно притягательно. Артём не извинялся больше за свою наглость, он просто нёс её перед собой, как знамя. Его сообщения были лёгкими, смешными, он рассказывал забавные случаи из практики, спрашивал о её настроении, о книгах, которые она любит. Он ворвался в её жизнь не грубым завоевателем, а весёлым попутчиком, который шёл рядом и указывал на то, что она сама перестала замечать.
Игорь, конечно, ничего не видел. Он существовал в своём мире котировок и деловых ужинов, а её тихое оживление за телефоном принимал, вероятно, за общение с подругами или обсуждение детских тем. Его всё устраивало. Эта мысль – что она могла бы изменить мужу хоть с почтальоном, а он бы не заметил, – была одновременно и обидной, и дарящей странную свободу.
Когда Артём предложил встретиться в парке, «просто подышать воздухом, честное докторское», Гуля почти сразу ответила «да». Она сказала себе, что это будет невинная прогулка и всё будет в границах приличий. Но границы, как выяснилось, имели свойство размываться.
Он пришёл без белого халата, в простой футболке и с блеском в глазах. Они шли по аллеям, болтали о пустяках, и Гуля чувствовала себя на десять лет моложе. Она смеялась так легко, как не смеялась давно, и этот смех был ей самой в новинку. А потом, среди осенней прохлады и шуршащей листвы, он взял её за руку. Просто, без предупреждения, его пальцы переплелись с её пальцами.
Это было не просто соприкосновение. Это было землетрясение.
Его ладонь была тёплой, твёрдой, живой. Рука Игоря, когда он изредка вёл её под руку в людном месте, была формальной, тяжёлой, это был жест собственника, а не влюблённого. А эта рука была вопросом, обещанием, нежным признанием. Гуля не отняла свою руку. Она позволила этому теплу пройти по её венам, затопить её, смутить и взволновать. Этот простой, почти юношеский жест значил для неё больше, чем все подарки Игоря. Он напомнил ей, что она – не просто функциональное приложение к чьей-то жизни, а женщина, чьё прикосновение желанно само по себе.
Они дошли до конца аллеи молча, держась за руки, пока не вышли из парка. Тогда она мягко высвободила свою ладонь, и реальность, серая и неумолимая, вернулась на своё место. Но что-то сдвинулось внутри неё навсегда. Она поняла, что перешла какую-то черту. И отступать уже не хотелось.
После этого всё покатилось с быстротой горного потока, сметающего на своём пути условности и страх. Их встречи стали ежедневным ритуалом, тем кислородом, без которого Гуля уже не могла дышать. Она научилась искусству мелкого, будничного обмана: «Иду с Серёжей в парк», «Встречаюсь с подругой», «Задерживаюсь на курсах». Игорь кивал, не отрываясь от экрана ноутбука, и его доверчивость, которую раньше она считала проявлением уважения, теперь казалась ей ещё одним проявлением скуки, его равнодушия к её внутреннему миру.
Артём был полной его противоположностью. Если Игорь был тихим, глубоким озером, предсказуемым и холодным, то Артём – искрящимся фейерверком. Он не скрывал своих чувств. Однажды, сидя с ней в машине под проливным дождём, занавес которого скрывал их от всего мира, он вдруг сказал, глядя прямо перед собой на размытые стёкла:
– Знаешь, я, кажется, влюблён в тебя. Безумно, безрассудно и, наверное, навсегда.
Он не смотрел на неё, будто боялся её реакции, будто эти слова были слишком значительны, чтобы произносить их, глядя в глаза. Гуля замолчала. Не потому, что не знала, что сказать, а потому, что поняла – это правда. И её правда. Этот водоворот их встреч, бесконечных переписок и долгих поцелуев в машине – всё это и была любовь. Та самая, о которой она читала в романах и которую тщетно ждала от Игоря.
– И я тебя люблю, – выдохнула она, и это прозвучало так же естественно, как дождь за стеклом. Это было освобождение.
После этого признания её дом, её прежняя жизнь, стали для неё невыносимы. Игорь казался ей не просто скучным. Он был воплощением той тоски, что годами тихо тлела в её сердце. Его молчаливые ужины, его предсказуемые вопросы о делах по дому, даже звук его шагов в прихожей – всё теперь раздражало, всё казалось укором её новому, настоящему счастью.
Она смотрела на него, когда он, надев очки, читал газету, и ловила себя на мысли, какая огромная пропасть лежит между ними. Он строил им жизнь, как крепость – из камня и цемента, прочную и надёжную. А ей вдруг захотелось жить в стеклянном доме, полном света, даже если он может разбиться. Она выбрала бурю, и теперь затишье было сродни смерти. Её мысли были там, с другим, с тем, чьи прикосновения жгли, а слова заставляли сердце биться в бешеном ритме. И в этой погоне за искрами она и не заметила, как тень от её счастья легла на самое дорогое, что у неё было. Она не знала, что за всякую бурю, за всякий полёт, рано или поздно приходится платить. И что расплата бывает страшнее, чем можно себе представить.
Всё началось с того, что Артём уехал в Москву на месяц для повышения квалификации. Они расстались легко, почти небрежно, как будто и вправду были просто мимолётным увлечением. Но уже на третий день его отсутствия Гуля поняла, что ошиблась. Привычные стены дома, которые раньше просто раздражали, теперь, казалось, сдвигались, грозя раздавить её.
А потом он позвонил. Не написал, а именно позвонил, и его голос, пробивающийся сквозь расстояние, прозвучал как глоток воздуха для утопающей.
– Я не могу так, – сказал он просто, без предисловий. – Я скучаю. Это глупо, но я тут хожу по улицам и всё ищу тебя в толпе.
Она рассмеялась, и в горле у неё встал комок. Она тоже скучала. До физической боли, до пустоты в пальцах, которым не хватало тепла его руки.
Идея приехать родилась у него, стремительная и безрассудная.
– Приезжай. Всего на несколько дней. Я хочу показать тебе Москву. Хочу просыпаться с тобой.
Гуля колебалась ровно сутки. А потом, с решимостью обречённой, начала действовать. Она позвонила тётке и попросила её взять Серёжу к себе на неделю. Она ничего не сказала про Артёма, но тётка каким-то образом догадалась.
– Я пособницей в адюльтере не буду! – заявила она.
– Ну и ладно, со мной поедет, – решила Гуля.
– Ребёнка в чужой город повезёшь, ради своего флирта? – просипела тётка в трубку. – Не к добру это, Гуля. Расплата настигнет. Вот увидишь!
Слова эти упали в пустоту. Гуля уже летела на крыльях, она почти не слышала ворчания своей тётушки. Какие там расплаты, когда впереди – целая неделя счастья? Целых семь дней жизни.
Она сказала Игорю, что едет с Серёжей к подруге в другой город – посмотреть, подышать воздухом. Он кивнул, достав кошелёк. «Бери, сколько нужно». И в этом жесте, в его спокойной, купленной щедрости, она снова увидела всю пропасть между ними. Он давал деньги, а ей нужны были эмоции.
И вот она в поезде, прижимает к окну лоб спящего Серёжи и смотрит на мелькающие за стеклом леса и поля. Она ехала навстречу своей любви, своему безумию, с сыном на руках, как заложником своего счастья. Она не оглядывалась назад и не думала о будущем. Она была жива, как никогда, и совершенно слепа. Слепа ко всему, кроме отражения своего счастливого лица в тёмном стекле вагона, уносящего её прямиком к её расплате.
Москва встретила их серым небом и суетой, которая так контрастировала с тихим благополучием их родного города. Встреча в парке была обставлена с комичной серьёзностью, как шпионский роман для самых наивных. Гуля с Серёжей «случайно» наткнулись на Артёма, читающего на скамейке.
– Какая встреча! – воскликнул он с преувеличенным удивлением, и Гуля почувствовала, как горит её лицо.
Но Серёжа, их пятилетний барометр правды, не купился эту игру. Обычно послушный и тихий, он весь день был не в духе. Он капризничал, не хотел идти, вырывал руку, когда Артём пытался взять его на плечи. Он смотрел на доктора не с детским любопытством, а с настороженным, почти враждебным молчанием.
– Я не хочу с ним в зоопарк, – заявил он на следующее утро, хмурый, уткнувшись лицом в мамину куртку. – Он чужой.
– Он не чужой, это же доктор, который тебя лечил, – уговаривала его Гуля, чувствуя укол стыда и раздражения.
– Он смотрит на тебя неправильно, – упрямо твердил мальчик.
Эта детская проницательность резанула Гулю по живому. Ребёнок, которого она считала частью себя, внезапно стал препятствием на пути к её счастью.
И тогда начались побеги. Унизительные, полные горечи встречи. Пока Серёжа спал днём, измученный московскими впечатлениями, она, заливаясь краской, просила дежурную горничную «посмотреть на пятнадцать минут на ребёнка» и выскальзывала из номера. Они встречались в кафе на первом этаже её же гостиницы, и поцелуи её были горькими от осознания, что её сын один в чужом номере, а она ворует эти минуты, как вор.
Вечером, уложив Серёжу, она притворялась спящей, а потом, затаив дыхание, слушала его ровное дыхание. Убедившись, что он крепко спит, Гуля кралась к лифту, чтобы встретиться с Артёмом в его машине, припаркованной неподалёку. Они сидели в темноте, держась за руки, и говорили шёпотом, будто боялись, что даже здесь, через стены и расстояния, их услышит чуткий слух ребёнка.
Гуля летала от этих коротких свиданий, но возвращалась в номер с камнем на душе. Она подходила к кроватке и смотрела на спящее лицо сына, такое беззащитное и чистое, и впервые за все месяцы ослепляющего счастья её пронзала острая, ледяная стрела страха. Она меняла сына на несколько украденных минут в машине. Она привезла его в чужой город, чтобы обманывать прямо у его кроватки.
И где-то в глубине сознания, сквозь опьянение любовью, до неё начал доходить холодный, безжалостный голос тётки: «Расплата настигнет». Она ещё не знала, какую форму примет эта расплата, но уже чувствовала её дыхание у себя за спиной.
Это была их последняя ночь. Завтра – поезд, возвращение, тягостное погружение в привычную жизнь, которая теперь казалась ей постылой тюрьмой. И Гуля, движимая отчаянием и жаждой продлить миг, совершила непростительное. Она дождалась, когда Серёжа уснёт – обычно в эти моменты её сердце сжималось от нежности, но сейчас им управляли другие, более требовательные чувства. Гуля поцеловала его в лоб, ощущая горький привкус вины, и выскользнула из номера, притворив за собой дверь.
Она провела ночь с Артёмом. Ночь без сна, полную клятв, отчаянных объятий и горьких разговоров о будущем, которое никак не хотело выстраиваться в ясную картину. В его объятиях она тонула, забывая обо всём – о муже, о долге, о сыне, спящем в пустом номере этажом выше. Она была просто женщиной, любимой и любящей, и это опьянение было сильнее голоса совести.
На рассвете, чувствуя себя разбитой и опустошённой, она вернулась в свой номер. Первое, что она почувствовала, переступив порог, – был струящийся из окна холодный воздух. Она с ужасом вспомнила: вечером, укладывая Серёжу, она открыла форточку, чтобы в комнате не было душно. И в спешке, охваченная мыслями о встрече, забыла закрыть её.
Она бросилась к кровати. Серёжа спал, но сон его был беспокойным, лицо раскрасневшимся. Она прикоснулась к его лбу – он горел. Её сердце упало и разбилось где-то в пустоте, под сердцем. Мальчик слабо закашлял во сне, и этот звук прозвучал для Гули громче любого обвинительного приговора.
Она захлопнула окно дрожащими руками и рухнула на колени рядом с кроватью, сжимая его горячую ладонь. Слёзы текли по её лицу, но это были не слёзы жалости к больному ребёнку, а слёзы животного, всепоглощающего ужаса. Это была не просто простуда. Это был знак. Первый, негромкий, но отчётливый звонок колокола, возвещающего о расплате. Она украла ночь для своей любви, а взамен оставила своего сына одного в холодной комнате. Она променяла его здоровье на несколько часов иллюзорного счастья.
И пока она сидела на полу, прижавшись лбом к краю его постели, слушая его учащённое, хриплое дыхание, до неё наконец-то дошла вся тяжёлая, каменная правда. Её счастье было отравлено с самого начала. Оно было построено на лжи, на бегстве, на предательстве. И теперь оно начинало требовать свою цену. И первой платить пришлось тому, кто был беззащитнее и чище всех в этой истории. Её сыну.
Возвращение домой было похоже на возвращение в другую жизнь. Стены, которые она ненавидела, теперь казались единственным укрытием. Игорь встретил их с обычным спокойствием, лишь пожурив, что не уследила за ребёнком. Каждое его слово падало на неё свинцовым грузом.
Серёжа болел тяжело, с температурой, которая не желала сдаваться, и странной, пугающей вялостью. Участковый врач, пожилая, уставшая женщина, разводила руками: «Вирусная инфекция, мамочка, ничего не поделаешь, отпаивайте, наблюдайте». Гуля наблюдала. Она не спала ночами, сидя у его кровати, вглядываясь в его лихорадочное, покрытое испариной лицо. Она ловила каждое его движение, каждый вздох, и молилась – незнакомым богам, небу, судьбе – лишь бы это была просто простуда. Лишь бы расплата ограничилась только её муками.
Но судьба редко останавливается на полпути.
Он упал в обморок посреди дня, просто пошёл в ванную и рухнул на пол без звука. Этот тихий, мягкий стук его тела был страшнее любого крика.
Мир после этого превратился в хаос. Скорая. Мигающие огни. Больница. Белые стены, воздух, пахнущий дезинфекцией. Бесконечные вопросы, на которые у неё не было ответов.
Потом – диагноз. Слово, которое резануло слух, холодное и тяжёлое, как глыба льда. Менингит. И пока она пыталась осознать этот приговор, врач, глядя куда-то мимо неё, добавил вторую его часть, обрушившую на неё нёбо.
– И, к сожалению, поражение зрительного нерва. Прогноз негативный. Скорее всего, зрение спасти не удастся.
Он продолжал говорить что-то о лечении, о терапии, о шансах, которые есть, но должны быть чудеса. Но Гуля уже не слышала. Она слышала только одно, отдающееся в ней оглушительным звоном: ослепнет.
Её мальчик. Её солнечный, смеющийся Серёжа, который любил смотреть мультики, рассматривать жуков на траве, следить за самолётами в небе. Он больше никогда не увидит её лица. Не увидит солнца. Не увидит её улыбку.
И всё равно, несмотря ни на что, первым она написала Артёму.
Он метался как раненый зверь. Его вина, его отчаяние и его любовь искали выхода, и он нашёл его в действии. Он пробивался через знакомых, через связи, пробивался к светилам, и вот – встреча с лучшим профессором. Человеком с умными, усталыми глазами и осторожными формулировками.
-Полностью зрение, увы, мы не вернём, – сказал профессор, изучая снимки. – Но есть шанс сохранить светоощущение. Различить свет и тьму, контуры крупных предметов… Это не полноценная жизнь, но лучше, чем совсем ничего не видеть.
Это была соломинка. Тонкая, хрупкая, но всё же надежда. И Артём ухватился за неё, как за спасение не только Серёжи, но и их любви. Он видел в этом шанс всё искупить, всё начать с чистого листа. Он задержал Гулю в больничном коридоре, пахнущем карболкой и тоской. Он взял её руки – холодные, безжизненные.
– Гуля, уходи от него. Сейчас. Пока не поздно. Мы будем вместе. Мы будем бороться за Серёжу вместе. Я найду лучших врачей, я сделаю всё! Я буду любить его, как своего. Клянусь!
Он говорил горячо, убеждённо, и в его словах была та самая искра, та самая жизнь, ради которой она когда-то готова была сжечь все мосты. Он предлагал ей не просто бегство, а новую жизнь, построенную на любви, а не на скуке. Жизнь, где они будут бороться плечом к плечу.
И Гуля смотрела на него, и сквозь туман собственного горя она вдруг увидела другого мужчину. Мужчину, который однажды захочет своего ребёнка. Здорового, с ясными глазами, который будет бегать по парку и смеяться. А Серёжа… Её Серёжа, с его светоощущением и вечной темнотой на краю зрения, останется почти слепым пасынком. Живым укором. Напоминанием о том страшном московском отпуске, который всё и начал.
Она увидела их будущее – не героической сагой о преодолении, а тихой, будничной драмой, где её материнская вина и его сыновья долг будут медленно отравлять их чувство. Его жертвенность со временем превратится в бремя, а её любовь – в вечное чувство обязанности.
Она медленно высвободила свои руки из его пальцев.
– Нет, Артём, – сказала она тихо, и голос её был пустым и плоским. – Это невозможно.
Он смотрел на неё с недоумением, с болью.
– Почему? Из-за мужа? Из-за денег?
– Нет, – она покачала головой, глядя куда-то мимо него, в серую больничную стену. – Из-за Серёжи. Ему нужна будет стабильность. Семья. Отец.
Она отвернулась и пошла по коридору, назад, в палату к сыну. Она сделала свой выбор. Не между мужчинами, а между безумием и долгом, между огнём, который сжигает всё дотла, и тихой, беспросветной тьмой, в которой, быть может, удастся сохранить хоть крупицу света для своего ребёнка. Она выбирала расплату. И теперь ей предстояло нести этот крест до конца.
