Соседка позвонила ночью, и Клава сразу поняла, что случилось. Точнее, Клава поняла, что кто-то умер – по иным случаям ночью не звонят. Но Клава подумала, что это папа. И даже рассердилась на маму: уж в такой момент можно было забыть о своей принципиальности и позвонить самой, а не просить тётю Свету.
– Ало? – сонно проговорила Клава в трубку.
– Ой, у вас, наверное, ещё ночь, – сказала тётя Света своим вечно извиняющимся голосом. – Прости, деточка. Но тут такое дело… Мамочка твоя…
В трубке послышались приглушение рыдания. И тогда Клава поняла, что дело не в папе, хотя врачи ещё тогда сказали, что ему недолго осталось. Но вот прошло одиннадцать лет, а папа всё ещё жив, хоть и прикован к постели. А мама… Она ведь всегда казалась такой сильной и здоровой… Мама. Мамочка.
С мамой Клава не разговаривала три года. Собственно, они поссорились ещё тогда, одиннадцать лет назад, когда у папы случился инсульт, а Клава всё равно уехала в Москву. Но какие-никакие отношения они поддерживали. А когда мама узнала о том, что Клава не стала рожать того ребёнка, совсем перестала с ней разговаривать.
История про ребёнка была давняя. Это случилось ещё тогда, когда Клава жила в родном городе. Кто же знал, что мама устроится работать в архив больницы и решит найти там карточку Клавы. Интересно, это, вообще, законно так делать? Клаве казалось, что нет. В конце концов, ей было восемнадцать, и она имела право сама решать рожать ей ребёнка или нет.
Но мама считала иначе. И так Клаву и не простила.
Ночной рейс, такси, пропахшее «Lost Cherry», до боли знакомый подъезд. Похороны, соседи, прикованный к постели папа. Жизнь Клавы сделала крутой поворот, к которому она не была готова.
Жизнь разделилась на «до» и «после», уже не в первый раз в её жизни. Ещё вчера – успешная (хотя бы для окружающих) москвичка, а сегодня – вернувшаяся домой неудачница. Клава снова оказалась в двухкомнатной хрущёвке, где каждый уголок напоминал о другом времени – о времени, когда она была юной, полной дерзких планов, и считала, что весь мир лежит у её ног. Хотелось предупредить ту юную Клаву насчёт разочарований, которые её ждут впереди, помочь предотвратить совершенные ею ошибки.
Отец лежал в своей комнате, неподвижный, кроме здоровой правой руки и ясных, жутко живых глаз. Эти глаза видели всё. Видели, как её пальцы дрожали, когда она поправляла подушку, как она отворачивалась к окну, чтобы спрятать слёзы. Он не говорил, но его молчание было красноречивее любых слов. Оно говорило: «Я здесь, в заточении. А ты? Ты сбежала. И вот ты вернулась. Но ненадолго, да?»
Клава не знала, надолго или нет. Можно было нанять сиделку отцу и вернуться назад, но на какие деньги? Московские сбережения растворились с поразительной скоростью, как капли дождя на раскалённом асфальте, обнажив долги по кредиткам – её маленькие уступки собственным желаниям, превратившиеся в пугающие цифры на экране телефона. Каждый звонок с неизвестного номера заставлял её сердце замирать. Из банка звонят насчёт просрочки? Или снова бывший начальник Арсений, который никак не может успокоиться и угрожает ей судом, потому что Клава обнародовала их переписку, в которой тот угрожал ей увольнением, если она откажется провести с ним время в приватной обстановке? Но по большей части это был спам или очередные мошенники, которые и не подозревали, что здесь им нечем поживиться.
Скоро стало понятно, что без работы ей не обойтись. Клава открыла сайт с вакансиями и принялась искать хоть какую-то работу, которая поможет им выжить, при этом получится совмещать её с уходом за отцом – двенадцатичасовые смены сразу пришлось отмести. В итоге Клава сделала несколько откликов, хотя ни одна из имеющихся вакансий не показалась ей достаточно привлекательной, но выхода особо не было.
Её пригласили на собеседование в местное рекламное агентство «Вектор». Кабинет директора, Александра Петровича, был заставлен многочисленными дипломами, а сам он источал убийственный аромат – несло парфюмом с амбодеревяшками, от которых у Клавы слезились глаза.
– Итак, Клавдия… – протянул он. – Вернулись из Москвы, значит? И чем вам не угодила наша прекрасная столица?
Клава откинулась на спинку стула, изобразив пресытившуюся москвичку.
– Вы знаете, Александр Петрович, столичная суета… Иногда хочется тишины. И возможности применить свой опыт там, где он действительно может что-то изменить.
Она говорила плавно, вплетая в речь заученные термины: «стратегия продвижения», «бренд-менеджмент», «KPI». Клава видела, как он ловит каждое её слово. Её московская жизнь в её же изложении превратилась в головокружительную карьеру: она почтила присутствием нашумевшие выставки, её советами не пренебрёг какой-то мифический продюсер, а над проектами, в которых она на самом деле была лишь стажёркой, трудились «целые команды под её началом». И что в этом рекламном агентстве она увидела возможность для реализации своих способностей.
– Понимаете, у нас бюджет скромный, – сказал польщённый Александр Петрович. – Но для такого специалиста постараемся что-нибудь изыскать.
Выйдя на улицу, Клава зажмурилась от яркого солнца. Это был успех: она почти что получила эту жалкую должность с окладом, которого не хватило бы даже на оплату аренды квартиры в Москве. Но сейчас и такая зарплата была для неё спасением.
Вернувшись домой, Клава разогрела вчерашний суп и отправилась кормить отца. Он смотрел телевизор и почти не реагировал на неё.
– Пап, – сказала она, садясь на краешек кровати. – Мне предлагают работу. В местном агентстве. Руководящую должность.
Он медленно перевёл на неё взгляд. Его правая рука лежала на одеяле. Он не произнёс ни слова, но в его глазах она прочла бездонную печаль. Он всегда знал её лучше всех. Знал, как она в седьмом классе врала о пятёрке по алгебре, которую на самом деле исправила на тройку в дневнике. Он знал, как она плакала в ту ночь, когда решила не рожать, и он, единственный, кто нашёл её тогда на скамейке в парке, просто сидел рядом, положив свою тёплую ладонь ей на голову, не говоря ни слова.
Теперь его рука была беспомощна. А его молчание было тяжелее самого горького упрёка. Оно говорило: «Зачем ты врёшь, дочка? Зачем ты врёшь в первую очередь себе?»
– Зарплата хорошая, – настойчиво, почти вызывающе продолжила Клава. – Разберусь с долгами, кровать тебе новую купим.
Он медленно, с невероятным усилием, отвёл взгляд обратно к телевизору, где беззвучно двигались цветные тени. Это было проще, чем сказать: «Останься. Просто останься. Без всяких сказок».
Клава встала и вышла из комнаты. В прихожей она посмотрела на своё отражение в тёмном стекле двери. Измождённое лицо, тени под глазами. Успешная москвичка… Она усмехнулась. Её новая жизнь начиналась с красивой, отчаянной лжи. И пока эта ложь держалась в воздухе, как духи «Lost Cherry» в такси в ту первую ночь, можно было делать вид, что всё не так уж и плохо. Даже в магазин за продуктами можно сходить.
Ветер гнал по асфальту пыль и обёртку от мороженого. Клава вышла из «Пятёрочки» с пакетом, в котором лежали пельмени, йогурт и хлеб. Она уже научилась рассчитывать сумму в уме, с точностью до рубля, чтобы не краснеть перед кассиршей. Это новое, унизительное умение занимало мысли, и она почти не смотрела по сторонам, пока чья-то тень не перекрыла ей путь.
– Клава? Боже, это правда ты?
Она подняла голову. Перед ней стоял мужчина в засаленной куртке с логотипом какой-то сервисной компании, его лицо было испещрено мелкими морщинами у глаз, но улыбка – широкая, простодушная и до боли знакомая – осталась прежней. Серёжа. Они сидели за одной партой, сбегали с уроков физкультуры к реке, и он, кажется, даже пытался за неё ухаживать в том нелепом, трогательном стиле, что свойственен пятнадцатилетним мальчишкам: носил её портфель и угощал конфетами.
– Серёжа, – выдавила она, чувствуя, как на лицо наплывает маска вежливого, отстранённого удивления. – Какая встреча.
– Да я чуть не прошёл мимо! Думаю, не может быть! Наша московская звезда! – Он радостно потряс своим пакетом, из которого торчал батон. – Как ты? Что тут делаешь? Давно приехала?
Она увидела себя его глазами: помятая дорогая куртка (последняя удачная покупка в период «богатой жизни»), уставшее, нездешнее лицо. Увидела и тут же натянула на себя этот образ, как броню.
– Дела, знаешь ли, – она сделала лёгкий, разочарованный жест, будто отмахиваясь от назойливой мошки. – Семейные обстоятельства. Ненадолго. Решаю кое-какие вопросы с недвижимостью.
– Понятно, – кивнул он, и в его глазах вспыхнул неподдельный восторг. Он видел не её, а проекцию успеха, которую она так старательно изображала. – Слушай, давай как-нибудь… Или прямо сейчас! Выпьем кофейку? Вон, кафешка через дорогу, у Марины, помнишь?
Он указал на заведение, которое одиннадцать лет назад было таким же убогим, а сейчас лишь облупилось ещё сильнее. Она догадывалась, что внутри будет пахнуть жареным маслом и звучать громкий попсовый радио хит.
Клава посмотрела на него – на его потрескавшиеся руки, на дешёвые кроссовки, на простодушный энтузиазм во взгляде. И что-то внутри неё, уставшее и озлобленное, взорвалось. Ей вдруг захотелось доказать всему миру, что между ней и этим неудачником целая пропасть.
– Извини, – сказала она, и её голос стал сладким и ядовитым, каким он бывал только в самые отчаянные моменты. – Ты же понимаешь, у меня каждая минута расписана. Созвоны, переговоры с инвесторами… – она сделала небольшую, эффектную паузу, глядя куда-то поверх его головы. – К тому же я не уверена, что у них найдётся капучино на миндальном молоке. А другое я не пью. Это вы тут, наверное, до сих кофе три в одном пьёте.
Она видела, как его улыбка застыла, а затем медленно сползла с лица, словно тающее мороженое. Его взгляд метнулся к её пакету с дешёвыми пельменями, и она почувствовала жгучую волну стыда. Но было поздно.
– Да, конечно, – пробормотал он, отступая на шаг. – Я понимаю. Не того сорта, я, получается.
Эго слова повисли в воздухе. Готовый штамп из какого-нибудь сериала. «Не того сорта». Да, именно это она и хотела ему продемонстрировать.
– Было приятно тебя видеть, Серёжа, – сказала она, уже поворачиваясь, чтобы уйти, чувствуя, как дрожат её колени.
– И тебя, Клава…
Она шла быстро, не оглядываясь, сжимая ручки пакета так, что они впились в ладонь. В ушах стучало: «не того сорта, не того сорта, не того сорта». Она играла роль с таким остервенением, что сама начала в неё верить, и от этого было ещё больнее. Она оттолкнула единственного человека, который обрадовался ей без всякой задней мысли просто потому, что увидел в ней ту, прежнюю Клаву. Ту, которой больше не было. Ту, которую она сама и похоронила где-то между московскими офисами и долговыми расписками.
Клава вошла в подъезд, в темноту, пахнущую кошачьей мочой и влажной штукатуркой. Ей казалось, что все её нутро вывернуто наизнанку и представляет собой один сплошной, ничем не прикрытый долг. И самый страшный из них был не перед банком, а перед самой собой. И он рос с каждым днём.
Работа в агентстве «Вектор» оказалась бесконечным, тоскливым спектаклем. Клава сидела в своём углу, за компьютером и придумывала «креативные» тексты для рекламы местного мясокомбината и сети парикмахерских «Шарм». Александр Петрович смотрел на неё с подобострастием, ожидая озарений с московским размахом, а коллеги – две девушки с притворно-равнодушными лицами – с тихим недоверием.
Город давил на Клаву. Небо здесь было ниже, воздух – гуще от пыли и запаха с комбината. Она шла по знакомым с детства улицам, и они казались ей декорациями к плохой пьесе, где все роли уже давно расписаны, а её собственная была самой нелепой – столичная дива, застрявшая в провинциальной мелодраме.
Но самое тяжёлое ждало её дома.
Переступать порог отцовской комнаты было всё равно что входить в другое измерение – измерение тишины, прерываемой лишь хриплым дыханием и бормотанием телевизора. Она кормила его, меняла бельё, делала уколы, и всё это – под прицелом его ясных, всё понимающих глаз. Она уехала тогда, одиннадцать лет назад, не только за мечтой о Москве. Она сбежала от этого – от запаха болезни, от ужаса перед немощью того, кто когда-то казался ей таким сильным. Она была молода и труслива и не могла вынести, как рушится её мир. Теперь она вернулась, и время словно остановилось. Она всё ещё была той же испуганной девочкой, которая только притворяется взрослой.
Однажды вечером, после очередного дня, прожитого как в тумане, она не выдержала и зашла в комнату мамы. Та самая комната, куда она в детстве забегала по утрам, чтобы втиснуться между родителями под тёплое одеяло.
Комната хранила молчание. На тумбочке лежала открытая на середине книга, которую мама так и не дочитала. Клава подошла к шкафу и потянула руку дверцы. Ей вдруг страшно захотелось найти какую-нибудь вещь. Не для того, чтобы вспоминать, а чтобы просто прикоснуться.
Она открыла дверцу. Пахло лавандой и старым деревом. Аккуратно развешанные платья, сложенные свитера. Мамин мир. Она взяла с полки шерстяной свитер из серой пряжи. Прижала его к лицу. И тогда, сквозь запах лаванды, она уловила его – едва уловимый, родной, тот самый, что всегда был с мамой. Запах её духов, её кожи.
И стена, которую Клава выстраивала годами – из обид, из чувства вины, из оправданий, – рухнула в одно мгновение.
Её накрыло волной тоски так, что перехватило дыхание. Не рыдания, а тихие, сухие спазмы, выворачивающие душу наизнанку. Она скучала по ней. До физической боли. Скучала по её строгому, но такому родному голосу, по её уверенности, что всё будет правильно, даже если это «правильно» было невыносимым. Она скучала по маме, которая, оказывается, все эти годы была не судьёй, а просто женщиной, обиженной на дочь. И теперь попросить прощения, сказать, что та была права, или просто посидеть рядом за чашкой чая было уже нельзя. Никогда.
Клава сидела на полу, прижав к груди чужой свитер, и плакала. Плакала о маме, о папе, о себе. О времени, которое безжалостно и неумолимо. О долгах, которые нельзя вернуть. О жизни, которая пошла не так, и которую уже не переиграть. Когда слёзы закончились, Клава достала свою последнюю заначку и пошла в магазин.
Встреча с ним случилась в отделе вин, куда Клава зашла с абсурдной, почти истерической надеждой купить бутылку хоть чего-нибудь, чтобы заглушить гулкую тишину вечера. Она уже тянулась к знакомой этикетке, когда услышала голос. Тот самый, бархатный, от которого когда-то подкашивались ноги.
– Клавдия? Не может быть.
Она обернулась. Виктор. Он почти не изменился. Волосы немного поседели у висков, что придавало ему ещё более солидный вид. Дорогое пальто, уверенная поза. В его глазах мелькнуло удивление, а затем – быстрый, оценивающий взгляд, сканирующий её с головы до ног. Клава почувствовала себя голой. И одновременно вспомнила всё: и трепет перед ним, и восторг, и тот ужасный, холодный кабинет гинеколога, куда она пошла одна, потому что его жена могла узнать.
– Виктор, – выдавила она, заставляя губы сложиться в подобие улыбки.
– Какая радость! Я слышал, вы в Москве блистаете. Что ж вы нас, провинциалов, удостоили визитом?
Она снова натянула на себя привычную маску. «Дела. Ненадолго». Он слушал, кивая с обворожительной учтивостью, и предложил обсудить старые времена за ужином. «В нашем городе, конечно, не столичный уровень, но один ресторанчик есть вполне приличный».
И Клава, сжавшаяся внутри от одного его вида, вдруг с отчаянной лёгкостью согласилась. Почему бы и нет? Она так устала от серости, от больного отца, от унизительной работы. Один вечер. Один вечер иллюзии, что она всё ещё та девушка, ради внимания которой мужчины готовы на безумства.
Ужин прошёл в тумане. Она автоматически поддерживала разговор, лгала о своей блестящей карьере, чувствуя, как её тошнит от собственной лжи и от его взгляда – влажного, собственнического. Он говорил о жене скучающим тоном, и Клава понимала, что является для него всего лишь экзотическим воспоминанием, возможностью нарушить привычный уклад жизни.
Когда он вызвался довезти её, Клава, уже почти парализованная внутренним отчаянием, снова согласилась. Он остановил машину в тёмном переулке у её дома, и его рука легла на её колено. Тяжёлая, тёплая, знакомая.
– Хватит играть в кошки-мышки, Клавдия. Мы оба взрослые люди.
Она отстранилась, прижавшись к дверце.
– Прошу, прекрати. Не нужно этого.
Его лицо мгновенно изменилось. Учтивость испарилась, осталось лишь холодное раздражение.
– Милая, не надо строить из себя недотрогу. Дорогой ужин, вино… Думаешь, я из-за твоих московских баек всё это терпел? Ты должна отработать. Хоть что-то в этой жизни осталось неизменным.
Его слова повисли в воздухе, грязные и отвратительные. Клава онемела от стыда и ярости. В этот момент по тротуару проходил кто-то, сгибаясь под тяжестью продуктового пакета.
– Эй, Клава, всё в порядке?
Это был Серёжа. Его голос, грубый и настоящий, разрезал липкую атмосферу в машине. Он заглянул в открытое окно, его взгляд перешёл с её перекошенного лица на Виктора, и всё понял без слов.
– Уходи, дружок, не твоё дело, – брезгливо бросил Виктор.
Но Серёжа не ушёл. Он распахнул дверь.
– Клава, пошли.
Она вывалилась из машины, её ноги подкосились. Серёжа подхватил её под руку, его хватка была твёрдой и надёжной. Он бросил короткий, полный презрения взгляд на человека в машине.
– Проваливай.
Машина с визгом шин рванула с места. Клава стояла, дрожа всем телом, и не в силах сдержать рыданий. Всё – её напускная столичность, её защитная скорлупа – рассыпались в прах. Она плакала, как девочка, униженная, грязная, обесчещенная.
– Тише, всё, тише, – бормотал Серёжа, не выпуская её руки. – Пойдём ко мне. Я тебе кофе сварю.
Она не сопротивлялась. Он привёл её в свою маленькую двушку в панельной пятиэтажке. Везде лежали инструменты, пахло кошками и свежей краской. Он усадил её на кухне, поставил на плиту чайник, молча положил перед ней салфетку.
-Я молоко миндальное купил, – смущаясь, признался он. – В «Ленте» нашёл.
Это было так мило и так нелепо, что Клава не смогла не улыбнуться. Она пила кофе с миндальным молоком, и постепенно дрожь отпускала. Она смотрела на его широкую спину, на его простые, честные руки, и чувствовала то, чего не чувствовала уже много лет – безопасность. Здесь не нужно было притворяться.
– Спасибо, – прошептала она, когда он сел напротив.
– Да ладно, – он отмахнулся, глядя в свою чашку. – Козёл он, а не человек. Всегда таким был.
Они сидели в тишине, и эта тишина была неловкой, но целительной. Впервые за долгое время Клава позволила себе просто быть. Без масок. Без лжи. Просто сломленной женщиной, которую спас простой парень с добрым сердцем. И в этой простоте была страшная, горькая правда, которую ей ещё только предстояло осознать.
Их странные, тихие встречи стали для Клавы единственным прибежищем. Они не были похожи на бурные романы её прошлого. Это было что-то другое: совместные походы в магазин, когда Серёжа нёс самые тяжёлые пакеты; вечера, когда он, помыв руки с хозяйственным мылом, чинил капающий кран на кухне, а она сидела рядом и резала салат; его молчаливое присутствие в комнате отца, когда он просто сидел рядом, давая Клаве час свободы.
Он не говорил красивых слов. Но однажды, придя, он принёс старый, потрёпанный томик стихов. «Знаешь, – сказал он, немного смущённо, – нашёл на антресолях. Может, отцу почитаешь? Говорят, это полезно». Это была та самая книга, которую они проходили в школе, и Клава помнила, как Серёжа на уроке литературы, краснея, путался в строчках, когда читал стихи о любви. Теперь он предлагал Клаве эту книгу как спасательный круг.
Именно в этот момент, когда жизнь обретала призрачные черты нормальности, судьба нанесла свой изящный, коварный удар. Звонок был от Лены, её бывшей коллеги, с которой они когда-то начинали стажёрами в одной московской конторе.
– Клавка, ты где пропадаешь? Я тут голову сломала, кого бы позвать… Проект серьёзный, международный, бюджет – огонь! Вспомнила про тебя. Твоя тема – коммуникации. Зарплата… Назову цифру, ты не поверишь!
Клава стояла у окна, глядя на тёмный силуэт заводских труб, и слушала этот звонкий, энергичный голос из другой жизни. Цифра, которую назвала Лена, была настолько нереальной для её нынешнего положения, что показалась абстракцией. На эти деньги можно было бы нанять не просто сиделку, а целую команду патронажных сестёр для отца. Можно было бы снова дышать, не думая о долгах. Можно было бы сбежать.
Именно это слово и вертелось у неё в голове. «Сбежать». Оно было сладким и ядовитым. Потому что сбежать означало – от серого, но такого тёплого города. От тихой, но такой прочной опоры в лице Серёжи. От отца, чьи ясные глаза, казалось, начали смотреть на неё с кротким, почти умиротворённым пониманием.
Чувство вины душило её, как удавка. Она пыталась представить, как говорит Серёже, что уедет, и не находила слов. Но когда она, запинаясь и сбиваясь, начала рассказывать ему о «неожиданном предложении», он просто внимательно посмотрел на неё своими спокойными глазами.
– Я так и думал, что ты ненадолго, – сказал он просто. – Езжай, конечно.
– Но папа… Работа… Ты… – бормотала она, чувствуя, как предательски горит лицо.
– С отцом разберёмся. Не первый раз. А я, – он потупил взгляд. – Я буду скучать, конечно. Но езжай. Тебе там лучше.
Он поддерживал её. Он, чья жизнь была здесь, в этих стенах, среди этих улиц, отпускал её с такой простой, безропотной грустью, что у Клавы защемило сердце сильнее, чем от любых упрёков. Он обещал присматривать за отцом. Заходить, помогать сиделке. Как будто это было самым естественным делом на свете.
В его поддержке не было ни капли эгоизма. И в этом заключалась вся пропасть между ними. Он любил её достаточно, чтобы желать ей счастья, даже если это счастье было возможно без него. А она… Она любила его, казалось, лишь настолько, насколько позволяла её собственная, вечно гонимая душа.
Перед отъездом она зашла в комнату к отцу. Он не спал. Его правая рука лежала на одеяле. Клава села рядом, взяла его холодную, безжизненную ладонь в свои.
– Пап, мне нужно ненадолго в Москву. По работе. Очень хорошая работа.
Она ждала упрёка, молчаливого осуждения. Но он медленно перевёл на неё взгляд. И в его глазах она не увидела ни гнева, ни разочарования. Лишь ту самую, старую, бесконечную печаль. И что-то похожее на прощение. Он медленно, с невероятным усилием, пошевелил пальцами, пытаясь сжать её руку. Слабый, едва ощутимый импульс. Прощание.
Выйдя на улицу, Клава глубоко вдохнула влажный, провинциальный воздух. Она сбегала. Снова. Но на этот раз с новым долгом, который был страшнее всех её кредитных карт, вместе взятых. Долгом перед тишиной, верностью и той простой, непритязательной любовью, которую она, быть может, так и не научилась ценить.
Аэропорт был полон безликой суеты, отражением её собственного смятения. Голоса дикторов, объявляющих рейсы, звучали как приговоры. «Москва». Это слово, ещё недавно бывшее синонимом спасения, теперь отдавалось в ней пустотой. Клава протиснулась к стойке регистрации, чувствуя, как у неё трясутся руки. Нужно было найти паспорт.
Она расстегнула свою дорогую столичную сумку и начала лихорадочно перебирать содержимое. Косметичка, ключи, салфетки. И тут её пальцы наткнулись на что-то мягкое, кожаное. Она вытащила. Мамин кошелёк. Простой, потёртый на сгибах. Она так и не нашла в себе сил заглянуть в него, просто бросила в сумку в тот день, когда разбирала вещи, словно брала в заложники кусочек чужой, оборвавшейся жизни.
С дрожью в пальцах она расстегнула застёжку. Внутри не было ни кредиток, ни денег. Только две аккуратно вложенные в прозрачный отдел фотографии.
На одной – молодая женщина с безудержно счастливой, почти дерзкой улыбкой, какой Клава никогда не видела на лице своей матери. Мужчина – стройный, сильный, с густой шевелюрой, смотрел на женщину с таким обожанием, что от этого взгляда, спустя десятилетия, перехватывало дыхание. Это были они. Мама и папа. Такие молодые. Такие красивые.
На второй она – Клава. Ей здесь лет семь, не больше. Косички торчат в стороны, беззубая улыбка…
Клава застыла, прижав кошелёк к груди, не замечая толчков спешащих пассажиров. Она вдруг с невероятной ясностью вспомнила запах маминых духов, не тот, что остался на свитере, а живой, цветочный, каким он был тогда, на фотографии. Вспомнила, как мама смеялась, запрокидывая голову. Вспомнила руки отца, крепкие и надёжные, которые поднимали её до самого неба.
Она повернулась и пошла, не оглядываясь, прочь от стоек регистрации, мимо удивлённых взглядов, сквозь стеклянные двери – обратно в свою жизнь.
Такси довезло её до знакомого подъезда. Она поднялась по лестнице, сердце колотилось не от страха, а от странного, щемящего спокойствия. Позвонила в двери.
Дверь открыл Серёжа. Сгорбленный, потухший. Увидев её, он выпрямился, его лицо выразило лишь тихое недоумение.
– Ты что-то забыла?
– Да, – сказала она. – Забыла сказать, что люблю тебя. И что не смогу без тебя жить.
Она не стала объяснять про фотографию, про улыбку, про ту пропасть лет, которую ей внезапно удалось перепрыгнуть. Он всё равно бы не понял до конца. Но он понял главное.
Серёжа медленно кивнул и сделал к ней шаг. И крепко обнял Клаву.
– Ничего, – сказал он тихо. – Мы как-нибудь справимся.
Клава посмотрела на него, на этот простой, честный мир, который она так отчаянно пыталась покинуть, и впервые за долгое время почувствовала не тягостную обязанность, а нечто похожее на причал. Несовершенный, но свой. Она не сбежала. Она осталась. И в этом не было подвига, была лишь простая, горькая и бесконечно правильная правда.
