Марк не помнил самого удара. Последнее, что он видел — трасса, идущий на обгон внедорожник. И сразу вспышка белого света, потом — гудящая пустота. Первое, что услышал сквозь вату небытия, это тихий, настойчивый голос Лены. Он звучал откуда-то совсем близко, но глухо, как из-под воды.
— Марк, милый, ты меня слышишь? Доктор, он пальцем пошевелил, кажется…
Он попытался открыть глаза, но веки были свинцовыми. Потом пришла боль — тупая, она разливалась по всему телу, с особенно жутким, ноющим эпицентром где-то ниже пояса. Он снова провалился в темноту.
Когда он пришел в себя окончательно, было утро. Свет лился из окна, бил в глаза. Марк поморщился и попытался привстать. Ничего не вышло. Ниже поясницы его тело будто не принадлежало ему. Оно было чужим, холодным, неподъемным грузом.
— Не двигайся, лежи.
Лена возникла в поле зрения. Лицо ее было бледным, но на губах дрожала натянутая улыбка.
— Доброе утро, — она прошептала, касаясь его руки. — Как ты?
— Что со мной? — выдохнул Марк, игнорируя ее вопрос. — Почему я не чувствую ног?
Тогда пришел врач, совсем еще молодой, наверное, только после института. Он говорил четко, без прикрас: сложный перелом позвоночника, операция прошла успешно, но повреждение спинного мозга… Дальше Марк не слушал. Он слышал только одно: «Шансы есть. Небольшие, но есть. Все зависит от реабилитации, от вас самих. Будите нервы, заставляйте тело вспомнить. Некоторые встают».
«Некоторые». Это слово повисло в стерильном воздухе палаты. Оно не звучало, как надежда. Оно звучало, как насмешка.
Первые недели пролетели в тумане обезболивающих, бессонных ночей и молчаливой, отчаянной борьбы Лены с его апатией. Жена была тенью, тихо шаркающей по палате. Приносила еду, поправляла подушки, говорила с врачами. Марк лежал и смотрел в потолок. Он чувствовал себя запертым в своем теле, как в клетке, беспомощным и униженным.
И вот их выписали домой. Квартира, которая раньше была его крепостью, мастерской (он был прекрасным краснодеревщиком), превратилась в поле боя. Битвы с дверными проемами, с порогом в ванную, с собственной беспомощностью.
Лена купила коляску. Современную, легкую, маневренную. Когда она впервые подкатила ее к кровати, у Марка что-то оборвалось внутри.
— Вставай, попробуем, — сказала она, все так же пытаясь улыбаться.
— Куда я на ней смогу ездить? — просипел он. — На балкон посмотреть, как другие живут?
— Марк, не надо так. Нужно двигаться. Врач сказал…
— А ты врачам свято веришь? «Некоторые»! — он передразнил он молодого врача. — Они всем так говорят, чтобы не орали тут у них. Чтобы надежда была. А надежды, Лена, нет. Ты что, слепая?
Лена сжала губы, подошла ближе, пытаясь обнять мужа. Он резко дернул плечом, отстраняясь.
— Не трогай меня! Не надо твоей жалости! Я по глазам твоим вижу — смотришь на калеку и думаешь, как же тебе не повезло.
— Я думаю о том, что ты жив! — голос ее дрогнул. — Что ты дома. Что мы справимся.
— Мы? — он горько рассмеялся. — Это ты справишься. Таскать меня, убирать за мной, как за ребенком. А я что? Я буду лежать и смотреть, как ты жизнь на меня убиваешь. Уйди ты от меня, это было бы честно. Глаза бы мои тебя не видели.
Лена отшатнулась, будто муж ударил ее. Глаза наполнились слезами.
— Как ты можешь такое говорить? Я твоя жена. Я любила тебя, люблю и буду любить. В болезни и в здравии, помнишь?
— Помню, — хмыкнул он. — Красивые слова. А на деле-то что? Ты молодая, красивая женщина. Как долго ты протянешь без нормальной жизни? Без… — он замялся, ему было стыдно произносить это, но злость была сильнее. — Без мужика? Я ведь теперь ни на что не годен.
— Замолчи! — крикнула она, и это был первый раз, когда она повысила на него голос. — Я не хочу это слышать! Ты мой муж, и я никуда не уйду. Понял?
Но он не понял и не успокоился. С этого дня его слова стали отравленным оружием, которым он стрелял каждую минуту, каждую секунду своего унизительного существования.
Начались визиты к физиотерапевту. Молодая, спортивная девушка Катя, которая пыталась заставить Марка работать. Лена возила его туда три раза в неделю. Это был ад.
Она закатывала коляску в кабинет, помогала перелезть на жесткую кушетку. Катя начинала свои манипуляции: сгибала его неподвижные ноги, массировала, пыталась заставить его хоть как-то напрячь мышцы.
— Давайте, Марк Сергеевич, пробуем! Представьте, что хотите ударить по мячу. Импульс из мозга!
А он лежал, стиснув зубы, и смотрел в потолок. Потом взгляд его переходил на Лену, которая сидела в углу и молча наблюдала.
— Чего уставилась? — шипел он. — Радуешься, как твоего сильного мужа тут вертят? Думаешь, я не вижу, как ты меня жалеешь? Вся твоя жалость у тебя на лице написана! Я для тебя обуза, да? Признайся!
— Марк, перестаньте обижать жену, — тихо говорила Катя. — Давайте заниматься.
— Молчи! — рычал он на терапевта. — Ты чего добиться-то хочешь? Чтобы я на костылях заковылял? А она, — он кивал на Лену, — получит медаль «За терпение». Все равно ведь свалит к какому-нибудь здоровому ублюдку! Наверное, уже нашла себе кого-то на стороне? А? Как же без мужской ласки, да? Я не дурак, я все понимаю!
Лена вставала, лицо ее было каменным.
— Я подожду в коридоре, — говорила она глухо и выходила.
Он орал ей вслед: — Беги! Беги, пока молодая! Зачем тебе это ярмо? Я тебя не держу!
Дверь закрывалась. Он оставался один с ошеломленной Катей. Злость, не нашедшая выхода, сменялась тяжелым, гнетущим стыдом. Он закрывал глаза, чувствуя, как по щекам текут горячие, бессильные слезы.
Дорога домой проходила в гробовом молчании. Лена катила коляску, он сидел, сгорбившись, ненавидя себя, ее, весь мир. Дома она помогала ему перебраться на кровать, ставила еду на тумбочку и уходила на кухню. Иногда он слышал, как она тихо плачет, уткнувшись в подушку. Раньше эти звуки вызывали в нем приступ очередной ярости. «Выжимает из себя слезы, играет на чувствах!» Теперь же он просто лежал и слушал, и ему становилось так гадко, что хотелось выть.
Однажды вечером Марк, пытаясь достать с тумбочки телефон, упал с кровати. Он рухнул на пол с глухим стуком, ударившись плечом. Лежал в немой ярости, не в силах пошевелиться. Лена прибежала на звук, лицо ее побелело от страха.
— Не подходи! — закричал он, когда она бросилась к нему. — Не подходи, я тебя ненавижу! Убирайся к черту!
Она остановилась как вкопанная. Посмотрела на мужа — жалкого, беспомощного, злого, валяющегося на полу.
И вдруг что-то в ней щелкнуло. Слезы высохли, взгляд стал пустым, отрешенным. Молча, не говоря ни слова, она наклонилась, обхватила его под мышки и с неожиданной силой втащила обратно на кровать. Дыша тяжело, поправила сбившуюся простыню.
— Врач сказал, завтра попробуем встать на параллельные поручни, — сказала она ровным, безжизненным голосом. — Разбужу тебя в восемь.
И вышла. Больше они в тот вечер не разговаривали.
С того дня Лена перестала спорить, оправдываться, плакать. Она стала тихой, почти невидимой сиделкой. Делала все, что было нужно: готовила, убирала, возила его на процедуры, помогала с упражнениями. Но делала это молча, механически. Ее глаза, всегда такие живые, теплые, потухли. Она смотрела на мужа, как на предмет. Сложный, неприятный, но необходимый для выполнения некой задачи.
И это молчание злило его еще сильнее, чем крики. Он продолжал свои выпады, пытался задеть, спровоцировать.
— Что, с новым любовником поссорилась? От того и рожа кислая?
— Молчишь? Уже и разговаривать с калекой не хочешь? Понимаю…
— Смотри, а сосед наш, Андрей, на тебя как поглядывает. Здоровый, кобелина. Небось, уже договорились?
Она не отвечала. Она могла лишь сказать: «Суп на плите», или «Через полчаса едем к Кате», или «Пора делать упражнения для пальцев ног». И все.
Шли месяцы. Однажды, во время очередного сеанса у Кати, случилось чудо. Вернее, не чудо, а результат их ежедневного, изматывающего труда. Катя, как обычно, пыталась заставить его шевельнуть пальцами ноги. Он, как обычно, тужился, стискивал зубы, проклиная все на свете. Лена стояла у окна, глядя на улицу, и ждала.
И вдруг… мизинец на его правой ноге дрогнул. Еле заметно, почти неощутимо.
— Вы видели? — взвизгнула Катя. — Марк Сергеевич, вы видели?
Он не видел, он почувствовал. Слабый, далекий импульс, будто кто-то послал крошечный электрический разряд из мозга в мертвую плоть.
Лена смотрела на ногу. На ее лице на мгновение мелькнуло что-то — не радость, не надежда, а скорее… облегчение. Быстрое, как вспышка, и тут же погасшее.
— Да, — коротко сказала она. — Я видела.
С этого дня что-то стало меняться. Медленно, мучительно, но Марк начал чувствовать холод и тепло. Потом — шевелить пальцами. Потом — сгибать ногу в колене. Лена установила дома параллельные поручни. Первая попытка встать была кошмаром. Ноги были ватными, голова кружилась, все тело пронзала дикая боль. Он висел на руках, как тряпичная кукла, пот градом катился с его лица. Лена стояла рядом, готовая подхватить, но не прикасаясь к мужу, пока он сам не попросит. А он не просил. Стискивал зубы и стоял. Сначала десять секунд. Потом двадцать. Потом минуту.
Он стал заниматься с одержимостью маньяка. Теперь это была его война. Война с собственным телом, с судьбой, с молчаливым призраком в лице жены, который наблюдал за его мучениями. Он хотел встать не для того, чтобы вернуться к нормальной жизни. Он хотел встать, чтобы доказать ей. Чтобы стереть с ее лица это каменное, безразличное выражение. Чтобы заставить ее снова… что? Заметить его? Удивиться? Пожалеть?
Нет, не пожалеет. Он уже почти забыл, как выглядит ее жалость.
Прошел год. Год ада. Год молчания. И в одно прекрасное утро, когда Лена зашла в его комнату с завтраком, она застала его стоящим у поручней. Не висящим, а именно стоящим. Ноги были согнуты в коленях, он дрожал от напряжения, но он стоял без поддержки рук, держась лишь для равновесия.
Она остановилась на пороге. Поднос в ее руках не дрогнул.
— Я могу стоять, — хрипло сказал он. Голос его сорвался. Он ждал. Ждал любой реакции. Слез? Крика? Улыбки?
Лена поставила поднос на тумбочку.
— Я вижу, — сказала она все тем же ровным, бесцветным голосом. — Катя придет после обеда. Сегодня будем пробовать делать шаг.
И вышла.
Марк рухнул на кровать. Он не чувствовал триумфа, чувствовал только пустоту. Глухую, звенящую пустоту.
Еще через три месяца он сделал свой первый шаг. Потом второй. Он передвигался, держась за стену, потом с двумя палочками. Он был еще слаб, хромал, но он ходил. Врач, приходивший на осмотр, развел руками и сказал: «Это больше, чем мы надеялись. Вы совершили чудо».
Чудо. Да. Он совершил чудо. Ценой чего? Он оглянулся назад, на этот год. Он увидел не свою борьбу, не свою боль. Он увидел Лену. Молчаливую, исхудавшую, с темными кругами под глазами. Он увидел, как она безропотно стирала его испачканное белье, как мыла его в душе, отворачиваясь, чтобы не видеть его унижения, как терпела его мерзкие, оскорбительные слова. И ему стало так стыдно, что он едва не задохнулся.
Он решил заговорить с ней по-настоящему. Впервые за долгий срок.
Вечером он, тяжело переставляя ноги, дошел до гостиной. Она сидела на диване, смотрела в окно. В руках у нее был какой-то документ.
— Лена, — начал он, и голос его звучал непривычно тихо. — Я… я хочу поговорить.
Она медленно повернула голову.
— Я слушаю.
— Я… понимаю, что был скотиной, — он с трудом подбирал слова. — Эти все мои слова… про любовников, про то, что ты меня жалеешь… Это был бред. Я был не в себе. Боль, отчаяние… это не оправдание, я знаю. Но я сходил с ума.
Она молчала.
— А теперь… теперь я почти встал на ноги. Когда я снова буду человеком мы сможем все начать заново. Я все заглажу, клянусь. Ты увидишь.
Лена медленно поднялась с дивана. Она подошла к мужу и посмотрела прямо в глаза. Ее взгляд был холодным и безжалостным.
— Нет, Марк, — сказала она четко. — Ничего мы не начнем. Я ухожу.
Он остолбенел. Казалось, пол ушел из-под его ног.
— Что?.. Что ты говоришь? Почему сейчас?
— Как раз сейчас, когда ты встал на ноги, я и ухожу, — повторила она. — Я ждала этого дня целый год. Каждый день, каждый час, каждую минуту я ждала, когда ты сможешь ходить. Потому что я дала себе слово не бросать тебя, больного и беспомощного. Не быть предательницей ушедшей от мужа-инвалида. Я должна была вытащить тебя, поставить на ноги. И я это сделала.
Он смотрел на нее, не в силах вымолвить ни слова.
— А теперь моя миссия окончена, — голос Лены дрогнул, но она взяла себя в руки. — Ты убил во мне все, Марк. Все хорошие чувства. Любовь, нежность, жалость… даже простое человеческое участие. Ты сжег дотла своими криками, своими подозрениями, своей ненавистью. Ты думал, я молчу, потому что терплю? Нет. Я молчала, потому что внутри меня уже ничего не было. Пустота.
— Но… но я же любил тебя! Я был не в себе! — закричал он, чувствуя, как на глаза наворачиваются предательские слезы. — Ты не можешь так поступить! Сейчас, когда я все осознал!
— Осознал? — она горько улыбнулась. — Поздно, Марк. Слишком поздно. Ты был в аду, это правда. Но ты решил, что имеешь право тащить в этот ад меня. И тащил. До тех пор, пока я там не осталась навсегда. А ты… ты выбрался. Поздравляю.
Она протянула ему бумагу, которую держала в руках.
— Это заявление на развод. Я уже подписала. Ты подпишешь, когда захочешь. Квартира твоя, я ни на что не претендую. Вещи я уже собрала, они в прихожей.
— Лена, подожди! — он попытался схватить ее за руку, но пошатнулся и едва не упал. — Прости меня! Дай мне шанс! Я все исправлю!
Лена обошла его и направилась к выходу.
— Лена, подожди! — он попытался схватить ее за руку, но пошатнулся и едва не упал. — Прости меня! Дай мне шанс! Я все исправлю!
Она остановилась у двери, не оборачиваясь.
— Прощать и исправлять уже нечего. Я тебя больше не люблю. Я тебя даже не ненавижу. Ты для меня просто человек, который когда-то был мне дорог. Прощай, Марк.
Дверь за Леной закрылась. Не хлопнула, просто закрылась.
Марк был один. В своей квартире, на своих ногах.
Он дотащился до дивана и рухнул на него. Посмотрел на заявление о разводе, лежащее на столе. Он встал, победил. Но эта победа пахла пеплом.
Иногда, особенно по ночам, когда он просыпался от фантомной боли в спине и лежал в тишине, ему казалось, что лучше бы он не вставал на ноги.
Лучше бы навсегда остался беспомощным калекой в инвалидной коляске. Но зато Лена была бы рядом. Ее тихие шаги по квартире, стук посуды на кухне, ее присутствие, которое он так яростно отвергал, но без которого теперь не мог дышать.
Он потерял не просто жену, он потерял того человека, который любил его даже не ходячего. А он сам, своими руками, своим ядовитым языком, вытравил из нее эту любовь.
Теперь он был здоров и совершенно один. И это одиночество было куда страшнее, чем любая инвалидная коляска.
