— Валентина Михайловна, вы уверены, что хотите заблокировать карту супруга? — менеджер банка смотрела на неё через очки с сочувствием.
— Абсолютно, — голос не дрогнул. — Я владелец счёта.
За окном банка моросил октябрьский дождь, а в груди у Валентины всё ещё пылало то, что она обнаружила вчера вечером. Сто двадцать тысяч рублей. Просто исчезли. За полгода.
Виктор Петрович сидел на кухне, когда она вернулась домой с документами. Чистил картошку в эмалированном тазу — движения медленные, старческие. За три года пенсии он как будто сдулся.
— Где ты была? — не поднимая головы.
— В банке. Твою карту заблокировала.
Нож замер в его руке. Картофелина упала в воду с тихим всплеском.
— С какой стати?
— Со сто двадцати тысяч рублей стати. Которые ты Тамаре переводил. Молча.
Он поднял голову. В глазах мелькнуло что-то — не стыд, а скорее раздражение.
— И что? Я мужчина в доме или как? Не могу своих денег потратить?
— Твоих? — Валентина села напротив. — На пенсии ты получаешь одиннадцать тысяч. Я — тридцать две, плюс подработка. Чьи это деньги, Виктор Петрович?
Он снова взялся за картошку. Движения стали резче.
— Тамара в беде. Муж умер, квартиру продала, еле концы сводит. А ты что — жаба? Соседка помощи просит.
Соседка. Валентина усмехнулась горько. Тамара жила в соседнем подъезде, и действительно, после смерти мужа стало туго. Но когда их знакомство перешло в постоянные просьбы о помощи? И главное — когда муж стал посредником в этих просьбах?
— Почему через тебя? Почему не прямо ко мне обращалась?
— Откуда я знаю? Может, стеснялась. Ты строгая стала последнее время.
Валентина встала. Прошлась по кухне. Остановилась у окна, за которым серел осенний двор. Во дворе играли дети — чужие дети, потому что их сын давно вырос и живёт в другом городе.
— Строгая, — повторила она. — Понятно.
В тот вечер они легли молча. Виктор демонстративно отвернулся к стене. Валентина лежала и слушала его дыхание — неровное, будто он тоже не спал. И думала: когда это началось? Когда он стал врать так легко, словно дышать?
Утром пришла Тамара. Без звонка, как обычно. В новой куртке и с пакетом печенья.
— Валя, можно я чайку попью? — уже протискиваясь в прихожую.
Они сели за стол. Тамара разворачивала печенье, болтала о погоде, о выросших ценах. Валентина молчала, изучая её лицо. Когда-то они вместе работали — Тамара в школьной столовой, она заведующей детского сада. Знакомы были лет двадцать, но близкой дружбы никогда не было.
— Тома, — перебила она поток слов. — Ты знаешь, что Виктор тебе деньги переводил?
Тамара замерла с печеньем у рта.
— Ну… да. А что?
— А то, что это были мои деньги. И я об этом не знала.
— Валь, я думала, вы вместе решили… — голос стал тише. — Он сам предложил помочь.
— Сам предложил? — Валентина наклонилась вперёд. — Или ты попросила?
Тамара отложила печенье. Руки её дрожали — то ли от волнения, то ли от возраста.
— Я… мне правда тяжело. После Витальки совсем одна осталась. Квартиру продала, а денег всё равно не хватает. Коммуналка, лекарства…
— Это не ответ на мой вопрос.
— Попросила, — тихо призналась Тамара. — Но я не знала, что ты не в курсе.
Валентина встала. Подошла к окну. Во дворе всё те же дети играли в мяч, беззаботно кричали. У них впереди вся жизнь. А у неё? Что у неё впереди?
— Уходи, Тома. И больше не приходи.
— Валь, ну что ты… мы же…
— Уходи.
После её ухода в квартире стало тихо. Валентина села на диван, обхватила колени руками. Не плакала — слёзы кончились ещё вчера. Просто сидела и думала о том, как легко рушится то, что строилось тридцать лет.
Виктор пришёл к вечеру. Сразу прошёл в спальню, потом вернулся с небольшой сумкой.
— Поживу у Серёги пару дней, — сказал, не глядя на неё. — Пока ты остынешь.
— А если не остыну?
Он пожал плечами.
— Тогда посмотрим.
Дверь закрылась за ним с тихим щелчком. Валентина осталась одна в трёхкомнатной квартире, где каждый угол напоминал об их общей жизни. Фотографии на полках, его тапочки у дивана, кружка с отколотой ручкой, которую он почему-то любил.
Три дня она ходила как в тумане. Готовила на одну персону — непривычно. Смотрела телевизор — но звук казался слишком громким в пустой квартире. Разговаривала сама с собой, и голос звучал странно.
На четвёртый день позвонил сын из Москвы.
— Мам, что там у вас происходит? Папа звонил, сказал, что вы поругались.
— Не поругались, Дима. Разводимся.
Молчание в трубке.
— Мам… вам шестьдесят. Зачем?
Валентина улыбнулась горько. Вот и сын считает, что в их возрасте уже поздно что-то менять.
— Затем, что я хочу честно дожить до семидесяти.
Когда Виктор вернулся, она уже всё решила. Он зашёл осторожно, как будто в чужую квартиру.
— Валя, давай поговорим по-человечески.
— Давай.
Они сели за кухонный стол. Он постарел за эти дни — морщины стали глубже, спина сгорбилась сильнее.
— Я понял, что натворил, — начал он. — Дурак был. Но ведь не любовница у меня была. Просто… хотел кому-то помочь. Почувствовать себя нужным.
— За мой счёт.
— Да, за твой. Неправильно. Я верну всё.
— Виктор, дело не в деньгах. Дело в том, что ты врал. Месяцами. Каждый день смотрел мне в глаза и врал.
Он кивнул.
— Знаю. Но мы же можем всё наладить? Тридцать лет прожили…
— Именно поэтому и не можем. Тридцать лет — это слишком много, чтобы начинать заново.
Он смотрел на неё непонимающе.
— То есть всё? Точка?
— Всё.
Валентина встала, прошла в комнату, достала приготовленные документы.
— Здесь заявление на развод. И соглашение о разделе имущества. Квартира остаётся мне — она в моей собственности. Дача — тебе. Деньги пополам.
Он листал бумаги, и руки у него тряслись.
— Валь… мне шестьдесят один год. Куда я пойду?
— К Серёге поживёшь, потом что-нибудь снимешь. На твою долю хватит.
— А если я не подпишу?
— Подпишешь. Потому что альтернатива — судебная тяжба. А там уже не до джентльменских соглашений.
Он отложил документы. Встал, подошёл к ней.
— Неужели ничего не осталось? От всех этих лет?
Валентина посмотрела на него. Вот он стоит, этот знакомый до боли человек. Отец её сына, свидетель её молодости, спутник половины жизни. И одновременно — совершенно чужой.
— Осталось, — ответила она тихо. — Осталась привычка. Но я не хочу доживать в привычке.
Он подписал документы через неделю. Молча, с каменным лицом. Собрал вещи — удивительно мало оказалось личного за тридцать лет совместной жизни. Две сумки и коробка с инструментами.
— Если что… — сказал он в дверях.
— Ничего не будет, — перебила Валентина. — Живи хорошо, Виктор Петрович.
Дверь закрылась окончательно.
Валентина стояла у окна и смотрела, как он идёт по двору с сумками. Сутулый, медленный, старый. И не жалела. Потому что впервые за много лет чувствовала себя честно.
Тамара больше не приходила. Иногда Валентина встречала её в магазине — они кивали друг другу сдержанно, как малознакомые люди.
Сын звонил каждый день первую неделю, потом реже. Пытался уговорить «одуматься», приводил доводы о «возрасте» и «одиночестве». Но Валентина была спокойна.
— Дим, я тридцать лет боялась остаться одна. И что получилось? Я оказалась одна, но ещё и обманутая.
Квартира стала другой. Более просторной и светлой. Валентина переставила мебель, выбросила старые вещи, купила новые занавески. Яркие, жёлтые — такие, которые Виктору не нравились.
Вечерами она читала — то, что откладывала годами. Готовила то, что хотела — не то, что «положено на ужин». Ложилась спать, когда уставала, а не когда «пора».
И постепенно понимала: одиночество — это не наказание. Это свобода.
Через месяц после развода пришло сообщение от Виктора: «Валя, может, ещё подумаем? Дурак был, но исправлюсь».
Она прочитала и удалила. Некоторые дороги ведут только в одну сторону.
А во дворе всё так же играли дети. И это радовало — жизнь продолжалась, несмотря ни на что.
