Два глубоких пенсионера шли в поликлинику, чтобы пройти там диспансеризацию. Жены их заставили.
— Да… Хоть старость и не радость, но она гораздо лучше смерти… — сказал вдруг задумчиво Михалыч, и уставший, присел на скамейку, которая попалась ему на глаза.
— Чего ты сказал? – удивлённо спросил Семёныч, и тоже, охнув от боли в пояснице, присел рядом с другом.
— Я говорю, стариком быть — это круто… Если хорошенько подумать… Старость — круче, чем молодость.
— И ты это можешь обосновать? – усмехнулся неудачной шутке друга Семёныч.
— Легко, — кивнул Михалыч. — Вот подумай, молодой ведь постоянно желает совершать всяческие глупости. А нам с тобой давно уже не хочется совершать ничего такого, от чего может заболеть спина. Правильно? И поэтому все мысли у нас теперь, как наши движения — плавные и слегка тормознутые.
— И ты считаешь, что это хорошо?
— Конечно. Теперь, Семёныч, я в этом мире ощущаю себя не какой-то там гибкой тростинкой, как раньше, гнущейся от любого ветра, а уже — настоящим деревом. Не очень высоким, но — кряжистый дубом, под раскидистыми ветвями которого могут укрыться путники от зноя…
— Михалыч, хватит заливать, — недовольно воскликнул Семеныч. – Начитался, понимаешь, где-то красивых слов. Кого и от какого зноя мы можем с тобой закрыть?
— Это я так образно сказал! От летнего жаркого зноя… Согласись, красивый же образ старости… — Михалыч опять попытался поднять со скамейки, тоже охнул, все-таки встал, и засмеялся. — Нет, ты признайся мне, что на душе у нас всякий раз становится радостно, когда нам удаётся с первого раза принять вертикальное положение. А когда ты встаёшь утром с кровати вообще без боли в пояснице, у тебя разве в эти моменты не бывает приступов счастья?
— Ну, да… — наконец, согласился Семёныч, и тоже медленно поднялся со скамейки, придерживаясь при этом за рукав друга. — Особенно, если вчера ещё, ложась в постель, я не мог никак принять удобную позу. Ты как спишь, Михалыч, на спине, или на боку?
— На спине я храплю. И очень сильно.
— И я тоже.
— Вот, — опять обрадовался Михалыч, — Взять тот же храп. Это же не просто — старческий храп, а бесконечная ночная песня, которая поётся отдыхающим организмом во славу жизни.
— Ничего себе — песня… — горько усмехнулся Семёныч.
— И еще это – индикатор жизни, — добавил Михалыч.
— Какой ещё индикатор?
— Самый надёжный. Если ты однажды ночью перестанешь храпеть, твоя жена сразу же поймёт, что ты умер. Поэтому старик не должен стесняться своего храпа. Помнишь, как было в молодости?
— А что в молодости было?
— Как нам стыдно было, в молодости, когда жена утром заявляла — ты сегодня храпел. И мы сразу начинали перед ними оправдываться, или отнекиваться. А теперь — чем громче храп, тем здоровее мы кажемся.
— Ну, хватит глупости говорить, Михалыч, — недовольно вздохнул Семёныч. — И чего мы здесь стоим? Пошли уже. Иначе мы до поликлиники сегодня вообще не дойдем.
— И ладно. Не дойдем сегодня, доберемся завтра. – Михалыч, всё-таки, поплелся за другом, мерно стуча своей тростью по тротуару. — Нам в отличие от молодёжи, спешит теперь некуда. И незачем. Я даже так скажу — спешить нам категорически запрещено.
— Почему это запрещено?
— Сам знаешь. Поэтому — не придуривайся. Наш с тобой финиш уже за поворотом. Помнишь такую песню: «Там за поворотом, там за поворотом, там, там-тарам, там-тарам… » Это как раз про наш с тобой финал.
— А ещё была песня «Хорошо быть молодым», — тут же напомнил другу Семёныч.
— Ну, да, была… Но теперь её совсем не поют. И знаешь почему?
— Ну?
— Потому что молодёжью сейчас считаются люди до сорока пяти лет. И это уже не хорошо.
— Чего?
— Того. Я сам слышал, указ хотят издать, что все люди до сорока пяти будут считаться всё ещё молодыми. Представляешь?
— И что здесь такого?
— А то, что за сорок пять лет эта молодость людям может надоесть как горькая редька… Ты вот вспомни себя сорокапятилетним. Если бы тебя в этом возрасте кто-то назвал пацаном, ты чего бы сделал?
— Морду бы набил наглецу.
— Вот. А теперь мужики в сорок пять лет рады, что их называют детьми. Этот как, и что это? Нет, Семёныч, стариком быть – это круто. Никто тебя не посмеет назвать сопливым и зелёным.
— И ещё нам место в транспорте уступают.
— А ты чего, садишься что ли, когда тебе уступают?
— Всегда.
— Нет, Семёныч… – Михалыч сделал гордое лицо. — Я принципиально не соглашаюсь на такие предложения.
— Почему?
— А потому что я хоть и старик, но — не такой, чтобы совсем уже — старый-старый…
— Так ты же сам говоришь, что наш финал за поворотом!
— А за каким поворотом, я же не уточнил, — хитро усмехнулся Михалыч. — Может, у нас этих поворотов будет ещё немало? Вот сейчас мы с тобой до поликлиники дойдем, техосмотр организма пройдём, подшипники смажем, сделаем развал-схождение, и — снова в путь.
— А может, тогда, в бар заглянем, на обратном пути? — вдруг оживился Семёныч.
— И возьмём там, как всегда, по маленькой, — кивнул Михалыч.
— По самой маленькой,- поправил его друг. – Для того, чтобы от жизни совсем уж не отвыкнуть…
— Ну, тогда, может, нам ходу чуток прибавить?
— Правильно! Включаем вторую скорость!
И они, охая и вздыхая, побрели по тротуару чуть живее. Чтобы успеть выполнить свою сегодняшнюю программу жизни — до того, пока не стемнело…
