В захудалой деревушке, где ветер гулял по покосившимся заборам, жила-была Пелагея, женщина с лицом, изрытым оспой, и нравом, что твой кабан. Детей у неё было трое: Ванька, Машка и совсем кроха Федька. Пелагея, надо сказать, больше любила горилку, чем своих чад, и частенько, налившись до бровей, запирала их где попало, лишь бы не мешали её утехам. В тот вечер в её избе объявился ухажёр, бородатый кузнец Егор, с руками как кувалды и глазами, блестящими от предвкушения.
Пелагея, хихикая и разливая самогон по щербатым кружкам, загнала детей в старый амбар за домом. «Сидите тихо, черти, а то ремня дам!» — рявкнула она, защёлкнув ржавый замок. Ванька, старший, лет десяти, только зубами скрипнул, Машка всхлипнула, а Федька, не понимая беды, заснул на соломе. Ночь была холодной, ветер выл, пробираясь сквозь щели, а в избе гремел хохот и звенели стаканы.
Но дети Пелагеи не были простыми. Ванька, хоть и мал, уже знал, где мать прячет ключ от амбара, — не раз подглядывал, как она его в щель под порогом хоронит. Пока Пелагея с Егором пели похабные частушки, Ванька, дождавшись, когда в доме затихнет, выбрался через дыру в стене, что они с Машкой ещё летом проделали. Ключ нашёл быстро, отпер амбар, и троица, закутавшись в старые мешки, двинулась к дому.
Ванька шепнул сестре: «Пора мать проучить». Машка, хоть и пугливая, кивнула — обида жгла сердце. Они прокрались к избе, где Пелагея с Егором, разморённые самогоном, храпели в обнимку. Ванька, недолго думая, стащил у Егора сапоги, а Машка сгребла с комода медяки, что мать копила на ярмарку. Федька, проснувшись, хихикал, глядя, как старшие орудуют. Потом Ванька подтащил к двери здоровенный чурбан — тот самый, на котором дрова рубили, — и привалил его так, что не откроешь.
Наутро Пелагея проснулась с больной головой и пустым домом. Дверь не поддавалась, Егор, матерясь, бился в неё плечом, но чурбан держал крепко. Через мутное окошко Пелагея разглядела детей: Ванька с ухмылкой жевал краюху хлеба, Машка размахивала её медяками, а Федька показывал язык. «Ах вы, змеёныши!» — завопила Пелагея, но дети только рассмеялись и ушли к соседке, тётке Агафье, которая давно их подкармливала и жалела.
К полудню Егор всё же выломал дверь, но Пелагею ждал новый сюрприз: Агафья, узнав от детей про амбар, уже растрезвонила всей деревне. Сельчане, и без того косо глядевшие на пьяницу, собрались у избы. Старейшина, дед Лаврентий, погрозил клюкой: «Ежели ещё раз детей обидишь, Пелагея, в холодной на цепь посажу!»
С того дня Пелагея зареклась запирать детей, а самогон пила с оглядкой. Ванька же с Машкой и Федькой только хитро переглядывались — знали, что свой дом они теперь от любой беды уберегут.
Прошёл месяц с того дня, как Пелагея получила урок от собственных детей. В деревне, казалось, всё улеглось: сплетни поутихли, а старейшина Лаврентий лишь изредка бросал на Пелагею суровый взгляд, когда она тащилась с базара с крынкой молока. Но в избе её всё изменилось. Ванька, Машка и Федька, почуяв свою силу, уже не были прежними робкими мышатами. Они теперь держались заодно, как пальцы в кулаке, и Пелагея это чувствовала.
Она пыталась наладить мир. «Ну, детки, чего вам надобно? — ворковала она, ставя на стол миску с варёной картошкой. — Мамка ж вас любит, всё для вас». Но Ванька только щурился, будто кот, почуявший подвох, а Машка, поджав губы, молча уводила Федьку играть в сени. Пелагея злилась, но бить их, как бывало, не решалась — знала, что деревня теперь за детьми приглядывает, а тётка Агафья и вовсе как наседка над ними.
Егор, тот самый кузнец, больше в избе не появлялся. После той ночи он, потеряв сапоги и достоинство, стал обходить Пелагею стороной. Ходили слухи, что он как-то попробовал подкараулить Ваньку у колодца, чтоб «проучить наглеца», но мальчишка, заметив его, швырнул в кузнеца ком земли и удрал, крикнув: «Ещё раз сунешься — хуже будет!» Егор, плюнув, отступился — неохота было связываться с мальцом, за которым вся деревня.
А дети тем временем затеяли своё. Ванька, смекалистый не по годам, уговорил Машку и Федьку копить добро. «Мать пропьёт всё, что есть, — говорил он, сидя с сестрой и братом в амбаре, где они теперь прятали свои сокровища. — Надо самим о себе думать». Медяки, что они тогда утащили у Пелагеи, стали началом. Ванька, приметив, как тётка Агафья торгует яйцами на базаре, предложил ей помощь в обмен на пару монет. Машка, ловкая и шустрая, научилась плести корзинки из лозы — их охотно брали соседки. Даже Федька, хоть и мал, собирал в лесу ягоды, которые Агафья потом продавала.
Пелагея, видя, как дети что-то мутят, пыталась выведать, где они прячут выручку. Она шарила по сеням, заглядывала под лавки, но ничего не находила. Ванька с Машкой были хитрее: они вырыли тайник под старой липой за амбаром, прикрыв его дерном. Туда складывали монеты, завёрнутые в тряпицу, и пару сухарей на чёрный день.
Однажды Пелагея, напившись, опять взялась за старое. «Где ваши деньги, щенки?! — орала она, шатаясь по избе. — Всё моё, я вас родила!» Ванька, не теряя времени, шепнул Машке: «Пора». Пока Пелагея рылась в сундуке, дети выскользнули из дома и побежали к Агафье. Та, выслушав, нахмурилась: «Хватит, пора её в чувство приводить».
На следующий день Агафья с двумя соседками заявились к Пелагее. «Собирайся, — сказала она строго. — Пойдёшь к знахарке в Лесную Слободу. Она тебя от дурной привычки отвадит, а нет — детей заберём». Пелагея, протрезвев от страха, заголосила, но деваться было некуда. Сельчане решили: или она лечится, или её выгонят из деревни, а детей отдадут Агафье.
Пелагею увели, а Ванька, Машка и Федька остались жить у тётки. Они продолжали копить монеты, мечтая о своём деле — может, о маленькой лавке или о собственной пасеке. Ванька, глядя на звёзды, говорил: «Мы теперь сами себе хозяева. И никто нас больше в амбаре не запрёт».
