— Ну вот и всё, милая, — сказала женщина, сжимая мою ладонь своей влажной, прохладной рукой. Её голос был сладким, как мёд.
— Поедешь к нам жить, сиротка. Наконец-то ты будешь дома.
Её муж, стоявший рядом, изобразил скорбную улыбку и кивнул. Его глаза, бледные, как выцветшее небо, смотрели куда-то сквозь меня.
Директор детдома, уставшая женщина с потухшим взглядом, торопливо протянула им мои документы.
Мои дядя и тетя. Убитые горем родственники, и в перегруженной системе соцобеспечения никто не стал копать слишком глубоко.
Для них я была лишь очередной единицей, которую удалось пристроить.
Я совсем не помнила свою родню, видела их в детстве, но сейчас они мне не нравились, очень грубые люди.
В машине пахло пылью и лекарствами. Тётя Зина, как она велела себя называть, без умолку щебетала о том, какой у них замечательный дом, и как они мечтали забрать меня.
— У нас для тебя всё готово. Своя комната. Почти. Свой уголок, — она засмеялась коротким, лающим смешком. — Пётр, скажи же что-нибудь.
Дядя Пётр, не отрывая взгляда от дороги, медленно произнёс:
— У нас правила. Правила — это хорошо. Порядок — основа всего. Мы о тебе позаботимся.
Я кивнула, вжимаясь в сиденье. Мне было пятнадцать, и последние полгода после аварии, унесшей родителей, превратились в один сплошной серый туман.
Я так отчаянно хотела снова обрести семью, что была готова принять любую странность за особенность характера.
Дом оказался большим, но запущенным. Он стоял посреди заросшего сада, и даже солнечный свет, казалось, обходил его стороной.
Внутри царила стерильная чистота, но было неуютно, как в музее. Мебель стояла идеально ровно, ни одной пылинки, ни одного предмета не на своём месте. Это был дом, в котором не жили, а исполняли какой-то ритуал.
— А вот и твой дворик, — дядя Пётр открыл заднюю дверь.
На заднем дворе, под старой яблоней, стояла большая собачья будка. Добротная, из новых досок, с маленьким окошком. Рядом — две миски, одна для воды, другая для еды.
— Это что? — мой голос прозвучал глухо.
— Твой дом, — улыбнулась тётя Зина. Улыбка не касалась её глаз. — Временно, конечно. Пока ремонт в твоей комнате не закончим.
А пока — будешь здесь. На свежем воздухе. Это полезно для закалки характера.
Дядя Пётр подошёл к будке и распахнул низкую дверцу. Внутри лежал старый матрас.
— Залезай. Проверяй.
Это не могло быть правдой. Это была какая-то больная, извращенная шутка. Но в их глазах не было и тени юмора.
Я неловко нагнулась и заглянула внутрь. Пахло сырым деревом и землей.
— Спать здесь будешь, — отрезал дядя Пётр. — Мы сказали, будешь жить с нами. Но у всего есть своя цена. Ты должна заслужить место в доме. Доказать, что ты не такая, как твоя мать. Слишком мягкая.
Первая ночь была пыткой. Дверцу заперли снаружи на тяжелую щеколду. Я лежала, свернувшись калачиком, и плакала без слёз, слушая, как ветер воет в ветвях старой яблони.
Утром меня выпустили. Тётя Зина поставила на крыльцо ту самую миску. В ней была овсянка.
— Я не собака, — прошептала я.
— Неблагодарная, — покачала головой тётя Зина. — Мы тебя спасли от казённой жизни. Ешь, что дают. Верность нужно доказывать.
Унижение обжигало, но голод был сильнее. Я ела. Дни потекли один за другим. Меня заставляли работать в саду с утра до вечера.
А по ночам запирали. Я пыталась говорить с ними.
— Когда закончится ремонт?
— Какой ремонт? — искренне удивлялась тётя Зина. — Ах, это. Мы проверяли тебя. Твоё смирение. Ты должна быть благодарна за любой кров.
Однажды ночью я услышала стук. Глухой, ритмичный, он доносился из-под земли. Со стороны подвала.
Я прижалась ухом к холодным доскам. Стук повторился. Отчаянный, как зов о помощи.
На следующий день, работая у дома, я заметила на пальце лже-Зины кольцо. Золотое, с маленьким синим камнем.
Точно такое же было на старой фотографии моей мамы, где она стояла в обнимку со своей настоящей сестрой. Но у той, на фото, были тёплые, смеющиеся глаза. А у этой — глаза хищника.
И тут я всё поняла. Это не были странные родственники, которых я не видели кучу лет. Это были чужие люди.
Страх сменился ледяной яростью. Этой ночью я не спала. Я искала выход. Ногти были содраны в кровь, но одна из половиц у задней стенки поддалась. Под ней была влажная земля.
Я дождалась, когда в доме погаснет свет. Стук из подвала сегодня был настойчивее.
Выбравшись из своей тюрьмы, я, прячась в тени, подползла к подвальному окну. Ржавая решетка держалась на честном слове. Я дёрнула раз, другой. С отвратительным скрежетом она отошла от стены.
В подвале пахло плесенью и безысходностью. Когда глаза привыкли к темноте, я увидела их. Мужчина и женщина.
Истощенные, прикованные к стене. Женщина подняла голову, и я замерла. У неё были мамины глаза.
Настоящие. Она смотрела на меня, и в её взгляде, полном ужаса, промелькнуло узнавание.
Она из последних сил попыталась улыбнуться мне. Эта улыбка, слабая и полная любви, стала для меня последней каплей.
В этот момент на лестнице скрипнула ступенька. Наверху стоял лже-Пётр с фонарём.
— А вот и наша гостья. Решила познакомиться с семьёй? Похвально.
За его спиной появилась лже-Зина. Она держала мою миску.
— Пора ужинать, дорогая. Мы решили, что твоим дяде и тёте пора… отдохнуть. А ты составишь им компанию. Семья должна быть вместе.
Мысль о том, что меня сейчас запрут здесь, чтобы я медленно умирала на глазах у настоящих родных, взорвала что-то внутри.
Покорная девочка исчезла. Мой взгляд метнулся по сторонам. Рядом с окном стоял ящик с инструментами. Я схватила самый тяжелый гаечный ключ.
— Только подойди, — прошипела я.
Лже-Пётр усмехнулся.
— И что ты сделаешь, сиротка?
Он сделал шаг вниз. Я не стала ждать. Я со всей силы швырнула ключ ему в голову. Раздался глухой, мокрый звук.
Он рухнул с лестницы. Лже-Зина взвизгнула, выронив миску.
Она застыла, её лицо превратилось в маску ужаса. Страх сделал её предсказуемой. Она бросилась к выходу из подвала.
Я была быстрее. Выскочив через окно, я со всех ног побежала к дому соседей. Я не кричала. Крик отнимает силы.
Полиция приехала быстро. Моих настоящих дядю и тётю освободили.
Позже следователь рассказал мне, что самозванцы были какими-то троюродными братьями моего настоящего дяди, которые считали, что их семью когда-то обделили при разделе наследства.
Они годами вынашивали план мести. Узнав обо мне, они решили действовать: захватить родственников, забрать меня из детдома, а потом инсценировать несчастный случай — пожар, в котором бы погибла вся «семья». И тогда бы им достался дом.
А они, с поддельными документами, завладели бы домом. Я была нужна им как последняя деталь в их чудовищном спектакле.
Через несколько недель меня забрали дядя с тётей. Настоящие. Мы долго учились жить заново.
Я живу у них. У меня есть своя комната с мягкой кроватью и окном, выходящим в сад. Однажды вечером тётя принесла мне стакан молока и села на край кровати.
— Я так боялась за тебя, — тихо сказала она, и её глаза наполнились слезами. — Каждую минуту там, внизу, я думала только о тебе.
Она протянула руку, чтобы поправить моё одеяло, и я невольно вздрогнула, отшатнувшись.
Тётя тут же отдёрнула руку, и в её взгляде была такая боль, что мне стало стыдно. Я сделала глубокий вдох и взяла её ладонь в свою.
— Я тоже, — прошептала я.
Я больше не сплю в будке. Но каждую ночь, прежде чем лечь, я проверяю замок на двери. Не один раз, а трижды.
Они говорят, что это пройдёт. Но я знаю, что это не так. Та девочка, которая верила в сказки про добрых родственников, умерла в том холодном подвале. Я выжила. И теперь у меня есть свои правила.
Главное из них — никогда больше не позволять никому называть меня сироткой.
***
Прошло десять лет. Мне двадцать пять. Я стою перед тем самым домом. Он выставлен на продажу.
Дядя с тётей, мои настоящие, наконец решились избавиться от этого места, и я попросила разрешения приехать сюда одной в последний раз. Попрощаться.
Сад, когда-то заросший, теперь аккуратно подстрижен. Облупившаяся краска на веранде заменена новой. Дом больше не выглядит зловеще, он просто пустой. Я открываю дверь своим ключом и вхожу внутрь.
Здесь пахнет свежей краской и немного пылью. Я прохожу по комнатам, где когда-то царила стерильная, мёртвая чистота.
Сейчас они просто комнаты. Ничего больше. Я не чувствую страха. Только лёгкую тень прошлого, как отпечаток на старой фотографии.
Мои шаги гулко раздаются в пустоте. Я спускаюсь в подвал. Лестница новая, прочная. Внизу чисто и сухо, пахнет бетоном.
Я смотрю на стену, где когда-то висели цепи. На ней остались тёмные пятна, которые не смогли закрасить. Я провожу по ним рукой. Холодные.
Но самое главное ждёт меня на заднем дворе. Я выхожу через ту же дверь, что и тогда. Яркое солнце заливает лужайку.
На месте, где стояла будка, теперь разбит небольшой цветник. Тётя посадила здесь пионы. Они ещё не цветут.
Я сажусь на корточки и касаюсь рыхлой земли. Здесь была моя тюрьма. Место, где умерла одна девочка и родилась другая.
Та, которой я стала. Я не плачу. Я просто смотрю на это место и понимаю, что оно больше не имеет надо мной власти. Оно — просто часть фундамента, на котором я построила себя.
Позже, когда я уже собираюсь уезжать, приезжает дядя. Он подходит, молча обнимает меня за плечи. Мы стоим и смотрим на дом.
— Уверена, что хочешь, чтобы мы его продали? — тихо спрашивает он. — Может, оставим?
Я качаю головой.
— Нет. Его история закончена.
Мы садимся в машину. Я оборачиваюсь и в последний раз смотрю на дом. Он уменьшается, пока не превращается в точку.
Я не чувствую облегчения или радости. Я чувствую покой.
Тройная проверка замка на двери никуда не делась. И я до сих пор вздрагиваю от некоторых резких звуков.
Шрамы остались, но они больше не болят. Они просто напоминают мне о том, кто я. Я — женщина, которая однажды, будучи запертой в собачьей будке, решила, что её жизнь принадлежит только ей.
И с тех пор ни разу не отступила от этого правила.
