В палате третьего хирургического отделения больницы имени Пирогова царила обычная суета. Сквозь мутные окна лился серый свет осеннего утра, а запах антисептика смешивался с тяжелым духом человеческих страданий. Санитарка Маша, женщина лет пятидесяти с усталыми глазами и крепкими руками, привыкшими к тяжелой работе, толкала тележку с грязным бельем. Она была из тех, кто держит больницу на плаву, хотя никто этого не замечает. Ее движения были механическими, но в душе кипело раздражение. Сегодня ее смена началась с криков завотделением, доктора Коваленко, который снова отказался принимать пациента.
— Не место здесь оборванцам! — орал он на молоденькую медсестру, которая пыталась оформить поступившего. — Это больница, а не приют для бомжей! У нас и так коек не хватает!
Маша, стоя в углу, слушала и сжимала кулаки. Пациент, о котором шла речь, был раненым мужчиной, которого привезли с улицы. Его одежда была грязной, рваной, а лицо покрыто коркой засохшей крови. Он стонал, держась за бок, где, судя по пятну на лохмотьях, была глубокая рана. Маша видела таких не раз — людей, которых жизнь выбросила на обочину, но которые все еще цеплялись за нее, как могли. Она сама выросла в деревне, где никто не делил людей на «достойных» и «недостойных». А тут — доктор, в белом халате, с университетским дипломом, орал, будто этот человек был не человеком вовсе.
— Доктор, он же истечет кровью! — робко возразила медсестра.
— Пусть везут в другую больницу! У нас тут не свалка! — отрезал Коваленко, поправляя очки и отворачиваясь.
Маша не выдержала. Она схватила судно, которое только что убрала из-под тяжелого пациента в соседней палате, и, не раздумывая, шагнула к завотделением. Ее движения были быстрыми, почти инстинктивными. Судно, полное мутной жидкости, взлетело в воздух, и содержимое выплеснулось прямо на голову Коваленко. Вонь разлилась по коридору, а доктор замер, ошеломленный. Его белый халат теперь был украшен желтоватыми пятнами, очки съехали на кончик носа, а лицо покраснело от ярости.
— Ты… ты что творишь, дура?! — заорал он, стирая с лица зловонную жижу.
— А ты что творишь, доктор? — спокойно, но с металлом в голосе ответила Маша. — Человек умирает, а ты про койки свои думаешь? Про чистоту? Да на себя посмотри теперь!
В коридоре повисла тишина. Медсестры, санитары, даже пара пациентов, способных стоять на ногах, замерли, глядя на эту сцену. Коваленко открыл рот, но слов не нашел. Маша, не глядя на него, повернулась к медсестре:
— Оформляй мужика. Я сама его помою и переодену, если надо. А ты, — она ткнула пальцем в сторону доктора, — иди умойся. Может, мозги прочистишь.
Коваленко, кипя от злости, но понимая, что в этой ситуации он выглядит жалко, развернулся и ушел в ординаторскую. Маша же, не теряя времени, помогла медсестре перенести раненого на каталку. Мужчина, полубессознательный, пробормотал что-то вроде «спасибо». Маша только кивнула, вытирая руки о фартук.
К вечеру история разлетелась по всей больнице. Кто-то смеялся, кто-то осуждал Машу, но большинство молчаливо одобряли. Раненого прооперировали — рана оказалась серьезной, но его удалось спасти. Коваленко, правда, написал на Машу жалобу, но главврач, человек старой закалки, только хмыкнул и сказал: «Мария Петровна, вы, конечно, перегнули. Но, черт возьми, я бы сам ему что-нибудь вылил за такое.»
Маша отделалась выговором, но в ее глазах не было ни капли сожаления. Она знала, что сделала то, что должна была. А больница, как и прежде, продолжала жить своей жизнью — с суетой, криками и редкими моментами, когда человеческое брало верх над равнодушием.
На следующее утро больница гудела, как растревоженный улей. История с Машей и судном обросла деталями, которые никто не проверял, но все обсуждали. В ординаторской шептались, что Коваленко, умывшись и переодевшись, всю ночь просидел в кабинете, составляя рапорт на Машу, но потом порвал его, осознав, что сам выглядит в этой истории не лучшим образом. Санитарки в курилке у черного хода хихикали, перекидываясь шутками: «Маша теперь герой, надо ей медаль за меткость выдать!» Пациенты в палатах, которым удалось что-то услышать, передавали друг другу рассказ, добавляя красок: кто-то клялся, что Маша еще и тапком по доктору запустила.
Маша же, как ни в чем не бывало, пришла на смену к семи утра. Ее лицо, как всегда, было спокойным, но в уголках глаз пряталась едва заметная искорка удовлетворения. Она толкала тележку с чистым бельем, когда к ней подбежала Леночка, молоденькая медсестра, вчерашняя свидетельница скандала.
— Мария Петровна, вы слышали? — затараторила Леночка, поправляя выбившуюся прядь волос. — Коваленко сегодня тише воды, ниже травы! Даже на обходе молчал, только кивал. И раненого того, ну, которого вы… спасли, он сам осматривал. Говорят, мужик идет на поправку!
Маша хмыкнула, не отрываясь от работы.
— Идет на поправку — хорошо. А Коваленко… пусть подумает, для чего он доктор.
Леночка замялась, теребя край халата.
— А вас не уволят? Я слышала, он все-таки нажаловался главврачу.
— Уволят — пойду полы в магазине мыть, — пожала плечами Маша. — Там хоть судно на голову никому лить не придется.
Но в глубине души она знала, что увольнения не будет. Главврач, Иван Сергеевич, хоть и строгий, но справедливый, ценил Машу за ее прямолинейность и умение держать отделение в порядке. К тому же, слухи о ее поступке уже вышли за пределы больницы — кто-то из пациентов написал пост на местном форуме, и история начала обрастать лайками и комментариями. «Санитарка против системы» — так кто-то назвал Машу в сети, и это прозвище ей, если честно, даже нравилось.
К обеду в отделение заглянул сам раненый, которого звали, как выяснилось, Сергеем. Его перевели в общую палату, и он, опираясь на костыль, пришел поблагодарить Машу. Мужчина выглядел лучше, чем вчера: лицо отмыли, рану зашили, а больничная пижама заменила его лохмотья. Он неловко протянул Маше мятую пачку сигарет — единственное, что у него было.
— Спасибо, Петровна, — пробормотал он, глядя в пол. — Если б не ты, валялся бы я сейчас где-нибудь под забором… или хуже.
Маша сигареты не взяла, только махнула рукой.
— Бросай курить, Сергей. Тебе теперь легкие беречь надо, а не травить. И не благодари — я не за спасибо работаю.
Сергей кивнул, смущенно улыбнулся и уковылял обратно в палату. Маша посмотрела ему вслед, а потом вернулась к своим делам. Но в этот момент она заметила, что в конце коридора стоит Коваленко. Он смотрел на нее, и в его взгляде не было привычной спеси. Доктор кашлянул, поправил очки и подошел.
— Мария Петровна, — начал он непривычно тихо, — я… в общем, вчера я был неправ. Пациента мы спасли, и… ну, вы понимаете. Давайте без этого больше. Судна там, криков…
Маша посмотрела на него, прищурившись. Она ожидала продолжения тирады, но Коваленко замолчал, явно не зная, что еще сказать.
— Без судна обойдемся, если вы людей принимать будете, — ответила она, не повышая голоса. — А то я найду, чем еще плеснуть.
Коваленко дернулся, но промолчал. Впервые за годы работы в отделении он не нашел, что ответить санитарке. Повернувшись, он ушел, а Маша, проводив его взглядом, усмехнулась и пошла дальше — мыть полы, менять белье, делать то, что держало эту больницу на плаву.
К вечеру в отделении появился слух, что Коваленко сам вызвался дежурить в приемном покое, куда обычно свозили всех «неблагонадежных» пациентов. Кто-то говорил, что это из страха перед Машей, кто-то — что доктору стало стыдно. Маша же только пожимала плечами: ей было все равно, почему он переменился. Главное, чтобы люди, вроде Сергея, больше не оставались за дверью.
А больница продолжала жить своей жизнью. Где-то скрипели каталки, где-то плакали пациенты, а где-то в курилке санитарки уже придумывали новую легенду про Машу, которая одним судном заставила доктора вспомнить, зачем он надел белый халат.
