Трамвай номер 17, облупленный, как старая консервная банка, встал с визгом у остановки. Раннее утро, хмурое небо, сквозняк скреб стекла. Люди на остановке дернулись к дверям — как в бой. Кто с пакетами, кто с рюкзаком, кто просто с кислым лицом и сосредоточенной злостью — на весь мир.
Первой втиснулась женщина лет пятидесяти пяти — плечистая, уверенная, с морщинами, как складки у рассерженного бульдога. Её звали Тамара Аркадьевна, но сегодня она никому не была Аркадьевной. Она была воином, бойцом за сидячее место.
— Ну-ка, дайте пройти! — крикнула она в ухо студенту, который пытался зайти вперед.
— Успокойтесь, тётя, все доедем, — буркнул он, но пропустил.
Тамара Аркадьевна нырнула в салон, рванулась к свободному месту — и с победным выдохом села. Через секунду рядом плюхнулась девушка в наушниках. Тамара смерила её взглядом.
— Молодёжь теперь вечно глухая, — пробурчала она.
Девушка не услышала. Или сделала вид, что не услышала.
В следующие две минуты трамвай набился, как консервная банка сардинами. Старики с палочками, женщины с детьми, школьники с рюкзаками больше них самих.
— Девушка, уступите, пожалуйста, — прозвучал голос дрожащий, но твёрдый. Это была старушка, лет под восемьдесят, с седыми, но ухоженными волосами и палочкой.
Обратилась она к молодой мамочке, которая сидела у окна и смотрела в телефон.
— У меня ребёнок дома не спал всю ночь … я сама как старая… — сказала та устало, не поднимая головы. — Пусть кто-то другой встанет.
Старушка перевела взгляд на девушку в наушниках.
— Девочка, уступите, пожалуйста… ноги не держат.
Та сделала вид, что не услышала.
— У вас наушники не оправдание, — попыталась в голос, но девушка резко ответила:
— Я плачу за проезд — значит, имею право сидеть.
— И это каждый день так? — возмутилась старушка, но ответа не получила.
Она пошатнулась — и взялась за поручень. Напротив сидел парень в зелёной худи. Глянул — и отвернулся к окну. Сжав губы, как будто ему было стыдно. Или нет — просто не хотелось скандала.
Рядом стояла женщина с ребёнком на руках.
— Уступите, пожалуйста, место маме с ребёнком, — тихо сказала она к ряду.
Тишина. Один притворился спящим, второй уткнулся в газету, третий — вообще громко зевнул.
— Это не автобус доброты, а общественный транспорт! — громко бросил кто-то.
— А у многих ноги больные — вторила другая женщина. — Мне, между прочим, сорок шесть, у меня варикоз.
— У меня геморрой! — выкрикнул мужик у окна. — Что теперь, по диагнозам начнём сидячесть делить?
Всё это прозвучало почти одновременно — как будто заранее репетировали.
И тогда встал голос, хриплый, но сильный:
— А совесть где?
Это был дед. Высокий, седой, в военной фуражке. На груди — орден. Сел он, видно, на начальной остановке, и теперь сжимал трость, опираясь на неё, будто не был уверен: надо ли вообще вмешиваться.
— Я, когда с фронта возвращался, — сказал он, — у нас в вагоне не сидел никто, кто моложе шестидесяти. Люди понимали. А вы… — он оглядел трамвай. — Что с вами стало?
Ответом ему были злобные взгляды, шепотки, нервные вздохи. Молодой парень в наушниках хмыкнул:
— Да у нас тут каждый второй — «фронтовик», вы не первый лекцию читаете.
Старик медленно поднялся.
— Значит, уже никто никому не нужен… — тихо произнёс он. — Ну и ладно. Я доживу без ваших мест. Но вы без человечности не доживёте…
Он встал у двери, не дожидаясь своей остановки.
И тут — пауза. Секунда — и всё снова захлопнулось: объявления, шорох пакетов, звонки телефонов.
Старушка всё ещё стояла.
Молодая мама с ребёнком на руках тоже продолжала стоять.
А в салоне, набитом под завязку, сидели те, кому очень хотелось лишь одного — чтобы никто не просил уступить.
Трамвай звенел, как кастрюля с гвоздями. Кто-то чихал, кто-то скандалил, кто-то бубнил в телефон. Люди ехали молча, сжавшись, будто каждый защищал свой квадрат кресла, как личную крепость.
На остановке «Проспект Свободы» двери распахнулись, и в трамвай вошёл мужчина. Высокий, худой, с длинным шрамом от глаза до скулы. Весь в чёрном: чёрная ветровка, чёрные кеды, чёрная тканевая сумка через плечо. В его взгляде была сталь. И что-то ещё — тревожное, дикое.
Он посмотрел на салон — цепко, как сторожевой пёс.
Потом перевёл взгляд на старушку с палочкой, которая всё ещё стояла. Затем на женщину с ребёнком. И вдруг громко сказал:
— А чё это вы все сидите?
Молчание.
Он шагнул в центр, встал напротив ряда с сидящими — и опять:
— Я спрашиваю: чё это вы сидите?
— А вы кто такой? — отозвался мужчина лет тридцати, с барсеткой и очками.
— А я — тот, кто умеет считать. Вот я вижу: шесть человек сидят в этом ряду. Пять из них — моложе пятидесяти. Перед ними — бабка с палкой, женщина с младенцем и дед — с орденом. Но им вы места не уступили.
Он наклонился к ближайшему парню в худи:
— Может, у тебя кости из стекла?
— А может, у тебя с головой проблемы, мужик? — огрызнулся тот. — Это моё место, я платил за билет.
— Я тоже платил, — сказал чёрный. — Но ещё я платил совестью. А ты — только картой «социальная».
Все притихли. Девушка в наушниках сняла одну «каплю», прислушиваясь. Женщина с варикозом поправила шарф. Кто-то шепнул: «Псих…»
— Я скажу так, — продолжил незнакомец. — Мы — нация сидячих. Мы не встаём, когда падают. Мы не подаём руки, если кто-то стар. Мы закрываем глаза, когда кто-то нуждается. А потом удивляемся, что нас никто не любит. Потому что мы сами — уже давно никого не любим.
Он резко повернулся к женщине с ребёнком:
— Садитесь, — и протянул ей руку.
И подошёл к девочке в ярком пальто — лет восемнадцати, сидит, ногами болтает, в телефоне зависла.
— Подвинься.
— С чего это вдруг?
— С того, что ты — ребёнок. А она — мать с младенцем. Вставай.
— Да пошёл ты, — прошипела она.
Щёлк — и телефон полетел к полу. Он не разбился, но девушка ахнула.
— Ты что творишь?! — вскочила она.
— Давай, возмущайся. Вон у тебя мама есть? Нет? Наверное, потому что твоей матери в автобусе тоже не уступали.
Это было жёстко. Это было неправильно. Но почему-то… все молчали.
— Люди! — голос у мужчины повысился. — Вы где? В каком месте у вас начинается человек?
— Полицию на него! — кто-то прошептал.
— Давай, вызывай. Пусть протокол составят: «Проявлял человечность в общественном транспорте».
Старушка с палочкой села. Кто-то встал, растерянно, будто сам не понял, зачем. Потом встал ещё один парень. Следом — девушка с татуировкой на шее.
Пошло движение.
Молодая мама села и прошептала: «Спасибо».
Но чёрный мужчина даже не кивнул. Он стоял в проходе, как скала, и смотрел в глаза — каждому. И каждый чувствовал: уклониться — невозможно.
— Вы знаете, что с нами происходит? — спросил он тише. — Мы стали бояться доброты. Боимся, что уступим — и нас посчитают слабыми. Что встанем — и нас сочтут идиотами. Что поможем — и над нами посмеются. Но именно это и делает нас никем. Сидящими телами. Бездушными фигурами.
Трамвай въехал в поворот. Покачнулся.
— Я двадцать лет сидел, — тихо добавил мужчина. — В тюрьме. И там порой было человечнее, чем здесь, в вагоне.
Эта фраза ударила.
— Не по закону, а по совести жить надо.
Он пошёл к выходу. Все расступились. Тишина была такая, будто кто-то отключил весь шум города.
На остановке он вышел.
И только тогда кто-то спросил:
— А как его зовут?
Но ответа не было.
—После того, как мужчина в чёрной ветровке вышел, в трамвае стало непривычно… пусто. Хотя людей было всё так же много.
Никто не смеялся. Не злился. Даже не дышал громко.
Только стук колёс и скрип поворотов.
Парень в зелёной худи осторожно поднял телефон девушки, который тот уронил на пол, и вернул его:
— Извиняй. Не хотел молчать, но сам, видно, такой же.
Девушка взяла гаджет, кивнула и… выдернула наушники.
Женщина с варикозом тяжело встала — сама — и сказала:
— Уступлю, а то совесть поднимается, как давление.
Села беременная девушка, которая только зашла, но уже готова была молча отстоять весь путь до вокзала.
— Спасибо, — шепнула она.
Рядом с ней, впервые за всю поездку, улыбнулся парень в очках. Так, будто что-то понял.
Пожилой дед с орденом продолжал стоять у двери, но лицо у него было другим — будто оттаяла зима в глазах.
— Давно я не видел, чтобы люди глаза в глаза смотрели… — произнёс он.
Тамара Аркадьевна, всё этовремя крепко сидевшая на своём месте, вдруг выдохнула, как после спора с самой собой, и поднялась:
— Пошла я, что ли, постою. Не кости ломит, а привычка. Плохо, когда привычка сильнее доброты.
Её место заняла та самая старушка с палочкой, которая с самого начала стояла, никому не мешая, но стоически.
— Спасибо, доченька, — тихо сказала она.
Тамара махнула рукой:
— Какая я тебе доченька, я сама, считай, с изнанки вывернутая.
И вдруг… зазвучал голос. Не громкий, но чистый, как звон ложечки по фарфору.
— Мам, а почему все сегодня такие добрые? — спросил мальчик лет семи, уткнувшись в колени своей матери.
Она погладила его по голове.
— Потому что кто-то напомнил, что мы люди.
Трамвай шёл медленно, но точно. На остановке «Механический завод» вышел тот парень в худи. Перед выходом он посмотрел на пассажиров и, не поднимая головы, сказал:
— Если вы того мужика увидите… скажите, что он был прав. Мы просто забыли, как это — быть нормальными.
Девушка в наушниках, уже без наушников, посмотрела на сидящего рядом дедушку. И вдруг спросила:
— А у вас, правда, был фронт?
— Был, — кивнул он. — Но не тот, где пули. А тот, где каждый день — выбор. Помочь — или пройти мимо. Уступить — или отвернуться. Простить — или обозлиться.
Она кивнула. Словно первый раз поняла, что такое — настоящий фронт.
На конечной, «Дачной», трамвай опустел. Люди выходили не так, как входили. В их лицах было что-то, чего не хватало весь маршрут.
Осталась лишь старушка с палочкой. Она спустилась последней.
Водитель — молодой парень с кольцом в носу и печатью равнодушия на лице — выглянул и сказал:
— Бабушка, я могу помочь?
— Не надо, милок, всё хорошо.
И всё бы на этом и закончилось, если бы… не один случай.
Через пару часов трамвай вернулся в депо.
Парень-водитель, зевая, вышел и пошёл в курилку. Там его встретил дежурный — седой, с блокнотом в руке.
— Ты чё натворил, Славка?
— В смысле?
— Да мне пассажиры звонят! Представляешь? Благодарят! Говорят: «По 17-му сегодня чудо случилось!» Один даже сказал — «жизнь спасли». Это как?
Слава пожал плечами:
— Не знаю… кто-то просто встал. Кто-то — уступил. Кто-то — вспомнил, что он человек.
Дежурный покачал головой:
— Тридцать лет работаю — такого не слышал.
Слава достал сигарету. Подумал. И спрятал обратно.
И, говорят, что маршрут номер 17, с того самого дня , стал ездить чуть медленнее, мягче. И люди там сидели не просто телом, а с душой.
А о мужчине в чёрном никто больше не слышал.
Только иногда кто-то, входя в трамвай, оглядывался и думал:
А вдруг он снова зайдёт?
