Тамара Михайловна проснулась ближе к полудню — как это обычно бывает у людей, у которых нет никаких дел . Солнце пробивалось сквозь шторы, кот Буян лениво перевалился с одного бока на другой.
Зайдя на кухню Тамара твердо решила: — сегодня ем овсянку .
Она наложила себе каши, щедро полила её вареньем (потому что «а в мои шестьдесят два я могу!»), и села думать.
— Всё, еду на дачу — сказала она громко, будто кто-то ещё в комнате был , кроме кота.
Буян недовольно мяукнул и запустил лапой в висящий пакет.
Дача стояла в деревне с говорящим названием Липовка. Стояла давно, с тех времён, когда муж был жив, а внуков ждали как манну небесную. Внуки так и не появились, а дача осталась. На ней был палисадник с облезлой калиткой, клумба с нарциссами, сарай с инструментами, которые никто не трогал лет десять, и скамейка, на которой Тамара Михайловна любила сидеть, заваривая чай в пузатом заварочнике.
Она собрала сумку — как всегда, «по минимуму»: халат, туфли на низком каблуке, банка огурцов («на всякий случай»), полотенце и коробка с таблетками, среди которых явно был феназепам, хотя она всем врала, что это просто магний.
Телефон она сунула в карман, но не обратила внимания, что тот выскользнул и тихо остался на комоде под газовой квитанцией.
Автобус отъехал от тульского автовокзала в восемь ноль-ноль. В салоне было жарко, ваняло чем-то между резиной, чесноком и дизтопливом. На соседнем сиденье расположилась бабушка с румянами на щеках до ушей и пакетом, из которого выглядывала голова курицы. Настоящей. Живой.
— Куда едешь, девонька? — спросила она, будто Тамара Михайловна была младшей школьницей.
— В Липовку, — строго ответила Тамара. — На дачу.
Бабка понимающе кивнула. Потом пошла к водителю , показала какие-то справки, наплела что-то про родинку на ноге и её влияние на давление, и автобус тронулся.
Через полтора часа, после полутора десятков остановок, криков: «Остановите, у меня банка с вареньем катится!», и длинного монолога водителя про цены на солярку, Тамара Михайловна с удивлением поняла: деревня — не та.
Калитка — не облезлая, а новенькая. Забор — металлический. Клумба — с какими-то кактусами. Вместо пьяного соседа Петра, который обычно ждал у магазина, стоял мальчик лет десяти с серьёзным лицом и биноклем. Он уставился на неё так, как будто она подозреваемая в деле о краже козы.
— Это точно Липовка? — спросила она, обращаясь к старушке с курицей, которая была с ней в автобусе.
— Конечно, Липовка, — уверенно сказала та. — Но не та, которая в сторону Алексина. Это другая. Тут этих Липовок целых три.
— Три?! — Тамара Михайловна почувствовала, как её желудок с овсянкой и вареньем встал комом.
Автобус уехал, оставив за собой клубы пыли и запах сцепления.
Что теперь делать?
Она осталась на дороге, с тяжёлой сумкой, без связи, с мальчиком-шпионом и полным непониманием, куда идти. Село было тихое, как будто вымершее. Ни лавочки, ни магазина. Только табличка на деревянной опоре: «Липовка (нас. пункт)».
Тут же к ней подошла старушка в платке, ростом с грабли, и глянула с подозрением:
— Вы из комиссии?
— Нет, я с дачи… точнее, на дачу… — начала лепетать Тамара.
— А, городская. Заблудилась, значит. Ну, пошли, приютим, — и она развернулась, не дожидаясь согласия.
Так Тамара Михайловна оказалась в доме у бабы Нюры — ворчливой старухи, у которой телевизор показывал только «Карусель», а из крана текла коричневатая вода, зато в погребе стояли банки с лечо, которое, по словам хозяйки, «ещё Брежнев хвалил».
— У нас тут весело, — сказала баба Нюра, наливая ей чай в гранёный стакан. — Завтра праздник. Купальская ночь. Всё село соберётся. А ты и останься пока. Что с тобой делать-то?
— Так мне бы… до дома… — робко заметила Тамара Михайловна.
— Автобус только по вторникам. Сегодня четверг. Значит, ты у нас на четыре дня. Не переживай, у нас никто с голоду не умирал. Ну, кроме Ивана Петровича, но он, между прочим, сам виноват, не ел, пил один только самогон.
Тамара Михайловна вздохнула, поставила сумку у двери и поняла — назад пути пока нет.
А может, оно и к лучшему.
Тамара Михайловна проснулась от странного звука. Что-то неуклюже топало за окном и, судя по всему, чесало бок о ставни. Сначала она подумала, что это Буян. Потом вспомнила, что кот остался дома, и стало как-то зябко и не уютно на душе.
Она выглянула — за окном стояла коза. Белая, рогатая и явно уверенная в том, что это её участок. В зубах она держала какую-то тряпку. Приглядевшись, Тамара Михайловна поняла: это её полотенце, которое она повесила сушиться на веревку.
— Ты чего, ирод? — прошептала она и, накинув халат поверх ночной рубашки, вышла во двор.
Коза посмотрела на неё с выражением полнейшего презрения, отрыгнула, сбросила полотенце и ушла, будто бы обиделась.
— Это Люська, — спокойно сказала баба Нюра, когда Тамара рассказала о налёте. — Она у нас вроде собаки. Хозяйская. Только не слушается никого. Особенно участкового не любит.
— А он тут причём?
— А Люська — его коза. И характер у неё тоже, между прочим, как у хозяина.
Позавтракав гречкой и вареньем (баба Нюра объяснила, что «у нас тут всё со всем сочетается, нечего выпендриваться»), Тамара отправилась в центр деревни.
Центр оказался перекрёстком двух улиц, на котором стояли: лавочка, памятник трактору и мужчина с табуреткой, который громко декламировал:
— …и снится мне не рокот космодрома,
А зелена́я, зелена́я трава!
Тамара замерла. Мужчина, заметив зрителя, распрямился и поклонился.
— Аркадий Львович, бывший актёр, нынче безработный пастух, к вашим услугам.
— Тамара Михайловна. Бухгалтер на пенсии. Заблудилась.
— Так это прекрасно! — Аркадий Львович просиял. — У нас тут фестиваль поэзии деревенской души завтра. Вас как раз записали в «гостей-читателей». Тамара Михайловна, вы будете моим дуэтом.
— Простите, кем?
— Читателем! Со мной! «Тучки небесные, вечные странники»! Ну, ну! Погнали!
— Подождите, я…
Но уже было поздно. Он выдал ей табурет, всучил папку с Есениным и потребовал:
— Читайте! С чувством, с расстановкой! Перед козой Люськой мы всегда репетируем, она тонкий знаток поэзии.
Вечером, немного потрёпанная, но неожиданно оживлённая, Тамара вернулась к бабе Нюре.
— Тебя уже весь посёлок знает, — ухмыльнулась старушка. — Участковый сказал, что ты «странная, но харизматичная».
— Да что вы говорите…
— А Гоша, знаешь, кто такой?
— Тот мальчик с биноклем?
— Он у нас юный сыщик. Читает Шерлока Холмса и уверен, что все, кто приезжают в деревню — агенты. Тебя он уже записал в «ФСБэшники среднего возраста».
— Очень приятно, — сказала Тамара Михайловна, наливая себе чай. — Я давно хотела сменить профессию.
На следующий день её жизнь резко приобрела обороты, повернулась на 180 градусов.
Сначала она спасла козу Люську, которая застряла между двумя сараями, сунув голову в ведро с картофельными очистками. Пришлось мылить ведро и тащить за рога. Коза орала как приговорённая, но всё таки выбралась.
Потом она оказалась на генеральной репетиции праздника Ивана Купалы, где её по ошибке записали в «ведущие народных хороводов». Причём, в пару ей определили Аркадия Львовича, который категорически отказывался петь трезвым.
А вечером, уже переодевшись и думая, что день закончен, она услышала стук в окно.
На пороге стоял участковый. Высокий, плечистый, с усами, в шортах и лаптях.
— Здрасьте. Я, собственно, пришёл…
— Вы арестовать меня хотите? — язвительно спросила Тамара.
— Нет, что вы! Я ж… наоборот. Хотел поблагодарить. За Люсю. И, может… ну, если у вас есть время… у меня есть баночка мёда… ну, и самогон там…
— Сначала мёд, потом посмотрим, — улыбнулась Тамара Михайловна. — А как вас зовут, между прочим?
— Николай. Просто Николай. Без званий.
И они пошли пить чай с мёдом и разговаривать. Долго. Про всё. Про Москву, про одиночество, про бабу Нюру, про буянов и гречку с вареньем. Впервые за долгое время Тамара смеялась так, что заболел живот.
Ночью она лежала в старой, скрипучей кровати, прислушиваясь к звукам деревни — кузнечики, тихий лай, кто-то хлопает дверью. В голове у неё крутилась мысль:
«А ведь если бы я не потеряла телефон…»
На утро деревня жила в возбуждённой суете: бабки стирали половики, мужики несли дрова, козы прятались, будто чуяли недоброе. Наступал праздник Ивана Купалы — день, когда все вспоминают славянские корни, вянут венки, поют песни под гармонь и обязательно кто-то падает в речку. И желательно — трезвым.
Тамару Михайловну разбудил Гоша. Он стоял у кровати, как ночной кошмар в шортах и панаме, и торжественно сообщил:
— Я за вами слежу. Но у меня к вам деловое предложение.
— Господи, — вздохнула она, — только не взрывчатка.
— Никакой взрывчатки. У нас, между прочим, операция. «Шпион».
— С кем?
— С вами. Вы отвлекаете Николая Ивановича, а я — взламываю сарай Аркадия Львовича.
— Это зачем?
— У него там — самогонный аппарат. Незаконный. Я докажу!
— И что потом?
— Отправим его в ссылку. Вон, к бабе Клаве. Она его давно ждёт.
— Ага. Только скажи Клаве, чтобы поставила ему табурет в прихожей. Он без него как без костыля, — фыркнула Тамара.
Гоша подозрительно сощурился, но промолчал.
К обеду деревня гудела, как улей. Поставили сцену из досок, прибитых к ящикам от яблок.
Люська — коза ,украла венок и унесла его в неизвестном направлении. Участковый в новой рубашке нервно грыз семечки и косился на Гошу, который сидел на дереве и записывал в блокнот фамилии.
Баба Нюра вручила Тамаре венок из крапивы и васильков, сказав:
— Красивой бабе — красивые муки.
— То есть?
— Узнаешь вечером.
Начались конкурсы. Дети прыгали через костёр (костёр, конечно, был формальный — таз с бумажными лентами). Аркадий Львович читал Есенина с такой трагедией, что у кого-то в толпе защемило поясницу.
А потом вызвали Тамару Михайловну.
— Наш гость из города! Дебютантка! Прочтёт стихи из сердца! — проорал ведущий, местный завхоз, он же диджей.
Тамара вышла. Публика встретила её смешком — городская, да ещё и с венком на голове, в этих краях вызывали интерес и не просто.
Она достала бумажку, прочистила горло и произнесла:
— «Моё сердце — не камень. Оно…»
Зрители затихли. Никто не ожидал, что у этой женщины такой голос. Такой тон. Такая красота. Вроде бы про банальные чувства, но — по-человечески. Про одиночество. Про чай в тишине. Про то, как иногда хочется, чтобы кто-то просто молча сел рядом.
Когда она закончила, никто не хлопал — все просто смотрели. А потом встали. И начали аплодировать.Понастоящему С уважением. Без «на посмешку».
— Это было… сильно, — сказал Николай, подойдя позже. — Не думал, что вы такая.
— Я и сама не думала, — ответила Тамара. — Я, знаете, бухгалтер. Я обычно сильна только в графе «расчёт налога».
— Слушайте, — он вдруг почесал затылок, — а потанцуем?
— Где?
— Да прямо здесь. Музыка же есть. И вы — звезда праздника.
— Ну, если я звезда, — она рассмеялась, — тогда я требую фанфар.
Вместо фанфар был баян, но Николай танцевал удивительно мягко. Он не наступал на ноги, не комментировал, не пыхтел. Он просто держал её, как будто боялся отпустить.
Всё бы закончилось на лиричной ноте, если бы в этот момент не Гоша, который выскочил на сцену и крикнул:
— ВСЕ ВНИМАНИЕ! У меня доказательства! Аркадий Львович — самогонщик! И ещё он в 1986-м играл в спектакле «Женитьба»! Там он был Чацкий!
— Это не из «Женитьбы»! — возмутился Аркадий. — Это из «Горя от ума»!
— Тем хуже!
Праздник взорвался смехом.
Позже, когда солнце уже садилось, Тамара сидела с бабой Нюрой на лавке. Коза Люська спала у ног. Николай нёс чай и что-то мурлыкал.
— И что дальше? — спросила старушка.
— А что может быть дальше?
— Домой поедешь?
—Конечно наверное…
Но сама она уже знала — нет.
Но потом она только улыбнулась и перевернулась на бок.
Автобус подъехал к остановке, покрытой пожелтевшими афишами концерта баяниста из Череповца. Тамара Михайловна держала сумку с огурцами, пирогом от бабы Нюры, венком (уже подсохшим) и банкой мёда, перевязанной зелёной ниткой. Николай стоял рядом, переминаясь с ноги на ногу, как школьник.
— Ну, значит, поеду я— сказала она, как-то неуверенно.
— Значит… — кивнул он.
Молчание повисло между ними, как занавеска на сквозняке. Никто не знал, что сказать.
— Вам не надо на работу?
— Тут, знаешь ли, преступлений немного, — усмехнулся он. — Люська вчера напала на гуся — это, считай, был пик.
Она засмеялась, смахнула невидимую пылинку с рубашки участкового. Он взял её за руку — просто, крепко, по-настоящему.
— Вы если вдруг… ну… соскучитесь — приезжайте. Тут, может, снова кто-то в сарае застрянет. Или коза сбежит. Или, не знаю, по поэзии соскучишься.
— Я как-нибудь обязательно, — сказала она. — Может, осенью. Или раньше.
Автобус хрипло открыл двери. Тамара поднялась по ступенькам, села у окна. Николай стоял и махал — без пафоса, по-простому.
В Туле всё было как всегда. Скучно, ровно, знакомо до тошноты. Буян орал с порога, обидевшись, что хозяйка исчезала на целую неделю. Телевизор показывал новости, где ничего нового не произошло. Соседка снизу снова поливала цветы на балконе — и, как всегда, полила немного чужое бельё.
Она прошлась по квартире, села у окна с чашкой чая, посмотрела на знакомый двор.
Что-то было не так.
Никакой бабки с курицей. Ни Аркадия с табуретом. Ни козы, ни участкового с мёдом. Только бетон, машины и пустота.
На третий день она проснулась с мыслью:
«А что, если…»
Через неделю баба Нюра открыла калитку и увидела Тамару Михайловну с новой сумкой и ещё более решительным лицом.
— Ты чего опять?
— Коза просила полотенце вернуть.
— Ага. И самогон, поди, тоже.
— Тсс! У нас теперь с Николайчиком культурный обмен. Я ему — пирог, он мне — баночку «на нервы».
— Вот это я понимаю. Женщина с прицелом!
Гоша снова следил из-за сарая. Но теперь уже молча. Он записал в блокнот:
«Под прикрытием. Вернулась. Опасна»
И поставил в скобках: (но добрая).
Аркадий Львович в честь возвращения объявил творческий вечер. Люськп не выдержала и уснула уже на первом стихе. Николай принес чай в термосе и сказал:
— Ну, что, гражданочка Шпион, поедем потом в лес за грибами?
— А почему бы и нет, товарищ Участковый.
— С вас — стихи. С меня — корзина.
Так и началась новая жизнь Тамары Михайловны.
Не такая, какую она планировала. Зато — настоящая. С козой, самоваром, венками, стихами и человеком, рядом с которым было не страшно ни за телефон, ни за маршрут, ни за возраст.
Иногда, чтобы почувствовать себя счастливой, достаточно просто не туда свернуть.
