— Да ты хоть бы носки свои в стирку клал, — бурчала Любка, срывая со спинки стула ещё одну пару смятых носков. — Не барин ведь…
Миша молчал. Сидел за кухонным столом, размешивал в кружке сахар, глядел в окно, где моросил унылый ноябрьский дождь.
— Вот и молчи дальше, — уже тише пробурчала Любка, — как будто я с воздухом разговариваю.
Она знала: его молчание — это не просто лень или обида. Это что-то большее. С того самого дня, как он вернулся из больницы, он будто бы сник, осел внутрь себя. Стал тише, медлительнее, словно каждый шаг — через вязкую грязь. Врачи говорили — операция прошла успешно, но вот глаза… Глаза у него были, как у человека, потерявшего что-то очень важное.
— Миша, — сказала она, не оборачиваясь, — ты хоть скажи… что с тобой? Поговори со мной …
Он не ответил.
Любка была не из тех, кто по углам плачет. Всю жизнь тянула — детей, работу, огород, мужа. Да, Мишка не был подарком: упрямый, молчаливый, не романтик. Но был её. И когда он свалился с сердечным приступом прямо посреди двора, Любка впервые в жизни почувствовала, как у неё самой что-то оборвалось.
Но теперь, когда всё обошлось и он дома… он будто бы и не с ней. Он где-то в себе.
Любка думала: может, дело во мне? Может, я такая грубая, холодная? Может, он всю жизнь терпел, а теперь всё ,не может больше?
В ту ночь, когда это случилось, она не могла уснуть. Миша дышал неровно, ворочался в постели. И вдруг — еле слышный стон. Она вскочила.
— Миша, что ,тебе плохо?
Он только сжал зубы и отвернулся .
Она села рядом. Долго смотрела на него. Потом опустилась на колени, взяла его руку и прижалась к ней щекой. И вдруг… заплакала. Беззвучно, дрожа, сжимая его ладонь.
Слёзы катились не от жалости к нему. А от того, что только сейчас она поняла, как же больно было жить рядом с человеком, которого она толком и не знала. Как будто всё это время они жили параллельно.
Она плакала от своей слепоты.
Миша открыл глаза. Посмотрел на неё, сидящую на коленях перед ним .Он не говорил ни слова. Просто свободной рукой коснулся её волос, погладил неловко. И по щеке его, небритой, твёрдой, скатилась одна-единственная слеза.
Мужская. Настоящая.
На следующее утро всё было как обычно — почти.
Любка проснулась раньше, как всегда. Но, вместо того чтобы ворчать, вдруг присела на край кровати, смотрела, как Миша тихо дышит, и ловила себя на странном ощущении: она будто бы снова влюбилась.
Он открыл глаза.
— Привет, — сказала она.
Он кивнул. И вдруг — впервые за долгое время — тоже улыбнулся. Тихо. Почти незаметно.
— Кофе будешь?
— Буду, — хрипло ответил он.
И всё началось заново. Только теперь — по-другому. Без лишних слов. Без упрёков. Каждый день был наполнен мелочами, в которых раньше терялась любовь: она варила ему овсянку, а он молча ставил тапочки у её кровати, Она гладила его рубашки, а он резал ей яблоки и складывал в чашку, как она любила.
Однажды она заметила: что тапочки стоят у кровати, аккуратно. Как будто кто-то специально поджидал момента, когда она уснёт, чтобы тихо подойти и позаботиться.
Сначала она промолчала. Но потом, в один из вечеров, когда Миша уже собирался лечь, она вдруг сказала:
— Спасибо, Миша.
Он обернулся.
— За что?
— За тапочки.
Он только пожал плечами,а потом тихо сказал :
— Пожалуйста.
Любка никогда не мечтала о принцах. С детства она знала: жизнь — это не сказка. Отец ушёл от них, когда ей было семь. Мать вкалывала в две смены, а она сама варила картошку и стирала младшему брату пелёнки. В 19 она уже пахала на мясокомбинате, а в 20 — вышла замуж за Мишку.
Мишка был… нормальный парень. Не красавец, не пьющий, не шалтай-болтай. Работал на стройке, всегда молчаливый, надёжный. Правда ни цветов тебе, ни стихи под гитару, этого никогда не было. Но когда зимой у неё простудилась мать, он без лишних слов дважды в неделю колол ей дрова и ходил в магазин за продуктами. Просто так. Без просьб.
Тогда она и поняла: это тот самый. Надёжный.
Но, как часто бывает, в этой надёжности со временем и застряла их жизнь. Быт закрутил — дети, ремонт, кредиты, работа, дача. Любка стала ворчать чаще, Миша — молчать больше. Не ругались. Но и не любили как раньше. Жили — как сожители.
А потом дети выросли и разъехались кто куда. Остались они вдвоём — двое постаревших, незнакомых людей, которых связывали лишь общий чайник и воспоминания. И как-то в этом всём потерялась Любка — вспыльчивая, весёлая девчонка, у которой когда-то блестели глаза от того что , он просто держал её за руку.
И вот теперь — тапочки.
Он не говорил: «Я люблю тебя». Он не клялся в вечной преданности. Просто ставил её тапочки у кровати. Каждый вечер.
И она вдруг поняла, что именно в этом — сказано всё. В этом молчаливом, тёплом жесте и была та любовь, которую она когда-то так мечтала получить.
На следующий день она купила творог, испекла сырники. Мишка любил их с момента,как они поженились . И она пекла. Пекла для него и смотрела, как он жуёт, ссутулившись, но с тем самым выражением лица, которое помнила со свадьбы.
— Вкусно, — сказал он, облизывая пальцы. — Как раньше.
— А я и есть — твоё раньше, — усмехнулась она. — Просто стала сейчас с морщинами.
Он не ответил. Но взглянул на неё так, как не смотрел много лет.
Вечером он опять принёс тапочки,которые она оставляла, где угодно . Любка ,дождавшись его спросила :
— Миш… — тихо сказала она.
— А?
— А можно я теперь тебе буду тапочки ставить?
Он хмыкнул.
— Сахар в крови проверь сначала, геройша.
Они оба рассмеялись.
И в тот вечер, впервые за десятки лет, они уснули, обнявшись.
Со временем всё стало немного иначе. Они не стали другими — они просто наконец стали собой. Он больше не молчал, она меньше ворчала. Вместо «почему ты опять не убрал свои носки» — звучало: «ты где их находишь, такие дырявые?»
Любка стала снова вязать. Сначала — носки для него, потом — шарф внучке. Мишка купил ей очки в три раза мощнее, чем прежние, и впервые за всю жизнь, когда она примерила их, сказал:
— А ты у меня всё ещё красавица.
Любка не стала смеяться. Просто прижалась к нему и снова прошептала:
— Спасибо, Миша.
Когда дети навестили их перед Новым годом, они удивлялись: в доме стало тихо, спокойно. Никаких скандалов, никакой беготни. Только аромат борща и тёплые взгляды.
— Мам, — спросила дочь, — что вы с отцом сделали? У вас такие отношения стали, что позавидовать можно.
Любка только улыбнулась.
— Мы просто научились ставить друг другу тапочки. И всё.
И это «всё» оказалось дороже всяких слов, цветов, колец и праздников.
