Он умер в прямом эфире.
Первым лайк поставила незнакомка из Воронежа. Потом — парень с аватаркой кота, потом — кто-то с пустым профилем и ником @followmebackplz. За первые десять минут трансляцию посмотрели почти три тысячи человек. Кто-то писал: «фейк», кто-то — «жесть, досмотри до конца», кто-то ставил огонёк и сердечки. Никто не вызвал скорую. Никто не закричал: «Остановитесь». Никто не понял — или сделал вид, что не понял. Им казалось, это ещё один формат, ещё одна история, что соберёт лайки и исчезнет.
Некоторые пересылали эфир друзьям: «глянь, что творит», «псих», «это искусство или что?». У кого-то он играл на фоне, как музыка. Кто-то ел пиццу, кто-то красил ногти, кто-то смеялся и листал дальше.
Аня смотрела на экран и не моргала. В руке у неё дрожал пластиковый стакан с недопитым кофе, а губы шептали: «Нет, нет, нет». Говорила себе, что это не он. Что это запись. Что он сейчас скажет что-то — глупое, резкое, как всегда, — и всё станет по-прежнему. Но комментарии продолжали сыпаться, как пепел. Холодные, беспристрастные, бесполезные.
«А у него звук отстаёт, или у меня?»
«Режиссура огонь, где скачать сериал?»
«Невыносимо красиво. Стильно умер».
Никиту она знала с третьего курса. Он не был ей особенно близок — просто тот тип парней, что вечно на фоне. Весёлый, резкий, саркастичный. Любил быть в центре, но делал это так, будто ему всё равно. У него всегда были новые кроссовки и всегда — телефон в руке. Он мог ворваться в аудиторию, громко кинуть шутку, сделать фото и исчезнуть, не дожидаясь реакции. Его сторис жили своей жизнью: он снимал еду, друзей, мимику преподавателей, как девочка плачет в метро, как песчаная буря поднимается на трассе за городом. Мир был фоном для его экрана, подложкой под контент, поводом для клика. Он ловил кадры, не глядя, интуитивно, как хищник. Всё, что попадало в объектив, становилось материалом — даже чужая боль, даже собственная.
Последние полгода он делал проект «Один на один». Снимал себя — дома, на крыше, в спортзале, в очереди за шаурмой. Говорил с камерой. Шутил. Унывал. Молчал. Иногда просто сидел и смотрел в объектив — будто заглядывал в бездну и ждал ответа. За этим следили десятки тысяч. Кто-то писал: «он настоящий», кто-то — «позёр». Но он продолжал — с упрямством, с отчаянием, с каким-то странным достоинством.
Вчера он выложил чёрный квадрат. Без подписи. Без звука. Просто глухая тень на экране — как след от выгоревшей фотографии. А под ним — тишина. Ни сторис, ни лайков, ни привычной ироничной подписи. Люди гадали: флешмоб, реклама, арт-проект? Кто-то сделал скрин и выложил у себя: «что-то будет».
Сегодня включил прямой эфир.
Он молчал долго. Камера стояла ровно, чуть покачивалась — наверное, от вентилятора или дыхания. Он сидел на полу, облокотившись на кровать. В комнате было светло, но в глазах — сумрак. Поначалу он что-то говорил: о боли в голове, о бессмысленности, о том, что всё превращается в цифру, даже страдание. Потом вдруг умолк. Прямо на полуслове, будто кто-то нажал паузу.
…На пятнадцатой минуте он просто замолчал, камеру не выключил. За ним за окном двигались машины. Кто-то комментировал, что кадр будто из скандинавского нуара. Кто-то писал: «скучно». Кто-то — «не вырубай, вдруг он что скажет». Экран стал зеркалом: зрители смотрели не на него, а в себя — и ничего не находили, кроме собственных отражений в чёрной рамке телефона.
Он больше не сказал.
Аня поднялась со скамейки. Ноги немного дрожали, и она почувствовала, что ей трудно дышать — не от паники, а от странного, вязкого оцепенения. Всё вокруг выглядело привычным, даже банальным: дети на самокатах, собака роется в мусоре, бабушка спорит по телефону, машет рукой, будто отгоняет муху. Никто не кричал. Никто не знал. Только в экранах — шёл медленный финал, похожий на кино, которое почему-то никто не выключил.
Она смахнула эфир, пальцы предательски дрожали. Набрала его номер. Гудок. Один. Второй. Автоответчик: «Абонент временно недоступен». Голос был стандартный, но от него сжалось внутри. Словно это была последняя реплика в спектакле, после которой занавес опускается без аплодисментов.
Она села обратно, медленно, будто возвращалась не на скамейку, а в собственное тело. И впервые за несколько недель почувствовала, как ветер касается щёк. Обычный ветер. Без музыки, без текста, без реакции. Мир был не за стеклом, а тут. Настоящий. Живой. Без фильтра. И это — почему-то — было больнее, чем всё остальное.
На следующий день ленту заполнили: репосты, слёзы, стихи в сторис, свечи. Девочка из Воронежа писала, что любила его, хотя никогда не встречалась. Кто-то рисовал мемы с его последними кадрами — то с надписями в духе «искусство страдать», то с кривой иронией. Кто-то требовал расследования — писали в паблики, отмечали МВД, звонили в редакции. Кто-то заводил челлендж: «Молчание ради Никиты» — выкладывали тёмные сторис с хэштегом, молчали три часа, потом начинали постить рецепты и танцы.
Прошла неделя. Алгоритмы перестали показывать старые посты. Новое было нужнее. Кто-то прыгнул с моста. Кто-то признался в любви. Кто-то снял, как плачет у могилы — аккуратным крупным планом, с фильтром «теплый закат» и фразой «не забудем». Всё — в сторис. Никто не спрашивал, как жила его мама, был ли у него кот, и кто покупал ему лекарства. Память сжалась в формат вертикального видео. Остальное — за бортом внимания.
Аня больше не заходила в соцсети. Телефон остался лежать на подоконнике, с выключенным экраном. Он перестал быть продолжением руки, как будто отвалился лишний орган. Сначала было непривычно — тянулась, проверяла, ловила себя на импульсе открыть ленту, как раньше — перед сном, в пробке, за едой. Потом — отпустило. Тишина без уведомлений стала не давлением, а дыханием.
Она завела блокнот и купила ручку. Писала в нём — медленно, коряво, но будто на ощупь возвращала себе язык. Вспоминала, как на самом деле выглядят слова, когда не ждёшь за них лайков. Стала чаще звонить маме. Слушала, как та вздыхает перед тем, как сказать что-то важное. Готовила. Мытьё посуды стало почти медитацией: смотреть, как стекает вода, как исчезает жир, как что-то очищается не только снаружи, но и внутри.
Прошло два месяца.
Однажды она проснулась в четыре утра от тишины. Не от вибрации, не от звука — от настоящей тишины. В ней не было тревоги. Она не вспыхнула внезапно — наоборот, будто медленно легла рядом, как кошка. Она села в кровати и поняла, что не чувствует в себе дыру. Там, где раньше была зависимость — как зуд под кожей — теперь было что-то другое. Место. Пустое, но не страшное. Как комната, в которую ты наконец-то зашла — и в которой никто не орёт.
Она вышла на балкон, укуталась в плед и смотрела, как загорается город. Под окнами шумели машины, где-то вдали сработала сигнализация, сосед открыл форточку и чихнул. Всё было обычным, неснятым, не отретушированным. Свет медленно просачивался в окна многоэтажек, где люди ещё спали или уже варили кофе, не думая, как это выглядит со стороны. Город просыпался без пафоса, без фильтра.
Без камеры. Без лайков. Просто так.
И это оказалось достаточно. Не как жест или протест. А как дыхание. Как возвращение в себя, где всё, наконец, не требует объяснения.
