Когда поезд тронулся, Варвара уже знала, что едет в один конец. Не в географическом смысле — в жизненном. Её решение не нуждалось в объяснении. Оно уже отстоялось внутри, как заварка — тёмное, крепкое, готовое.
Она сидела у окна, в тонком пальто, вязаная шапка сдвинута набок. Мороз оставлял тени на стекле, но Варвара не замечала. В руках — сумка с документами, расчёской, пачкой носовых платков и банкой варенья. Всё, что вмещается в одно решение: уйти. Всё, что ты берёшь с собой, когда собираешься стать кому-то чужой, а себе — новой.
Никто не провожал. Даже соседка не знала, что Варвара уезжает. Она не оставила записку, не выключила свет, не закрыла банковский счёт. Всё это — следы, а она хотела исчезнуть без следа. Уйти тихо, как уходит музыка после финального аккорда — так, чтобы никто не сказал: «Она собиралась».
Ей было шестьдесят три. Не возраст для приключений, но и не такой, чтобы сидеть у окна и вязать для правнуков. Тем более что правнуков не было. Сына она не видела четыре года. Сноха считала её «токсичной» — слово, от которого у Варвары чесались руки и хотелось дать словарём по лбу. Но она молчала. Всегда молчала. А теперь — решила не молчать действиями.
Муж умер десять лет назад. Варвара справилась: переставила мебель — сдвинула диван под окно, вынесла кресло с продавленным подлокотником, повесила новые занавески с цветочным рисунком, от которого щемило в груди. Записалась на курсы скандинавской ходьбы, купила палки и ходила по парку, пока ноги не ныли. А ещё — два месяца пекла хлеб. Каждый вечер. Разный: ржаной, пшеничный, с тмином. Кухня пахла теплом, но хлеб никто не ел. Только она — иногда. Остальное раздавала соседям. Потом прошло. Или, точнее, смягчилось, как шрам, который уже не болит, но ещё ноет на погоду.
Но в прошлом ноябре что-то сломалось. В ней. В утреннем воздухе. В зеркале, где отражение вдруг перестало быть знакомым. Варвара поняла: если не сделать что-то сейчас, останется только ждать. А ждать — значит тухнуть. Медленно, с каждым утром, с каждой чашкой холодного кофе.
Поезд вёз её в город, где она родилась. Маленький, облупленный, но с запахом, который не менялся: печного дыма, мокрой земли и чего-то хлебного. Детство там пахло точно так же. Её никто там не ждал. Но ей и не нужно было. Потому что иногда возвращаешься не к людям, а к себе прежней.
Она сняла комнату у одинокой старушки. Дом скрипел по ночам, но в нём было тепло, и пахло яблоками и старым воском. Она помогала по хозяйству — топила печь, вытирала пыль, готовила простые блюда. Потом устроилась в библиотеку — неофициально, просто приходила и раскладывала книги, сначала тихо, почти крадучись. Но через неделю ей начали кивать. Через две — спрашивать, как пройти к истории. А через месяц её уже звали по имени. Её просили советов: «А что почитать про настоящее, чтобы не так страшно было?» Она отвечала не спеша, будто выбирала не книги, а лекарства от боли.
Она не говорила о прошлом. Не от стыда — от усталости. Потому что сколько ни объясняй, никто не услышит то, что звучит между словами. Но однажды на остановке к ней подошёл мужчина. Взгляд знакомый. Волосы седые, нос с горбинкой, как у её брата. Куртка нараспашку, глаза осторожные.
— Варя?
Она не узнала сразу. Потом — сердце кольнуло. Тепло, упрямо. Младший брат. Не виделись тридцать лет.
Они сидели на лавке три часа. Говорили о детстве, о маме, о том, кто ушёл. Как они в детстве собирали малину у бани, как прятались от грозы под крыльцом, как отец читал им вслух из потрёпанного тома Чехова. Он не спрашивал, зачем она вернулась. Она не объясняла. В том разговоре не было оправданий. Было только: «Хорошо, что ты здесь» — и этого было достаточно.
Через полгода Варвара сняла комнату побольше. С окнами на сквер, где по утрам проходили школьники, а по вечерам бабушки сидели на лавках. Завела кошку — пугливую, серую, с белой мордочкой. Назвала Муха. Вышивала — гладью, крестиком, просто для себя. Иногда читала лекции в местной школе — о книгах, о жизни, которую можно найти между строк. Писала письма сыну — не отправляла, но писала. Чётким почерком, на бумаге с тонкими голубыми линиями. О себе, о кошке, о погоде, но между строк — о любви, которую не отменить ни обидами, ни временем.
Однажды пришёл ответ. Настоящий. Бумажный. Конверт с чернилами, растекшимися от дождя, аккуратный, как из прошлого, где всё делали с усилием и намерением.
«Мама, если хочешь — приезжай. Или скажи, куда приехать мне. Я всё понимаю. Я не прав.»
Варвара смотрела на письмо, как на фотографию из другого времени. Перечитала дважды. Сердце стучало не тревожно, а ровно, глубоко — как будто внутри встал какой-то невидимый маятник. Потом подошла к зеркалу, поправила волосы, долго разглядывая себя — морщины, седые пряди, тонкие губы, взгляд, в котором уже не было ни обиды, ни страха. Надела пальто. Взяла ту же сумку. Положила туда свежий хлеб, испечённый утром, и новую банку варенья — с вишней, густую, как память.
Станция. Поезд. В этот раз — туда и обратно. Потому что исчезнуть — это не всегда конец. Иногда — начало. А иногда — возвращение. Не к тому, что было, а к тому, что ещё может быть.
