Слухи о чудной избе в полуразрушенном селе Плотвино и двух её обитательницах давно жили своей жизнью среди жителей города. Говорили, что и сам дом какой–то уж очень вычурно красивый, и хозяйки не простые женщины, что–то у них за душой есть тайное.
— Да ну, ребят, ну что там может такого быть? Везде всё одинаково – типовые домики, наличники белые, доски зелёные, крыша – шифер со мхом, — сказал Григорий, попивая квас и обмахиваясь скрученными в рулон листами с какими–то набросками статьи для местной газеты.
— А вот ты сам погляди, потом и говори! — одернул Гришу Сергей, парень в клетчатой рубашке и кепке, из–под которой выбивался светло–пшеничный, кудрявый чуб. —Да там даже и не изба сама примечательна, хотя, что и говорить, как из сказки, а бабули эти, две сестры, то ли вдовые, то ли старые девы, живут в своём мирке… Их село давно уж под снос пустили, осталось только три дома – этих Пронькиных, Ватагины ещё слева да Кряжины чуть правее. Держатся за свою землю, как будто вросли в неё. Отец мне говорил, что им, этим Пронькиным, квартиру давали, двухкомнатную, со всеми удобствами, а они прямо на глазах у начальства ордер и разорвали. Сказали, что с этого места не сдвинутся.
— А что им там? Мож, клад какой спрятан? — усмехнулся Колька, Гришин товарищ. — Вот они над ним и чахнут. Хороший сюжет для статьи, а, Гриш?
Тот только пожал плечами.
— Нет, какой клад!.. Там в войну всё снарядами перерыто было, живого места не осталось, а Пронькинкская изба целёхонька осталась. То ли заговорённая, то ли проклятая, — пояснил Сережа.
— Гриш, ну правда, поехали, посмотрим! Выходные же впереди, успеем обернуться. Интересно! — загорелся вдруг Николай посмотреть диковинную избу. — Заодно позагораем. Слышь, Серый, а там есть речка, пруд? Купаться охота!
— Есть. Омут, Анфисина топь.
— А от чего такое название? — оторвав от каравая белого хлеба большой кусок, спросил Гриша. Он любит такие места – загадочные, с историей, со сказками напополам с былью.
— Не знаю. Вот у Пронькиных и спросите! — Серёжа попрощался, схватил колёса, которые только что купил у мужиков в гаражах, и ушёл к себе во двор чинить велосипед.
Николай и Гришка задумчиво допили квас, поставили кружки к бочке, кивнули продавщице.
— Ну и правда что, поехали, — наконец согласился Григорий. — Знаешь, как будто слышал я уже о тех местах, но вот от кого, вспомнить не могу…
…От станции до Плотвино доехали на попутке, вышли, поблагодарили шофёра.
— А вы что ли к Пронькиным? — спросил он напоследок. — Все к ним ездят.
— Да, вот слышали, уж больно красивый у них дом, хотим посмотреть.
— Ну–ну… Вы б только это… — шофер приподнял кепку, почесал вспотевшую от духоты макушку, — на ночь шли бы к соседям. Не оставайтесь у Пронькиных, не надо.
— Почему? — удивленно спросил Николай. — Думаете, мы им в тягость будем? Да мы и не собирались навязываться, только одним глазком бы увидеть, что и как, и домой поедем. Электрички же будут вечерние…
— Поезда у нас ходят, да только до них не доберетесь. Грозы каждый вечер, так бьёт, что нос на улицу не высунешь. Ну, там сами смотрите! — махнул рукой водитель, завел мотор, колеса взметнули сзади клубы пыли и потащили грузовик дальше по изрезанной колеями дороге.
— Грозы… Дожди… Да что он говорит, смотри, какая дорога сухая, — удивился Коля, потом, сняв с объектива своего фотоаппарата крышку, нацелился на друга, довольно кивнул.
— Так, Гриш, встань вот так, да, ногу отставь, руку на табличку. «Плотвино». Хорошее фото получится! — Николай суетился вокруг Григория, двигал им, как марионеткой, поправил волосы, то отгибал, то снова опускал ворот рубашки. — Ну что, фото на память? Раз, два, три!..
Колька, оторвавшись от окошка фотоаппарата, ещё раз осмотрел композицию, показал большой палец вверх и щелкнул кнопкой затвора, потом, чуть поиграв колесом диафрагмы, подошёл ближе, сделал портретное фото.
— Жалко, что чёрно–белое будет… — вздохнул он. — Ну да ничего, зато контрастно. Сейчас, надо пленку поменять, погоди!
Коля закопался в своей сумке, а Гриша пока, усевшись на траву, жевал сорванную травинку и изучал карту местности.
Дальше шли пешком, не спешили, смотрели по сторонам. Совсем уже в лесу, в зарослях колючей ежевики они нашли солдатскую могилу. Тускло горела выцветшая на солнце красная звездочка, на табличке имен было не разобрать совсем.
— Надо будет обязательно вернуться, расчистить! — покачал головой Коля. — Но сюда без перчаток не сунешься, а то колючки руки раздерут! Имена восстановить бы, родню погибших найти! Говорят, тут партизаны были, может от них осталось…
… — Да… Совсем тут всё заброшено, — оглядев старые, почерневшие стены домиков и облупившиеся доски сараев, сказал Колька. — Не жизнь, а какая–то борьба за существование! Вот упрямое старичьё! На насиженном месте хотят, а то, что цивилизация шагнула гораздо дальше, чем колодцы и свечи, не хотят понимать.
— Ну, разные причины бывают. За землю люди не всегда просто так держатся, у кого хозяйство, а у кого и память… — пожал плечами Гриша. — Тут боёв много было, всё у людей на глазах, может и у Пронькиных кто тут полёг, вот они и чтят память, уходить не хотят…
Друзья пылили ботинками по грунтовке, глядели по сторонам и срывали с кустов недозревшую черноплодку. Та, сухая, жесткая, вязала рот, заставляя кривиться и жмуриться. Николай то и дело подносил к глазу окошко фотоаппарата, прицеливался, крутил колесо диафрагмы, потом щелкал кнопкой.
Анна и Мария Пронькины, к которым незваными гостями ехали ребята, обретались в своём бревенчатом доме у самого леса. Время здесь, в этой глубинке, отрезанной от жизни Анфисиной топью и густым, еловым лесом, как будто замерло. Старушки, охая и крестясь, как раньше, носили воду из колодца, пекли картошку в чугунке, поставив его в растопленную с утра печку. Картошка получалась разваристая, исходила парком, распадалась на крахмальные мягкие куски, стоило прикоснуться к ней ложкой, быстро плавила на себе свернувшийся тугим кольцом кусочек сливочного масла. Выращивали всё сами, редко что покупая на станции. Весной, аккуратно перекопав тяжёлую, вязкую от дождей землю, погружали в неё семена, холили, лелеяли, приговаривая и припевая, будто вымаливая у природы хороший урожай.
В горнице а Анны и Марии всегда было тепло, пахло сложенными в уголке дровишками, смолой, сухими травами, пучки которых, развешенные на грубой веревке под потолком, слабо качались от сквозняка, проникающего в дом через открытую дверь. В окошко то и дело залетали пчёлы, надрывно, тяжело гудели, тыкаясь в стены и двери, потом, присев на медовый цветок пиона или кашки, что торчал на стебле из глиняного кувшинчика, замирали, будто одурманенные густым, вязким воздухом избы. Анна или её сестра осторожно, чтобы не спугнуть насекомое, выносили кувшинчик во двор, ставили на перила крылечка и, улыбаясь, смотрели, как играет солнце на пушистой, меховой спинке крылатой гостьи.
— Ну что, насиделась? Давай, лети же! Пора, а то закат скоро! — вдруг строго приказывали женщины, и пчела тут же взмывала вверх, исчезала в густо переплетённых ветках яблоневого сада.
Изба сестер Пронькиных была самой красивой в деревне. Её по праву можно было назвать чудом русского зодчества. Кружевные наличники, охлупень в виде коня–птицы с изящно изогнутой шеей и головой, вырезанной до мельчайших подробностей, а телом служили сложенные в спокойствии крылья. Сверху дом как будто был укрыт полотенцем с бахромой, его деревянные, тоже резные края свисали к окошкам второго этажа, бросая на стены причудливые тени.
Пятистенок таращился на улицу небольшими двустворчатыми окошками, занавешенными плотными, расшитыми хозяйками шторками. Герань в горшочке весело цвела большой розовато–красной шапкой и роняла на подоконник тонкие, полупрозрачные лепестки. Они ненадолго задерживались на побеленных досках, гонимые сквозняком, падали на пол, где их тут же начинала гонять вместе с пушинками от одуванчиков рыжая, пушистая кошка.
Наигравшись в избе, она выходила на крыльцо, тянулась, припадая на задние лапы и зевнув, потом, забыв о грации, бухалась набок, вытягивалась и замирала, подставив солнцу своё белёсое пузо.
Посеревшие от дождей ставни были украшены затейливой резьбой. Русалки–берегини со строгими лицами тянули руки к львам–собакам и диковинным птицам о трёх головах.
Две сестры жили в этом доме, две их комнатки с побеленными стенами, застеленными половичками дощатыми полами, кроватками с резными подголовниками, комодами и столиками дышали томным июньским воздухом, залитые солнцем.
… Подойдя к нужной калитке, молодые люди остановились, прислушались.
Из полумрака под ветками разлапистой ёлки доносилась странная возня и шёпот.
Коля заглянул за забор, кивнул другу. Гриша проследил за его взглядом.
Под колючими ветками ползали на коленках две старушки в черных юбках и красно–серых рубахах. Голые ступни их розовели на фоне темных одежд не хуже распаренного тела молодки, что только из бани вышла, а грузные тела сзади напоминали две огромные кочки, двигающиеся в каком–то чудном танце.
— Да руби, руби ей голову–то! Окаянная, сейчас опять увернётся, Аня! Ну! Топором хрясь! — шептала одна.
— Не могу, извивается, корня проклятая! А давай её кипятком окатим? Раньше же помогало. Маша, чего ты замерла? Дёргай! Дергай её!
Но Мария Антиповна, опершись на колени и обернувшись, уже заметила любопытствующих гостей, стала отползать, всё больше выступая из–под ёлки большим ёжиком в цветастом платке.
— Аня, к нам, кажется, пришли. Аня! — дергала она за подол сестру, но та, размахнувшись и ухнув низким своим, рыкающим голосом, опустила топор на что–то, раздался хруст, женщина победно ойкнула и отбросила своё оружие.
— Всё, Машка, удалось! Всё, говорю тебе! Теперь закопать всё, как было, и дело с концом! — радостно заработала она ногами, ударяя по земле коленками и пятясь назад.
— Аня, гости у нас, гляди! — уже громче сказала Мария.
Обе теперь смотрели на парней, а те, наклеив на лица дежурные улыбки, хором поздоровались.
— Извините, а не вы будете Пронькины? — поинтересовался Коля.
— А зачем они вам, Пронькины? — строго уточнила Анна, запахнула на груди безрукавку, спрятала вымазанные в земле руки за спину.
— То есть как с какого бока? Ну мы из города, слышали, что изба у вас самая красивая в окрестностях, хотели вот посмотреть. Николай – фотограф, если можно, сделает пару снимков, ему для отчётной работы нужно, — пожал плечами Григорий. — Мы, если что, и по хозяйству помочь можем. Что там у вас? Срубить что нужно?
— Значит, просто в гости? — как будто смилостивилась Мария, прищурившись, оглядела парней. — А то иногда приходят из района, юлят, всё дом хотят купить, а мы не продаём. Не продаётся дом, понятно вам?! — свела на переносице широкие, кудреватые брови Мария Антиповна.
Николай, порядком уставший, сам открыл калитку, зашёл, Гриша шагнул за ним.
— Понятно. Можно хоть воды попить? Мы с дороги, посидим минуточку и уйдём, если мешаем! — миролюбиво прошептал Николай. — Мы даже заплатить можем.
Анна пристально поглядела на лица молодых людей, как будто заметила что–то, побледнела вся, даже руку ко рту прижала, потом спохватилась.
— Ладно, заходите. Давно у нас гостей не было, ужо и скучно стало. В горницу прошу вас, там попрохладнее, — заговорила она быстро, отряхивая выпачканный в земле подол юбки.
— Ань, ты чего? — наклонилась к ней Мария Антиповна. — Плохо тебе? Может таблетки принести?
— Да какие таблетки! Ты погляди, этот белобрысый как похож! Маша… На Никиту нашего похож… Не могу, щемит в груди! Надо узнать, какого он роду, откуда!
— Показалось тебе! Показалось, поняла? Не надо, Анютка, в прошлом всё! — горячо зашептала Мария, но Анна Антиповна только качала головой, жмурилась, комкая лицо своё в одну сморщенную картофельную дульку.
Парни прошли по дорожке к дому. Слева от крыльца, в легкой тени от деревьев расположились стройными рядами грядки. Кудрявая, сочная петрушка, за ней – высокий, давший зонтики соцветий укроп, дальше – завязывающаяся в кочаны бело–салатовая капуста, кабачки, выпроставшие из–под огромных листьев торпеды–плоды. Справа участок разбушевался малинником. Кое–где, прячась в траве, краснела клубника и черными глянцевыми бусинами поблёскивали созревающие гроздья смородины.
— Ну, милости просим, ребята. Вот, квасу попейте, самодельный, такого вы нигде больше не отыщите. — Анна Антиповна сунула каждому в руки по железной кружке.
Коля благодарно кивнул, сделал пару глотков и замер, рассматривая открывшееся вдруг внутреннее убранство дома.
Резьба тут была везде – по верху стены, по окантовке окна вился искусно вырезанный виноград, а на досках потолка, там, откуда свешивалась вниз люстра, «цвели» деревянные розы, как будто один большой куст родил множество соцветий, а самое большое, яркое, золотисто–красное, с бахромкой свесилось вниз кульминацией столь бурного цветения.
Резная столешница, стулья и сундук в углу. На всех поверхностях – вышитые рушники и салфетки, пол устилают домотканые половички, а на кровати, что уперлась тяжёлыми дубовыми ножками в пол, лежит сшитое из лоскутков покрывало.
— Гриша, да это же чудо! Как будто на сто лет назад откатились! Извините, Мария Антиповна, Анна Антиповна, можно мы посмотрим?
— А что тут смотреть? Не умеете вы, городские, всё это ценить, не можете!
— Напрасно вы! — обиделся Григорий. — Вашу избу надо памятником зодчества сделать, тогда никто её не тронет, не снесут. А кто это тут всё так сделал? Кто такой умелец? Не дом у вас, а просто терем расписной! Это ж работы сколько, труда!
— Долгая история. И не про вас! — отрезала Анна. — Есть давайте. Что–то и у меня в нутре пусто. Утро было давно, в делах этих и забыли, что обедать пора. Итак, что же мне вам предложить? — стала рассуждать Анна Антиповна. — Картоху с грибами будете? Боровичков только вчера собрали, свеженькие, душистые!
Пока Анна Антиповна лазила за запасами, Мария суетилась у буфета.
На столе появились вазочка с вареньем, большие, зарумянившиеся с одного краю, посыпанные черными бисеринами маковых семян бублики.
— Ну вот, у нас еда хорошая, благостная. Садитесь, самовар поспел уже!
Мария Антиповна водрузила на стол круглый, пузатый самовар с расписными боками, расставила чашки, плеснула в них из белого фарфорового чайничка темной, крепкой заварки.
Гости бросали быстрые, короткие взгляды на висящие в рамочках фотокарточки. Женщина и мужчина, примерно одного возраста, молодые, красивые, смотрели с чёрно–белых карточек, не улыбались, а строго, как будто оценивающе отвечали на взгляды Гриши и Николая.
— А кто это? — наконец осмелел Коля.
— Дорогие нам люди. Не надо сейчас об этом, — резко оборвала расспросы Анна Антиповна. — Ешьте!
За окном на ветке яблони устроилась синица. Она подглядывала за хозяйками, тинькала робко, будто стесняясь приезжих. На сосне, что подпирала небо своими огромными, раскидистыми ветками, молотил засохший сучок дятел. Его голова ходила туда–сюда, точно иголка в швейной машинке, а вниз, на пожухлую траву, сыпалась гнилая труха.
— Вот дробовик! Ну даёт, проказник! — любовно кивнула Анна птице. — Санитар леса, умница!
Гриша и Николай сели за стол. От запаха накрытого полотенцем капустного пирога и отварной картошки с душистыми грибами в животе заурчало, забулькало, рот наполнился слюной.
— Ну вот, по кусочкам, по досочкам, — приговаривала Анна Антиповна, будто смилостивившись и раскладывая по тарелкам пирог. — А может останетесь на ночь? Поди, умаялись? В городе душно, трудно ночами, а у нас свежо, росисто.
— Аня, не надо! — зашипела на сестру Мария. — Пусть уходят!
— А я говорю, им тут лучше. Ты посмотри, какие тусклые они, какие вялые! Совсем эти заботы их замучили! Оставайтесь, перины взобьем, чаем сонным напоим, спасибо скажете! — не унималась Анна Антиповна. Глаза её вдруг загорелись каким–то странным, горячим, будто угольки, светом, спина распрямилась, гордо вскинулся подбородок.
— Аня! Не стоит им тут быть, — опять, прикрыв рот рукой, зашептала Мария Антиповна. — Скоро последняя электричка! Успеете. Вот отобедаете, отдохнёте, — заговорила она уже громче, — осмотритесь, а потом отправим вас домой. На ночь не надо вам тут! Соберем для вас угощений, друзей порадуете!
— Да, да, конечно! Но бруснички с собой надо? Надо. А то зима будет лютая, снежная, лечиться чем будут? А грибы? Сушёные грибы из нашего леса, ребятки, они совсем другие, они настоящие, ароматный супчик получается! Нет, на сборы нам с Машенькой до вечерней зорьки время надо, потом пока до станции дойти… Утром поедете, решено! — Анна встала, задёрнула шторку у окна, спрятавшись от бьющего в лицо солнца, разлила всем чаю.
Тёмный, немного отдающий ароматом смолы чай купал в себе мелкие чаинки, а потом вспыхивал медным полумесяцем, когда луч солнца падал в самое нутро фарфоровой чашечки.
— Извините, так не расскажите ли вы нам о доме? Почему он такой нарядный, как и кто его создал? — опять начал расспрашивать Николай.
— Это подарок.
— Кому? Что, целый дом? — удивился парень.
— Да, — гордо оглядела избу Мария Антиповна. — Вот такой у нас был жених, что дом отгрохал, вот только не знал, кому из нас его подарить. Да, Ань? Помнишь Никитушку нашего? Ведь каждая досочка им сделана…
Сестры вздохнули, приникли друг к другу головами, запели протяжно про поле, про идущего по дороге парня с пшеничными, выгоревшими на солнце волосами, про любовь…
— То есть этот дом построил некто Никита? — открыв блокнот, уточнил Гриша. — В дар вам? За что?
Сестры переглянулись, захихикали. Их сморщенные, старческие личики стали похожи на какие–то маски, комичные, театральные, не имеющие ничего схожего с настоящими человеческими лицами.
— А за то, что мы такие красивые. За то, что любил он нас, да никак не мог решить, какая ему больше приглянулась! — кивая в такт своим словам, ответила Анна. — Анфиса, уж та так по нему страдала…
— Анфиса? Это ещё одна ваша сестра? — не отставал Григорий, быстро записывая всё, что услышал. До приезда сюда он заглянул в архивы, нашёл кое–что о Пронькиных, но многие факты об их биографии как будто были оборваны, утеряны. — И не потому ли топь Анфисиной названа, что она тут жила? — уточнил Николай.
И тут, при упоминании о топи, о поганом, хлюпающем болоте, сестры разом сникли, будто все краски жизни с их лиц стерли, женщины понурились, опустили плечи.
— В топь эту Анфиса во время войны полицаев увела. Дело к зиме было, снежком вода присыпана, не видно, что там омут чёртов. Анфиса тогда вместо председателя у нас была, к ней и направились, мол, веди, где тут у вас партизаны, знаем, что есть! Лютовали захватчики сильно, хотели малых поубивать прямо на глазах Анфисы. А она возьми, да и скажи, мол, хорошо, отведу… Мы с детства тут живём, все кочки да кусточки знаем, думали, она успеет выбраться… Но с топи в тот вечер так никто и не вернулся. Тишина стояла могильная, ни криков, ни пальбы… Партизаны о нашей сестре ничего не слышали, не приходила. Знать, утонула девочка наша. Старшая, родная, нам вместо матери была… А вот верите или нет, но ждём, каждый день ждём, что объявится она, вернется. Глупо, а всё равно сердце надеется. Поэтому и не уходим, наши это места, других у нас уже не будет!
Анна Антиповна вся сжалась, зажмурилась, отвернулась от фотокарточек.
Мария строго ударила кулачком по столу.
— Ну хватит душу травить! Вы вот лучше что, помогите нам! — сказала она — Там, под елью, вырос куст волчьей ягоды. Никак не можем выкорчевать. А на участке такое иметь – негоже! Выкорчевать надо, а у нас уж руки–ноги не работают. Поможете?
— Если сделаем, то расскажете про мужчину на фотографии? — хитро прищурился Гриша.
Мария вздохнула, переглянулась с сестрой, махнула рукой.
— Возможно. Но дело прежде всего. Лопаты, топорики — всё в сарае. Идите, а мы вздремнем пока. Сил уже на весь день не хватает, надо бы отдохнуть…
Старушки проводили гостей во двор, а сами, занавесив дверной проём шторой, притихли в избе. Только кошка мяукала на крыльце да считала года в лесу кукушка.
— Теперь и я заметила, как похож на Никиту мальчик… Может, всё же прогнать их, а? Не хочу я ничего знать, им рассказывать тоже не желаю! — шептала Мария, вцепившись худыми пальцами в плечо сестры. — Давай выгоним их, и дело с концом! Пусть едут!
— Нет, Маша. Если это Никитин потомок, то принять его в доме надо, так гостеприимство велит. А даже если и нет, то… Словом, пусть ночуют! Никитка дом для доброго строил, для счастья. Может, снова оно вернется сюда, если не прогоним мальчиков?..
Гриша и Николай, возясь под тяжёлыми ветками ели, слышали беседу старушек лишь отрывочно.
— Теперь точно останемся, — кивнул Григорий. — Мне нужна статья, интересная, с подробностями. А тут какая–то тайна, вот и подфартило! Да ты давай, Колька, что к фотоаппарату прилип, помогай лучше!
— Ага! Сейчас! Просто показалось, женщина какая–то за нами наблюдает.
— Где?
— Там, за изгородью. Ну вон же! Ай, ушла. Но я успел, кажется, сфотографировать. Ну, где рубить? — наконец отвлёкся Коля от съёмки. — Осторожно ногу!..
С кустом волчьей ягоды они проковырялись до заката. Уже петух, с размаху наподдавая своим клушам по ощипанным хвостам, загнал их в курятник, уже Анна с Марией, слазив в низенький, капающий сверху парник, принесли в дом хрустких, спелых огурцов, темно–зелёных, с тугой, твёрдой кожурой и сочной сердцевиной, уже спала жара, из леса поползли по земле, змеясь и прячась за пни, росы. А с росами загудели, запели тонкими голосами комары.
Гриша и Николай так и приплясывали, хлопая себя по бокам, почёсываясь и постанывая.
— Заели, сил нет! Ну, что, корень вроде изрубили, теперь пусть рассказывают! — наконец вынырнули из–под ёлки ребята. — Эй, хозяюшки, готово! Принимайте работу!
Анна и Мария Астаповны вышли на крыльцо, кивнули благодарно, подали работникам по кружке молока, а потом, показав куда–то за дом, предложили сходить в баньку.
— Вы раздевайтесь, там хорошо у нас, пол веточками еловыми, как по сибирской традиции принято, уложен, венички есть, каждая пора, каждая косточка улыбнётся! — причитали они, семеня по тропинке к сложенной из серых брёвен баньке. — Вот тут мы вам исподнее приготовили, полотенца, а одежду вашу, давайте, выстираем. Мы быстро! На ветру высохнет, не переживайте!
На лавке уже были сложены аккуратной стопочкой широкие, льняные штаны и рубахи с косым воротом, отсроченным красной тесьмой. На полу стояли аккуратные тапочки, только не шитые, а плетёные из тонкого берёзового лыка.
— Такие и не натрут, и дышать в них нога будет. А ваши ботинки мы мигом вычистим! — приговаривала Анна.
— Спасибо, дальше мы сами! — пробурчал Григорий и кивнул Кольке, чтобы не мешкал…
После бани, надышавшись нагретого, парящего в воздухе дубового духа и раскрасневшись, гости облачились в принесенные женщинами одежды, посмеивались и тыкали друг в друга пальцами, а потом Коля попросил Анну Антиповну сфотографировать их на фоне старенькой, покосившейся, будто в задумчивости изогнувшей бровь, баньки.
— Да куда тут нажимать? — уткнулась лицом в окошко объектива Анна.
— Вот, ну вот же кнопочка серебряная. Скажите, когда нам улыбаться, — крикнул ей Николай и, отбежав, встал рядом с другом.
Анна Антиповна прицелилась, щелкнуло что–то внутри аппарата, а потом Мария позвала всех ужинать…
— Ну что же… — развела руками Анна, когда всё уже было съедено, а третий самовар довольно попыхивал, разнося окрест аромат сосновых шишек. — Теперь давайте спать укладываться что ли…
— Ну уж нет! — запротестовал Гриша. — Договор есть договор! Вы обещали рассказать, что у вас тут за тайны такие, что за дом такой у вас диковинный. Ну–ка, Коля, подвинься, мне чтобы писать было удобнее!
Парень вынул из рюкзачка блокнот.
— Ладно, слово сдержу. Слушайте! Мы же здесь, в этой деревне, втроём жили, — начала, помолчав и вглядываясь в темноту за окном, Анна Антиповна. — Маша, я и Анфиса. Анфисушка самая старшая была, на маму очень похожа… А мы с Машей взяли и от папки, и от мамушки по кусочку, да и слепились вот такие. Через три дома от нас жил зажиточный человек, Бортник Кузьма Евгеньевич. Его, правда, потом как кулака угнали, а вот сын, Никита, остался. Без дома, без кола, без двора, всё спалили у Бортников. Тогда наша матушка его к нам взяла. Отец совсем разболелся к той осени, а помощь мужская нам требовалась. Ну вот Никита стал у нас жить. А мы тогда уж девушки видные были, кровь с молоком, щёчки румяные, крепкие такие, любо–дорого поглядеть. Ну и Никита не слепой же. Сядет с нами на лавке у дома, смотрит куда–то и молчит. А мы всё ждем, чтобы обозначил он, какая ему мила. Думали, что Анфиса. Вроде бы и ходил он за ней, и глазами стрелял, а потом смотрю, вроде на меня взор свой обратил, потом и Маша, она самая младшая, ему небезразлична стала. Мамка бы и прогнала его, но время было тяжелое, а Никита работник хороший, вот и жили. Он нас, к слову, и пальцем не тронул, платонически, как это говорится, любил. И всех сразу. А чего улыбаетесь? Поди, так сейчас не любят? — будто обиделась Анна Антиповна.
Парни пожали плечами.
— Ну так вот, ходит он кругами, бродит, а потом собрал нас и говорит: «Не знаю, которую я больше из вас люблю, все дороги, не могу жениться на одной, других потеряю. Я лучше смотреть буду, как ваша хорошая жизнь течёт. И подарок вам сделаю, на всех один». Сказано — сделано. Выстроил нам он этот дом, всё–всё, каждый узорчик сам выпилил, от великой своей любви. Говорит, грешно любить сразу троих, но вот хоть так свою любовь покажу, достойно… Стали ждать мы хорошей той жизни, а тут война… Никиту забрали, ушёл из нашей деревни он один из первых. Наша изба, отцовская, сгорела, а эта, Никитушкина, ну что заговорённая, ничто её не брало. Бомбы падали рядом, а на неё ни уголёчка, ни железяки не попало. Чудно!.. Никитушка… Обещал вернуться и уж тогда выбрать, на ком женится. А покуда, говорит, не объявлюсь, вы тут держитесь, жизни свои берегите и за домом смотрите! Потом письма приходили от него, мало, но было. Говорили, что в партизанах он, что рядом с деревней стояли, в лесу. Анфиса даже утверждала, что видела Никиту у нашего дома, но показалось ей, видимо. Пропал… На него ни похоронки, ничего не пришло, да и некому уже было присылать. Так и канули два наших голубка – Анфиса и Никитка. Хотите, смейтесь над нами, хотите, обзывайте умалишенными, но иногда нам слышится, как сестра нас зовёт… Лежишь, слушаешь, сначала не веришь, потом страшно становится, а потом встаёшь и идёшь… Анфиса же зовёт, ну как не пойти! — пояснила Анна, стала нервно перебирать свои сухие, с короткими ноготками пальцы. — Не можем и уехать отсюда, здесь же всё живет – память, души их. Дом наш, Никитой подаренный, бросить нельзя, нехорошо. А что говорят, будто мы ведьмы, к топи ходим Анфису вызволять, так это чепуха! Просто… Просто там, когда ветер, гроза, она будто с нами опять, поёт, как будто жива. Вот мы и ходим, две старухи с фонарями, честных людей пугаем.
Размеренно тикали на стене ходики, бегали туда–сюда деревянными глазками. На коленях у Марии Антиповны пригрелась кошка, мурлыкала, лениво перебирала лапками. Люди на фотографиях молчали тоже, грустно смотрели на живых…
Долго вот так сидели, не притрагивались к разлитому по чашкам чаю, не замечали, как бьются о горящую под потолком лампу мотыльки.
— Ладно, всё рассказали, теперь и спать пора укладываться. Вы, ребятки, идите, а мы уберемся в избе, тоже ляжем. Грустную историю мы вам поведали, нехорошо, да? — понурившись, проговорила Анна. — Но если уедем отсюда, дом этот разрушат, Никитину любовь у нас отберут. Да и Анфису больше мы не услышим. Вы уж старух простите за сентиментальность, поймите правильно!..
Григорий только покачал головой.
— Деревня ваша под снос идёт, знаете же! Дом жалко, красивый, но ведь можно же его перенести, ну не весь, самые красивые элементы в музей… — начал Николай, но Анна тут же уронила чашку, покачала головой.
— Не понимаете вы, молодые ещё, горячие. Это вам новое всё светится хорошим, а для нас прошлое – маяк. Им живём. Вот так – кто–то будущим, а мы прошлым. Что нам на новом месте? Чужое всё, а здесь… Здесь жизнь прошла. А вдруг вернутся наши Никита и Анфиса?! Мало ли, бывает же, что находят людей! Или хотя бы весточку какую передадут, мол, вот там–то похоронен… Нет, хоть через наш двор тяните свои линии высоковольтные, а не бросим дом. Никитин он, велено охранять, вот и сидим…
Ночью разразилась буря. Быстро приволок ветер тяжёлые тучи, низко развесил их над Плотвино, а потом, два раза громыхнув, вдарила такая гроза, что даже под одеялом с зажатыми ушами звук был такой, будто в гонг ударяют.
Григорий и Николай разом сели, испуганно посмотрели в окно. Полыхало то синим, то красным, звенели от содрогания земли стекла, шумела, билась об угол дома елка, роняла на крышу шишки, и те, прошуршав, глухо падали к крыльцу.
Скрипнула как будто входная дверь, ребята хотели выйти в горницу, посмотреть, что там происходит, но Гриша остановил друга, жестом велел остаться в комнате. Теперь они просто смотрели через щель в стене, как в избу, мокрая, худая, зашла женщина. Маша и Анна растерянно смотрели на неё, потом, охнув, кинулись обнимать, а гостья ласково гладила их по склоненным головкам, что–то приговаривала.
Анфиса всегда была им за вторую маму – и насмешит, и приголубит, и совет дельный даст. А как её не стало, так и ушла из семьи крепость, наполнилась жизнь сомнениями, тревогами…
— Анфисушка, родная, ты ли?! Дождались… Может посидишь с нами, а? — просит бескровными губами Аня. Она снова маленькая, снова боится темноты, прижимает к себе сшитую из обрывков материи куклу.
— Останься, а, — просит и Маша, — грустно без тебя… Уж сколько лет порознь….
— От Никиты вам привет большой, поклон, — будто не слушая сестер, быстро проговорила Анфиса. — И вот ещё что! Дом этот по праву Григорию принадлежать должен. Внук он Никитин.
Анна и Маша отпрянули, побледнели.
— Как же так?!
— А вот так. Мужчина, он хоть каких богинь любит, а всё равно человеком остаётся, — усмехнулась Анфиса. — А раз человек, то человека породить может. Обошёл нас всех Никитушка, сам сгинул, а семя своё успел оставить. Не такая уж его любовь была всепоглощающей. Григорию фотографию деда покажите, пусть у своей родни выспросит всё. И дальше сам решает, как с домом быть. Да ну что вы, как истуканы?! Да обычный был мужик ваш Никита! Ну народил себе потомство, так и ничего страшного тут нет. Радоваться надо, что его кровь не пропала, бьётся теперь в другом сердце. И на топь вы больше не ходите, не надо вам там быть. Теперь охрана дома – не ваша забота, живите просто, каждым мигом наслаждайтесь. Аня, Маша, ну отпустите же вы меня! Душно!
Анфиса вырвалась из их объятий, распахнула дверь и исчезла в звенящем громом мраке…
Гриша видел, как осели на стулья хозяйки, а дверь всё хлопала и хлопала на ветру, скрипя ржавыми петлями. Вода заливала чисто выскобленные половицы, рисовала на стенах узоры, заставляя дерево темнеть и напитываться влагой.
Николай вышел из комнаты, быстро захлопнул дверь. Маша попросила позвать Григория. Тот послушно сел рядом.
Анна и Мария дали парню в руки военную фотографию деда его, Никиты.
— Да откуда вам известно, что родня он мне? Чушь, у меня другой дед! — сердито буркнул Григорий.
— Да вот оно как бывает, веришь одному, а получается, что за тенями бесплотными ходил, а жизнь мимо тебя катила, людей везла… — задумчиво пожала плечами Анна. — Точно тебе говорим, Никита Кузьмич твой дедушка родной, теперь уж нет сомнений! Дом твой, делай с ним, что хочешь. Скажешь, чтобы уехали, уедем. Родня есть, без крыши над головой не останемся. Разрешишь остаться – спасибо.
— Да не нужен мне ни дом ваш, ни вы сами! — вскочил Гриша. — Вы мне никто, Никита ваш, Кузьмич, мне тоже никто. У меня своя семья есть, родная. А ваши домыслы — пустое всё! Вам строили, вы живите. Докажем просто, что представляет это место историческую ценность.
Утром Григорий быстро собрался, не попрощавшись, зашагал по дороге к станции.
— Ты чего, Гришка?! Ну мало ли, что старухи наплетут! Это они ради того, чтобы дом не трогали, вот и придумали такое родство! Чего ты взвился–то?! — догнал его Николай, пошёл следом.
— А то, что снился мне этот дом иногда, будто сам я его сделал, — зло пнул мыском ботинка камешек Гриша. — Но чужие воспоминания мне не нужны.
— Почему чужие? Мало ли, что было! Возможно, дед тебе этот дом хотел бы отдать. Красота же! — не унимался Николай.
— Ты вообще что ли ничего не понимаешь?! Если всё это правда, то мой дедушка, тот, к которому ездили на лето, который меня рыбачить учил, плавать, чужой мне.
— Ну и что?! Он вырастил твоего отца, Никиты Кузьмича сына сберег, воспитал, это как вот такой дом отгрохать, только ценнее. Человека взрастить – не напильничком веточки вырезать, потруднее будет! Может не рубить с плеча? Знаешь, вот мама у меня в детдоме выросла, никого из родственников не знает, — не отставал Колька. — Кто она, чья, может быть моя бабушка была балериной или мастером–токарем, а может она снайпер или врач… Была… Никто не узнает. Мама никогда не показывала виду, но без прошлого ей тяжело. И места родного нет, и воспоминаний… У тебя по–другому вышло, радоваться надо, столько хороших людей за твоей спиной, надёжных, светлых… Не знаю, Гриш, но не обижал бы ты старушек, давай вернемся, простимся по–хорошему, а?..
Так и сделали.
Хозяйки, как и обещали, собрали ребятам в дорогу гостинцев, к себе в гости не звали, чувствовали, что Гриша обижен через них на Никиту Кузьмича, на то, что в прошлом его оказались тайны…
Простились быстро, Колька еще раз сфотографировал всех напоследок, потом зашагал за другом по дороге, обернулся, помахал Анне и Марии рукой. Те перекрестили ребят, а потом ушли к себе в избу…
Прошло недели две, поездка та вроде бы и забылась как–то, ушла в туман, но вдруг позвонил Николай.
— Гришка! Дуй ко мне! Срочно! Всё бросай и беги. Я тут плёнку проявил, что в Плотвино снимали. Ты должен на это посмотреть!
Чёрно–белые фотографии, четкие, хорошие, лежали и сохли на столе, а Колька, нервно пританцовывая, молча показывал на них пальцем. Гриша наклонился, стал рассматривать… И тоже застыл, нахмурился, потом присмотрелся внимательнее.
— Они на всех снимках, Гришка! На всех, понимаешь! Они рядом были, вот тут на лавке, тут у изгороди, а вот здесь, на последнем фото, стоят, рукой машут. Анфиса это и Никита Кузьмич! Кто б мне рассказал, я бы не поверил, а тут… Мужчина красивый, мужественный такой, форма ему очень идёт. И ты на него похож, Гриша, уж извини…
— Надо обратно ехать, надо… — как будто обрадовавшись, кивнул Григорий…
Анна и Мария увидели идущих к ним гостей издалека, вышли к калитке. Гриша шагал с отцом, за ними, чуть отстав, шла пожилая женщина, то и дело останавливалась, переводила дух.
— Здравствуйте, — кивнул Григорий, улыбнулся. — Это мой отец, а это – моя бабушка, Ольга Егоровна, — представил он своих спутников. — Ну а это – Никиты Кузьмича сестры, — подмигнул он старушкам.
Ольга внимательно посмотрела на Анну и Машу.
— Да, так он и говорил, что сестрички у него самые красивые, родные, и про дом рассказывал… И про то, что третья сестра погибла, тоже говорил. Аня, Маша, он вам письмо оставил, когда в госпитале лежал. Я не знала, куда послать, он адрес не написал… Вот оно, я сохранила…
Анна и Мария медленно взяли из рук гостьи сложенный листок, отошли в сторонку…
Никита писал, что Анфиса приходит к нему ночами, веселая, улыбается… Писал, что полюбил, что не сможет, видимо, вернуться к своим милым соседкам, что любовь его к ним совсем иного толка, высокая, выше небесного купола, такую нельзя равнять с земной страстью, какая между мужчиной и женщиной рождается. Писал, что отомстит за Анфису, и велел сестрам быть счастливыми.
— Да вот теперь нам и хорошо, теперь и счастливы, Никитка, — зажмурившись, прошептала Аня. — Мы тебя любим, и внука твоего, Гришу, любить станем…
— Вы знаете, где он похоронен? — тихо спросила Мария Антиповна у Ольги Егоровны.
— Да, я покажу. А можно отдохнуть немного, что–то голова кружится…
До вечера сидели в саду, вытащили туда стол, накрыли праздничной скатертью, нагрели самовар. Ольга сдружилась с женщинами, они тихо что–то обсуждали, перешёптывались. А потом Гриша показал Колькины фотографии…
— Здесь он, всегда мы чувствовали, что здесь! — улыбнулась Анна. — И Анфиса наша тоже рядом, за спиной всегда, хоть и пропала…
— Да, здесь. И мне показалось… Хорошо, что дом сохранился, как будто душа Никиты Кузьмича, от тела отделившись, сюда вернулась, да и коротает вечность в любимыми людьми, — кивнула Ольга. — Гриша, теперь у тебя, выходит, два деда, да и бабушек прибавилось, хоть и не родные. Доброты вокруг нас больше стало…
Через много лет, когда ушли на Небо Анна с Машей, когда протянулась в трёх километрах от старого их дома долгожданная ЛЭП, когда у Григория появилась своя семья, он часто приезжал в эти места, сидел на крыльце, слушая тишину. А рядом на ступеньках, незримый, крепкий, улыбающийся, сидел Никита Кузьмич. Он смотрел на внука и довольно кивал – не просто дом он тогда построил, сердце своё в него вложил, да так оно теперь и бьётся тут, в этих брёвнах, согревает всех, кто внутри избы окажется…
