— Ты что, не понимаешь? — Игорь хлопнул дверцей шкафа, вытащил дорожную сумку и с шумом кинул её на кровать. — Маме сейчас нужна помощь. Она не может себя обслуживать! Врачи сказали: инсульт, и не лёгкий. Без нас она не выживет!
Лариса молча смотрела на мужа, сцепив руки перед собой. Под правой бровью дёргалась мышца — её личный барометр напряжения. Говорить не хотелось. Потому что всё, что она скажет, — будет воспринято как упрёк. А она устала. До изнеможения. Не от мамы Игоря даже — от жизни, в которой её мнение никогда не имело веса.
— Игорь, ты меня слышишь? — тихо проговорила она. — Я не против помочь. Но жить с ней под одной крышей я не могу. Я не робот, у меня свои нервы. Я только на пенсию вышла, думала хоть немного для себя пожить…
— О! Началось. Для себя пожить! — Игорь бросил в сумку трусы, носки, что-то ещё из шкафа. — А как на её пенсию нашу дачу достраивали, ты не помнишь? Это же не чужая женщина, это МОЯ мать!
— А я — кто тебе? — Лариса подняла глаза. — Посторонняя? Или пока вареники леплю и полы мою — своя, а как отказалась ухаживать за твоей матерью — сразу чужая?
Игорь остановился. Молча стоял над сумкой, спина напряжена, руки сжаты в кулаки. Его нельзя было назвать жестоким или равнодушным — скорее, упрямым. Всю жизнь он что-то доказывал. Себе, матери, миру. Особенно матери. Она у него была строгая — Мария Фёдоровна. Работала учительницей, командовала и в школе, и дома. После смерти отца вообще стала почти святой — не в смысле доброй, а в смысле неприкасаемой.
— Мне стыдно, Лара, — глухо проговорил он. — Мне стыдно, что ты отказываешься. У других жёны как жёны — помогают, не рассуждают. А ты…
— У других, — перебила она, — и мужья как мужья. Сиделку нанимают, помогают жене, а не просто «мама — это твоя обязанность».
Молчание. Сумка полупустая, воздух натянутый как струна. Лариса села на край дивана, глядя в пол. В глазах не было слёз — они закончились лет десять назад, когда сын подростком объявил, что его «бесит семейная жизнь», и ушёл жить к бабушке. К той самой, которой сейчас нужна помощь.
— И что ты хочешь? — спросил Игорь. — Чтобы я сдал маму в дом престарелых?
— Я хочу… — Лариса сглотнула. — Хочу, чтобы ты хотя бы спросил: а мне как? А я потяну?
— Ты же не одна, — с упрёком сказал он. — Я же рядом.
Она усмехнулась — сухо, без радости.
— Рядом ты только, когда телевизор смотришь. А как что — сразу я. Я и готовлю, я и убираю, я и твою мать теперь должна на себе возить. А ты — рядом…
Мать Игоря привезли через два дня. Скорая не понадобилась — на такси, аккуратно, в одеяле. Соседи помогли занести. Мария Фёдоровна молчала всю дорогу, только сжимала губы и смотрела в окно.
— Мам, ну ты давай держись, — подбадривал её Игорь. — Здесь тебе будет лучше, не одна, всё под присмотром.
— Лучше? — хрипло отозвалась она. — Лучше — это на кладбище. Там никто не командует, никто не указывает.
Лариса услышала эту фразу на кухне — и сжала зубы. Знакомо. С первых лет брака слышала такие фразы. Тогда они казались ей ужасно важными, весомыми. Сейчас — просто уколами, к которым кожа давно выработала иммунитет.
— Лара! — крикнул Игорь из комнаты. — Помоги с креслом, тут что-то заело.
Она вошла, поднатужилась, и помогла. Молча.
Первые дни были как измотанный марафон. Мария Фёдоровна не вставала, капризничала, не хотела есть «эту гадость». Лариса мыла, стирала, готовила, таскала судно. Игорь — как и положено, — работал. А по вечерам, придя домой, восклицал: «Ну, как мама? Всё нормально?» И — в телевизор.
На четвёртый вечер она легла на диван в гостиной. Просто легла — и не встала. Смотрела в потолок. Десять минут. Двадцать. Потом зазвонил телефон.
— Лара, ты где? Мама зовёт. Надо подмыть.
— Ты сходи, — сказала она в трубку. — Я устала.
— Чего? — не понял он.
— Устала, Игорь. Я не могу больше.
Он вошёл через минуту — с ошарашенным лицом.
— Ты что, с ума сошла?
— Нет, это раньше я с ума сходила, когда всё тянула. А сейчас — просто устала. И ухаживать за твоей матерью больше не буду.
— А кто будет?
— Ты.
— Я? — он даже попятился. — Я не умею!
— Я тоже не умела.
Она пошла в ванну. Заперлась. Открыла воду, поставила таз, мимо шлёпнулось полотенце. Села на край ванны и уставилась в кафель. Гудело в голове, ныли плечи. Хотелось просто посидеть в тишине. Ни с кем не разговаривать, ничего не делать. Ни судно, ни каша, ни подгузники. Хоть двадцать минут, чтобы никто не трогал.
Просто сидела. Вода шуршала, пар поднимался от горячего крана. Игорь за дверью сначала звал, потом замолчал. Потом зазвонил телефон. Она не пошла. Ей было всё равно.
Игорь проснулся раньше обычного. Было что-то около семи, за окном ещё темно. Ларисы рядом не было. Он сразу это понял, даже не нащупав рукой — кровать была холодная.
Он встал, прошёл по квартире. Кухня пустая, в ванной — никого. Свет нигде не горел. Заглянул в комнату к матери: она дремала, полулёжа на подушках. На тумбочке стоял поднос с остатками каши, таблетки, пустой стакан. Всё вроде как всегда, только Ларисы не было — и это сразу чувствовалось.
Он вернулся на кухню, взял телефон. Набрал. Гудки пошли, но она не брала. Через пару минут пришло сообщение:
«Я у Оли. Не ищи. Подгузники и таблетки — всё по списку в ящике. Разберёшься».
Он уставился в экран. Просто сидел и смотрел, пока чайник не начал бурлить. Список — в ящике. Словно уехала в отпуск и оставила дежурство.
Оля — её подруга. Живёт в дачном посёлке под Волоколамском. Лариса иногда туда уезжала — нечасто, но после ссор или просто когда всё надоедало. Он всегда думал, что это ненадолго. Уедет, побурчит — и обратно. В этот раз всё выглядело по-другому.
Он открыл ящик. Листок лежал аккуратно, как медсестра бы оставила:
Подгузники №3. Утром: эналаприл, аспирин. Днём — но-шпа после еды. Вечером — детралекс. Чай без сахара. Судно с утра. Суп — в кастрюле. Пюре — в контейнере. Крупы — в банке слева.
Ни слов лишних, ни объяснений. Всё по делу.
Он выдохнул и пошёл в комнату к матери. Та уже не спала. Сидела, смотрела в окно.
— Доброе утро, — сказал он.
— Где Лариса? — спросила она сразу.
— Уехала. Передохнуть немного. Я пока сам буду.
Мать молчала. Ни удивления, ни возмущения — просто перевела взгляд обратно на стекло.
Он попытался всё сделать по записке. Воды принёс, умыть помог, судно — с грехом пополам. С подгузником промучился десять минут — не мог понять, где перед, где зад. Мать только цокнула языком и сказала:
— Руки у тебя не те. Лариса — она быстро. Без этих мучений.
Он ничего не ответил. Хотел — но промолчал.
К обеду он уже вспотел и устал. Приготовил суп — по сути, просто разогрел то, что было в холодильнике. Мать поела три ложки и отставила. Сказала: «Слишком жидкий». Таблетки дал, снова промахнулся — перепутал порядок. Хорошо, что записка была под рукой.
На работе он отпросился по телефону — соврал, что у матери ухудшение, надо быть рядом. Руководитель только сказал: «Держись. Всё понимаю».
Весь день тянулся как одна длинная смена. Телевизор почти не включал, еда не лезла в горло. С матерью говорить особо было не о чём — только один раз она сказала: — Что, Лариса сбежала? Ты ей надоел, да? — и усмехнулась.
Сказала вроде между делом, но задело сильно. Не из-за того, что было неправдой — а потому что в голосе слышалась явная злость и даже какая-то радость. Как будто ей от этого легче стало.
К вечеру он еле добрался до кровати. На душе было муторно. Не потому, что тяжело, а потому, что стало ясно — раньше он этого вообще не замечал. Всё, что делала Лариса, он принимал как должное. А теперь, когда осталось без неё, всё сразу повисло.
Телефон он не трогал. Ни писать, ни звонить не хотелось. Что он скажет? «Возвращайся, я понял»? Или «Мне трудно, я не справляюсь»? Смешно.
Он лёг и долго ворочался. Заснул ближе к двум, с одной мыслью: с утра надо будет в аптеку — эналаприл заканчивается.
На третий день без Ларисы всё стало совсем не так весело, как казалось в начале. Утром Игорь не мог встать — спина ныла, руки как ватные. Всю ночь бегал к матери, потому что ей то воды, то жарко, то одеяло поправить. Под утро она звала его трижды. Последний раз он прикрикнул, и только тогда понял, что голос у него сорван.
Он не ругался специально. Просто срыв пошёл сам. Как батарейка села.
Аптека, стирка, еда, таблетки, судно — всё шло по кругу, и конца-края не было. Мать с каждым днём становилась только строже. Она ничего не просила — она командовала. Говорила, как надо, что не так, и почему “у Ларисы всё было лучше”. Слово «спасибо» от неё за три дня ни разу не прозвучало.
Вечером он поставил ей на поднос гречку с тефтелями. Лариса так всегда делала — в мелкой миске, с ложечкой, чтобы не проливалось. Сам постоял в дверях, глядя, как мать ковыряется в тарелке.
— Не солил, что ли? — спросила она, не поднимая глаз.
— Там соус. Солёный, — сказал он. — Лариса так всегда делала.
— А ты что, сам не можешь? Надо за ней всё повторять?
Он сжал зубы. Говорить не стал. Повернулся, вышел.
На кухне включил чайник, сел к столу. На телефоне — ноль сообщений. Он сам тоже не писал. Пару раз открывал диалог, смотрел на фото Ларисы в аватарке и закрывал обратно. Что сказать? «Прости»? За что конкретно? За годы, когда всё было на ней, а он думал, что всё нормально?
На следующий день он не выдержал. Позвонил.
— Лара… — начал с паузы. — Я не справляюсь.
Молчание. Потом её голос, уставший, спокойный:
— А ты думал, я справлялась?
— Я не думал, — признался он. — Я просто жил. Ты делала, и я думал — так и должно быть.
Она не ответила.
— Возвращайся, — тихо сказал он. — Не как сиделка. Как человек. Просто… будь рядом.
— Я могу быть рядом, — сказала она. — Но я не собираюсь опять становиться служанкой. Я не железная. Мне не восемнадцать.
— Я понял, — кивнул он, хотя она не видела. — Давай… давай всё как-то по-другому. По-честному.
Она сказала: «Хорошо, я приеду завтра. Но мы всё обсудим. Честно».
И положила трубку.
Утром Игорь поднялся в шесть. Убрал в комнате матери, включил стиралку, съездил в аптеку. Перед тем, как поехать за Ларисой, снова подошёл к ней.
— Мам, я сейчас съезжу за Ларисой. Ты как, справишься?
— Справлюсь. А куда она уезжала?
— Устала она. Отдохнуть.
— От тебя устала, или от меня?
— От всего.
Она кивнула. Потом, немного погодя, сказала:
— Не гоняй её больше, ладно?
Он удивлённо посмотрел на мать. Та молча отхлебнула чай и отвернулась к окну. Говорить больше не стала.
Лариса зашла, молча прошла на кухню, поставила сумку, сняла куртку. Налила себе чаю и села. Говорить не начала — видно было, что сначала хочет просто отдышаться и посмотреть, что к чему. Игорь стоял в дверях, не знал, садиться ему рядом или подождать.
— Я не вернулась «как раньше», — сказала она. — Я вернулась, чтобы договориться.
— Я готов, — сказал он.
— Нам нужна сиделка. Или посменно. Или дом престарелых. Но я так, как раньше, больше не буду.
— Я понял.
Она смотрела на него долго. Потом кивнула:
— Ну и хорошо. Давай садись
Он сел.
— Я вернулась, — сказала она. — Но не как сиделка. Я так больше не могу. И не хочу.
— Я не жду, что ты снова будешь делать всё сама, — ответил он. — Я уже понял, что был слепой. Устал за три дня — так, как ты, годами.
— Нам нужна сиделка, — сказала она. — Или мы по очереди. Или частично платим кому-то. Я согласна помогать. Но не жить возле судна.
Он кивнул.
— Я найду кого-то. Уже спрашивал. Соседка знает женщину, сиделкой работает.
— Хорошо, — сказала она. — Тогда я останусь.
Он почувствовал, что снова дышит ровно. Не потому, что всё наладилось. А потому, что теперь — честно. Без перекладывания. Без молчаливого «сама справится».
Их разговор прервал голос из комнаты:
— Ты вернулась?
Лариса встала, подошла к двери.
— Вернулась. Только теперь по-другому будет.
— Ага, — раздалось оттуда. — Мне всё равно, лишь бы не сдохнуть от скуки.
— Не сдохнешь, — ответила она. — А если капризничать начнёшь — я тебя и правда в санаторий определю. Без телевизора.
Мать ничего не сказала. В комнате стало тихо.
Через неделю после возвращения Ларисы всё шло ровно. Утром приходила сиделка, Вера Семёновна — крепкая, немногословная, лет под шестьдесят. Делала всё, что нужно: уколы, таблетки, еда, гигиена. Лишнего не спрашивала. Вечером уходила — без обсуждений.
Лариса в первое время наблюдала, проверяла. Потом поняла: можно доверять. Вера Семёновна знала своё дело, не сюсюкалась и не выносила мозг. Просто работала.
Игорь за это время втянулся. Начал сам убираться, готовить, следить за расписанием. Иногда забывал про таблетки, иногда путал контейнеры в холодильнике — но в целом справлялся. Лариса помогала, но без прежнего напряжения.
Теперь они всё обсуждали. Никакого «само собой», никаких «догадайся». Если Ларисе нужно было уехать — она говорила. Если Игорю было тяжело — он тоже не молчал.
Однажды вечером они сидели на кухне, пили чай. Лариса поставила булочки в духовку, Игорь нарезал сыр.
— Я поговорила с бухгалтером, — сказала она. — Три дня в неделю, по четыре часа. С понедельника выйду.
— Хорошо, — кивнул он. — Утром я дома, потом Вера. Разберёмся.
— Если вдруг я не успеваю — ты подменишь.
— Подменю.
На выходных Лариса поехала на рынок — прикупить себе кофту и матери, чтобы не мёрзла. Вернулась домой под вечер, поставила сумки в прихожей. Зашла в комнату к Марии Фёдоровне.
— Купила тебе кофту. Завтра примеришь.
— Молния есть?
— Есть.
— Не узкая?
— Нет. Я мерила на себя.
— Ну, значит, подойдёт.
Лариса поставила пакет на стул. Дальше разговор не пошёл. Вера Семёновна как раз мыла посуду на кухне, Игорь читал газету.
В доме было спокойно.
Через пару дней они сели втроём — Игорь, Лариса и Вера — и обсудили график. Решили всё заранее, чтобы никто не тянул на себе один.
— Я три дня работаю, два дома, — сказала Лариса. — Остальное время — вы с Верой. По очереди. Если что — зовите.
— Договор — это святое, — сказала Вера. — Мне главное, чтобы без сюрпризов.
— Согласен, — сказал Игорь. — Если не справляемся — сразу говорим.
Все согласились.
Ближе к ночи Лариса зашла в комнату к свекрови — проверить, всё ли в порядке.
— Удобно лежится?
— Удобно, — кивнула та. — Ты не устала?
— Нет. Всё нормально.
— Я думала, ты не вернёшься, — сказала мать.
Лариса посмотрела на неё.
— Вернулась. Но теперь всё по-другому.
— Я вижу, — сказала та.
Больше они ничего не обсуждали. Просто Лариса поправила подушку и вышла.
Прошло два месяца. В доме стало меньше напряжения. У каждого появились свои дела. Кто-то работал, кто-то ухаживал, кто-то лежал — но никто не молчал и не терпел в одиночку.
Если что-то не устраивало — говорили. Если тяжело — признавались. Никаких героев, никаких мучеников. Просто люди. Живые.
