Над берегом темнели баньки, а освещенные окна деревни смотрели на них и на реку. За избами не слишком ровными заборами разгородились огороды.
Вокруг быстро темнело, очертания домов расплывались.
Григорий сидел на берегу и смотрел на долину реки. Вода всегда его успокаивала. Здесь сиживали они порой и с Татьяной.
Особенно в последние годы. Когда набегаются за день, когда ноги гудят. Когда усталость превратилась в вечную спутницу, которая растет и ширится пропорционально прожитым годам, а порой года и перегоняет.
Сейчас Григорию хотелось уснуть на тысячу лет. Или просто исчезнуть. Вот так раствориться бы в этой бегущей воде, да и всё.
Сегодня они объявили о продаже дома. Григорий поссорился с дочерью, которая все уговаривала и уговаривала поехать его в дом престарелых. «Пансионат» – называла. Но он не соглашался.
Она кричала, утверждала, что заставляет он чувствовать ее плохой дочерью специально.
А он просто хотел уснуть. Смысла жить где-то, кроме как здесь, в родной деревне, рядом с могилой Татьяны, он не видел. Но и смерть его не брала.
Таня ушла очень быстро. Сначала просто слегла. И он повез её в больницу. Попросил Сашку Балакирева, соседа. Отвезли на машине.
Татьяна никогда в больницах не лежала, кроме как – когда рожала дочь. И вдруг – на тебе.
Через пару дней поехал он к ней в город, повез передачу. Взял молочка, собрал и сварил яиц. Корову он сразу отвёл соседке Вере, сам никогда не доил, всегда Татьяна доила. Считал – не мужское это дело. Он кормами занимался.
Доехал до города с трудом, далековато.
Получил больничный халат и поднялся в палату. Вокруг было бело и чисто, совсем не так, как у них в деревне. И предметы все незнакомые, чувствовал он себя тут неловко.
Татьяна вяло улыбалась. Из-под платочка выбилась сухая прядь седых волос. Тело с трудом просматривалось под одеялом. Исхудала совсем.
Он сел рядом на стул, повернувшись спиной к палатным женщинам. Отгородился.
– Ну, как ты тут. Вот молочка тебе принес, яиц. Худая ты что-то совсем.
Глаза Татьяны застенчиво сияли. Рада она была ему очень. Только стыдно вот: она тут валяется, а на нем все хозяйство. Да ещё и езди к ней на такую даль, продукты вози.
– Дождалась я тебя, – прошелестела губами, – Как же ты? Кто варит-то тебе. Леську доит?
– Так ить, сам варю. Чай не совсем уж беспомощной. А корову, корову Вера взяла. Чё им? Хорошо. Молоко-то какое у Леськи! Вот и взяла.
– А курям-то даёшь?
– Даю, даю. Ты ешь давай. Вон исхудала вся, – он достал миску с яйцами, начал чистить.
– Домой бы мне, Гриш. Плохо мне тут.
– Ты дурь-то эту выбрось. Подлечись чуток, вот поправишься и домой … А я тебе клубничного варенья привезу на днях. Только лечись.
Таня отвернулась, а платок так и остался, оголилось желтоватое ухо, слеза покатилась на подушку.
Григорий домой не поехал. Куда ехать-то на ночь глядя. Остался тут – на стуле. Ему разрешили. На вечерние процедуры ушёл на улицу, хотелось курить.
Вечерний город жил своей жизнью. Вывалилась на улицу молодежь, вдоль металлических кольев забора больницы шли прохожие. Сновали машины скорой помощи.
А в деревне сейчас у реки тихо, – подумал Григорий. И правда там Татьяне будет лучше. Забрать что ли?
Он вернулся к койке. Татьяна вроде спала. Половина лица её было в темноте, а вторая – освещалась заоконным фонарем. Она лежала недвижно.
Все происходящее казалось чем-то нереальным. Будто это и не он сидит здесь, и не Таня лежит перед ним, а сидят они на берегу текущей реки, смотрят в её долину.
Потом, уже за полночь, задремал он и сам. И приснилось ему, что вот так и сидят они у реки, а потом Таня встаёт и ступает прямо на воду. А вода её как-будто держит. Ушла она по долине речной в момент далеко-далеко, а потом оглядывается уже издали и окликает его тихим шепотом. Он хотел вскочить, там у реки, встрепенулся и тут же проснулся.
Таня зовёт? Он наклонился к ней:
– Чего, Тань? Чего сказала-то? Надо чего?
И вдруг увидел на жёлтом, в лунном свете, лице – стеклянный её взгляд.
– Погодь, погодь, Тань. Не уходи. Я сейчас…
Он побежал на пост. Сестра спала сидя за столом, упав на руку. Она неохотно проснулась, долго искала обувь под столом, пришла, шаркая тапками.
– Чего тут у вас?
А потом прикрыла глаза Татьяны и закутала её одеялом с головой.
– Что случилось-то, – шептал Григорий, чтоб не разбудить соседок.
– Померла. Пойдёмте, тело все равно только утром теперь выдадут.
Григорий не верил, недоумевал, спокойно шёл по коридору и все оглядывался. Да нет, это ошибка. Не могла она …
А потом он просто «плыл по течению».
Приехала дочь. Что она говорила – то и делал. А когда ничего никто не заставлял, шёл на кладбище к Тане или сидел у реки.
Первые дни дочь подкармливала его, заставляла глотать что-то безвкусное. Вкус у Григория куда-то пропал. А как дочь уехала, он и не ел почти совсем. Ел только потому, что есть просил дворовый пёс Леший. Он один не ушел от хозяина. Остальную живность уже разобрали соседи. Григорий шёл в магазин, брал буханку хлеба и ел с псом пополам.
А ещё Вера-соседка жалела, звала, но он не всегда ходил. Есть не хотелось совсем.
Соседи забили тревогу. Дочь вернулась, занялась продажей дома. Опять заговорила про этот пансионат.
Само это слово «пансиёнат» уже представлялось Григорию каким-то многоногим насекомым с противными щупальцами.
К себе забрать отца дочь не могла. В двушке жили они тесно. В одной комнате: они с мужем и дочь-студентка, в другой — семья сына. Куда там деда?
Но отец жить самостоятельно совсем не хотел. А ведь ему всего-то шестьдесят два года. Деревенские били тревогу.
Пансионат или дом престарелых, что, впрочем, одно и то же, был лучшим выходом. Но нужно было немного подождать. Только осенью возможен был переезд туда.
Григорий сказал – будет жить в баньке, коль быстро дом продадут, и новые хозяева приедут. Банька была построена под берегом и к дому отношения не имела. Они ссорились.
Он иссох, почернел, сильно похудел и зарос бородой.
– Одичал Григорий, – говорили о нем, – Это ж надо так от тоски маяться!
Селяне ходили к нему, но разговор он практически не поддерживал, на угощения не реагировал, лежал и смотрел в одну точку. А когда стало совсем худо, Вера захлопотала, и отвезли Григория в ту же больницу, где была и Татьяна.
Григорий и там только лежал. Сил уже ни на что не было, и ему вливали и вливали какие-то лекарства из высоких капельниц. От них кружилась голова, мутило и все время хотелось в туалет. Григорий по стеночке, ссутулившись и волоча больничные тапки, брел туда.
Там однажды и услышал он тихий плач. На подоконнике закрашенного зеленой краской окна туалета сидел лысый мальчик с белой челкой. Он уткнулся в колени.
Плакал он как-то по-особенному. Не навзрыд и без сопения носом, а просто тихо подвывать, как-будто пел особую скорбную песню.
Григорий включил воду в раковине, вымыл руки, а сам все смотрел на мальчишку. Потом подошёл.
– Ты чего тут?
Мальчик притих. Перестал плакать, но так и не поднял головы с колен. Григорий не умел успокаивать детей. Не знал, что и сказать. Может позвать кого?
Он просто стоял рядом, шаркал тапками, стоять ему было тяжело.
– Реветь, знаешь ли … не поможет. Чего ты? Болит может что? – Григорий ухватился за трубу батареи, стоять стало легче.
Мальчик, не поднимая головы, мотнул – нет.
– А чего ревешь тут?
Мальчишка молчал. Григорию это надоело, да и стоять долго он не мог, слабость валила с ног.
– Я это … я в восьмой палате, если что. Приходи, – и он поплелся в палату. Еле дошел и, усталый, плюхнулся на кровать. Голова шла кругом.
А вечером мальчонка заглянул в их палату. Он стеснялся, но найдя глазами Григория, быстро подошёл и сел к нему на кровать.
Григорий подвинул ноги и, почему-то, первый раз за последнее время был рад, что к нему пришли.
– Я хотел…, – промямлил мальчик, – Кипятильник хотел попросить. Нет у вас?
– Не-ет, но вроде был тут у кого-то.
Но в палате был только спящий сосед, остальных не было. Мальчик продолжал сидеть в ногах.
– А ты в какой палате-то лежишь?
– Я в пятой сейчас, – ответил мальчик.
– В пятой…, – Григорий слышал что-то про пятую…, – Так ведь разе пятая не женская?
– Женская. Я там вместо мамы лежу. Она ещё в коме.
– Вон оно что…, – протянул Григорий и сразу все понял, потому что вот и у него так. Казалось, что так, – Так ты один?
– Ага. Там тетя Люба была хорошая. Так её выписали сегодня. Её встречали, муж там, дети. Я из окна видел. Она мне рукой махала, да. А мама все никак не выйдет из этой комы. Давно уж…
– А ты ко мне приходи. Я-то к тебе не могу, палата, понимаешь, женская. А ты приходи.
Пацаненка звали Андрюшка. Уж потом Григорий узнал, что мать его – учительница-практикантка из далёкого села, попала в аварию, когда вез её на мотоцикле знакомый. Водитель отделался ссадинами, а её собирали и собирать ещё будут. Вот только самая большая проблема, что сильный удар пришелся по голове. Потому и в коме.
Родни у неё нет. Учителя в школе знают её ещё мало. Андрея пристроить пока не к кому.
– Ты ел чего? – уже интересовался у мальчонки Григорий.
– Ага, кашу овсяную.
– Всю ли съел?
– Почти, – мялся малец.
– А надо всю. Считай, что за мать ешь. Тебе сейчас силы потребуются, мать выхаживать.
И вот с этого самого момента, как встретил он Андрюшку в туалете, пошёл на поправку и Григорий. Начал есть, начал интересоваться палатными новостями. И его соседи диву давались от произошедших изменений. Был почти труп ходячий, смотрящий куда-то сквозь людей, а вот поди ж ты … разговорился.
За это время Григорий узнал все про Андрюшку. Статус у него неопределенный. И в приют пока не берут, и родни нет. Решили, что в больнице побудет. Что там с его матерью будет – одному Богу известно.
Встретил тут в больнице Григорий старую знакомую из их деревни – Раю Остапову, она телятницей у них вместе с Таней работала. А потом к дочери в город переехала, и теперь в больнице полы мыла.
Начал он её просить, чтоб похлопотала. Пусть парнишку с ним в деревню отпустят, пока мать не поправится.
– Да ты чё, Иваныч! Кто ж тебе доверит? Разве так делается?
– Так чего я, не пригляжу чё ли?
– Пригляжу! – передразнила она, – Так ведь его и кормить, и поить надо. Дитё же.
– А я чего, не накормлю что ли, – нервничал Григорий, – Я чё ль безрукий? Лучше что ли он по холодным коридорам тут у вас мается, да бабьи сплетни слушает! А про мать про свою страсти … что помрёт…
– А пошли давай, раз не веришь,– Раиса пристроила швабру к стене, – У нас Петр Егорыч – врач хороший, понимающий, но … Пошли.
Главврач устало перебирал бумаги, когда в кабинет постучали.
Еле понял, что от него хочет эта уборщица. Аж разозлила сумбурностью слов.
А просила она о том, чтоб объяснили пациенту, что не может он забрать на время в деревню сынишку Семёновой, лежащей в коме. Ну, никак не может.
– Это почему это не может? Из какой Вы деревни? … Это у вас там фельдшером Зинаида Ильинична Кувылькина?
Да, Зинаида была их фельдшером. Врач обещал дать ответ завтра.
Но на следующий день Григорий врача не увидел, а Раиса не работала.
А вот через день, увидев врача идущим широкими шагами по коридору, Григорий аж побежал за ним. Откуда силы взялись?
– Петр Егорыч, Петр Егорыч! Ну что там с мальчиком-то решили?
– А? С каким мальчиком? А-а! Да-да, я звонил. Фельдшер тоже готова присмотреть. Вас когда выписывают?
– Да не знаю я.
– Вот как выпишут Вас, так и заберете, – а потом махнул медсестре, – Лида, разберитесь.
Григорию объявили, что выписывают его послезавтра.
– Ну что, Андрюшка, ко мне в деревню поедешь, пока мамка не поправится?
Глаза распахнул, сказал, как выдохнул:
– А можно?
– Мо-ожно! – ответил гордо, – Дед Григорий обо всем договорился!
***
Молоко смачно вжикало белоснежной струёй, поднимая в ведре мягкую шапку пены. Григорий сидя под брюхом коровы Леськи, зажав в худых коленях ведро, ловко доил.
Корова резко махнула хвостом.
– Ишь, расходилась. Уймись, Леську! Зря я тебя что ль вернул? Чай нам ребенка кормить. Каши-то наши лучше больничных, наваристей. Да и караси сейчас ловятся…
Шёл уже второй месяц, как Андрей жил у Григория. Дом он продавать дочери не разрешил. Забрал у соседки корову и курей, навёл порядок в хозяйстве.
А дочь, видя, что отец пришел в себя, тоже поуспокоилась. Отказалась от идеи с домом престарелых. Пусть уж лучше с пацаном нянчится …
Наступала осень. Григорий уже прикупил Андрею теплой одежды, запасся дровами. Только вот пора бы в школу Андрею, да решили, что годок перегуляет.
Но Григорий вечерами все равно учил его буквам и счету. Они ужинали, потом убирали со стола, и тут же, у печки, раскладывали тетрадки на голубой клеёнке. Эти вечера оба очень любили.
Мать Андрея из комы вышла. И теперь они ездили в больницу, навещали ее. На одной ноге висела у неё гиря-растяжка, травм было немало и восстановление было длительным.
– Как благодарить Вас буду за сына?
– Да что Вы! Выздоравливайте спокойно. А я с ним побуду. Мне не в тягость совсем. И дома теплее, когда дитё там. Да и … Уж не знаю и кто кого благодарить должен. Он же тоже меня к жизни вернул …
Они сидели с удочками на реке. Худощавый мужчина в годах с белой бородой и мальчишка с белой челкой. Оба смотрели на воду. Вода всегда успокаивала.
И усталость, хоть и превратилась в вечную спутницу, отступала.
Но однажды Григорий все же заклевал носом.
И тут же вдали, прямо на водной глади реки, появилась Татьяна.
Она обернулась, чуть сбился платок, но она улыбнулась ему и окликнула тихим шепотом.
Григорий проснулся и понял: Татьяна говорила шепотом этой реки, что-то очень хорошее говорила шепотом их реки …
