Старое деревенское кладбище начиналось за широким и глубоким оврагом, местные называли его «Чёртов мост», хотя и моста-то там давно уже не было. В редкие дни в овраге не стояла тяжёлая, вонючая вода. Черные остовы, бывшие опоры моста, теперь напоминали обугленные рёбра древнего чудовища, которым няньки пугали непослушных ребятишек. Рассказывали, что когда-то на месте оврага была часть деревни.
Чем уж прогневали Бога жители, провалившиеся под землю, никто не помнит. Известно только, что проснувшись однажды утром, вышедшие из своих домов люди увидели глубокую длинную яму на другой стороне дороги, разделяющей деревню надвое. Все дома, вместе с людьми и животными исчезли. Деревенские, кто по каким-то причинам находился у соседей с противоположной стороны улицы, выли, потеряв в одночасье и крышу над головой и родных. Тем же днём собрали народный сход. Никто ничего о случившемся горе сказать не мог, только старый дед Парфён утверждал, будто бы видел как всё было. Так-то старик был крепкий, но нёс ахинею про какой-то хоровод. Будто бы ту часть деревни взяли в кольцо «демоны».
«Несть им числа» — дед говорил тихо, и деревенские ловили каждое его слово.—«Были они ростом много выше, чем обычные люди и полупрозрачны. Я видал сквозь них деревья и звёзды. У некоторых в руках были длинные палки-посохи, которыми они как-бы мешали щи в огромном котле. Появилася воронка, навроде омута, земля разверзлася, и все дома, равно как и другие постройки и огороды в одно мгновение провалились, вместе с демонами, после чего всё затянулось и стало заполняться черной торфяной жижей, от которой шёл дымок».
Дед был не из местных, появился он в деревне давно, много чего повидал, а потому и рассказчик был знатный — сотни баек успел рассказать за свой долгий век. Немногие ему поверили, решив, что разум старика помутился. Староста, Глеб Макарыч взял слово:
— Слышал я, бывало так, что небесные камни падали на матушку-землю, оставляя большие ямы и разрушения. — Он обвёл взглядом всех присутствующих. — Возможно, это что-то и на нашу твердь упало.
— А почему тогда никто ничего не слышал? — подал голос Василий, отставной солдат, — не такой грамотный как староста, но всё же человек учёный.
— Здесь зрю умысел божий: Господь смилостивился над нами, грешными, и уберёг от такого жуткого зрелища! — Глеб Макарыч широко перекрестился, подняв глаза к небу.
— А меня, значится, не уберег?— Парфён, согнувшись, побрёл домой.
На следующий день он не вышел из дома. Соседи подумали, что старик захворал, или обиделся, что не поверили его рассказу. Бывало с ним такое и раньше. Но когда дед не появился на второй день, соседи собрались да и пошли к нему сами. Парфён лежал посреди избы в ящике, который сам же себе и сколотил много лет назад. Ящик был больше похож на коробку, нежели на гроб, но старик знал, что по бедности многих хоронили и вовсе в саване. Родных у него не было, кто позаботится? Вот и позаботился о себе сам.
Гроб впервые понесли в обход, из-за страшного оврага. Навстречу процессии вышел незнакомый молодой человек. Одет он был просто, но чисто. Узнав у людей имя покойного, парень пошёл за гробом вместе со всеми.
Перед тем, как опустить гроб в могилу, староста спросил юношу:
— А кем тебе приходится наш Парфён? Он никогда не рассказывал про свою семью!
— Я его дальний родственник, седьмая вода. — неохотно ответил юноша, которому явно было не по себе.
— Гроб-то после того, как батюшка отпел, заколотили. Но ради такого дела, можем открыть, чтобы ты мог проститься с родичем.
— Нет! — испугался незнакомец и побелел лицом. — Не надо.
— Ну как знаешь! — ответил староста, и дал знак могильщикам, чтобы опускали гроб в могилу.
С кладбища все пришли в дом покойного, где бабы собрали поминки. На столе с утра стояла освящённая кутья, бабы наварили киселя, нажарили блинов. Глеб Макарович сел напротив юноши, опустившего глаза в пол.
Старосте казалось подозрительным, что тот не захотел взглянуть на мёртвого сородича. Может, это просто вор? Ну, как у старика припрятано какое богатство — он же, по собственным рассказам, много где бывал. Пытливо глядя в лицо парня, староста сказал:
— Можешь оставаться здесь, родич. Парфён был вольным человеком, так что его дом и утварь, и пожитки, всё твоё.
Деревенская баба, приглядевшая себе справный чугунок в печи Парфёна, при этих словах надула губы и отвернулась.
— Благодарствую! — поклонился молодой человек.
— Звать-то тебя как?
— Парфён. — тут юноша вскинул на него серые глаза, и староста сразу уверовал в то, что это действительно сродник новопреставленного. У него были те же приметные глаза: серые, а у зрачка немного в желтизну.
Старик обходился малым, потому считалось, что имущества у него — кот наплакал. Продать было нечего. Огород у Парфёна был не бог весть, росли там редька да брюква. Питался старик тем, что Бог пошлёт: был постоянным гостем всех родин, крестин, поминок и прочих деревенских застолий, с которых и уходил с провиантом. Сердобольные кумушки жаловали старику лишние куски.
На следующий день, прямо с утра, молодой наследник старика постучался к старосте.
— Доброго здоровьичка, Глеб Макарыч.
— И тебе не хворать, — ответил староста, почесывая волосатую грудь. Он вышел к гостю прямо из постели, спасибо, что портки надеть не забыл.
— Глеб Макарыч. Я подумал и решил остаться… семьи у меня нет, только один дед и был. Так хоть крыша над головой будет.
— А что, правильно. Оставайся. Народ у нас мирный, много красавиц на выданье, есть и пара сдобных вдовушек!
Из избы послышался кашель, то поперхнулась жена старосты. Глеб Макарович закрыл дверь, и спросил:
— Ты чего пришёл-то?
— Мне бы работу какую-нибудь. Чем у вас тут промышляют?
— Не знаю, что и сказать… — почесал староста затылок. — Вольных-то у нас немного. Слышал, что мужики ходят в соседнее Просолово, тамошний барин сбрендил — решил возвести себе дворец с колоннами да пруд с лебедями.
— А мне можно с ними? Я многое умею по строительному ремеслу — оживился Парфён.
— Ты вот что, паря. — прокашлялся староста. — Покамест обживайся, ходи по ягоды-грибы, на охоту можно. Барин позволяет нам бить птицу. У Парфёна ружьишко было старенькое, нашёл поди? С голоду не пропадёшь! Сам барин в конце месяца обещался. Приедет, может, что найдётся для тебя. Скоро сбор урожая — работы всем хватит.
— Ружья я не нашёл. Да и на кой оно мне?
— Как! Как это “на кой”? — возмутился староста, глядя на Парфёна, как на сумасшедшего. — Впрочем, — сказал он себе под нос, — его всё равно уж кто-то половчее себе прибрал.
— Дворец построить, пожалуй, могу! — сказал Парфён простодушно.
— Дворец, говоришь? — усмехнулся староста, окинув тощую фигуру парня быстрым взглядом. Он не верил, что эдакий мозгляк может построить что-то важнее сарая. Парфён понял, о чём он думает.
— Вы не смотрите на мои лета, Глеб Макарыч! — дерзко вскинув голову, сказал он. — В артели, старший был мною доволен! Могу лодку построить, али мост. Ещё стихи слагать умею и песни!
— Ха! Так у нас в кажной избе сидит музыкант или стихоплёт, а бывает, что и то, и другое! Но… этим разве заработаешь? Ты… обожди, вот барин приедет, замолвлю за тебя словцо!
Улыбаясь своим мыслям, Глеб Макарыч распрощался с юношей, и вернувшись в дом, снова нырнул к жене под тёплое одеяло. Но та, услышав про “сдобных вдовушек” и сделав свои выводы, надула губы:
— А чой-то? Ступай к своим вдовушкам!
— Ну, Кать! — он потянулся, чтобы поцеловать, но та отвернулась. — Тады пойду. — он глубоко вздохнул. — Отродясь не ходил, а теперича пойду непременно! Не привык, чтоб меня обижали напрасно! Эх, пойду отыграюсь на вдовушках, заодно узнаю, правду ли о них говорят!
Он встал с кровати, и в самом деле стал накидывать рубаху, косясь на супругу. Та, прислонившись спиной к стене, хлопала ресницами. С растрепавшейся пшеничной косой, горящими глазами, она была хороша. Под рубахой взымалась от возмущения большая упругая грудь.
— Так что, Катя? Идти что ль? Коли ты мужа самолично на грех толкаешь, то и спрос с тебя будет! — обернувшись у самой двери, сказал Глеб Макарович и поднял указательный палец.
— Я.. я не толкаю. — Екатерина кусала полные губы. На щёку упала хрустальная слезинка.
Решив, что с неё довольно, Глеб Макарыч быстро снял одежду и нырнув под одеяло, стал делать то, что больше всего любил и умел: утешать плачущую женщину, не забывая при этом и о себе.
