Елена Борисовна поставила сковороду на плиту и посмотрела на свои руки. Когда-то они были изящными. У нее были длинные пальцы, которыми она перелистывала страницы в библиотеке, где работала до замужества. Теперь суставы вспухли, а на безымянном пальце белая полоска от обручального кольца, которое пришлось снять два года назад. Оно не налезало.
Масло зашипело, разбрызгивая капли на кафельный фартук. Она механически вытерла их салфеткой. Той же салфеткой, которой пользовалась уже неделю. Экономия въелась в кровь за эти пятнадцать лет одиночества.
— Мам, я дома! — хлопнула дверь.
Елена Борисовна выпрямила плечи и разгладила фартук. Пять лет назад Света сказала, что фартуки носят только старухи, но она все равно надевала его каждый день, чтобы не запачкать единственную приличную кофту.
— Иду! — крикнула она, убавляя огонь.
Дочь стояла у зеркала в прихожей, и Елена Борисовна на секунду замерла. Света поправляла прическу тем же жестом, каким когда-то поправляла волосы она сама, собираясь на свидание с ее отцом. Только в зеркале отражалось не девичье лицо, а усталое женское, с первыми морщинками у глаз.
— Как день? — спросила Елена Борисовна, заметив, что дочь избегает ее взгляда.
— Нормально, — Света повесила пальто на крючок. — Что готовишь?
Пальто повисло криво, касаясь пола краем. Елена Борисовна поправила его автоматически, как поправляла тысячи раз за эти годы. Света этого не заметила, прошла мимо на кухню.
— Курицу. Ты же вчера сказала… — Елена Борисовна пошла следом.
— Да-да, помню, — Света села за стол и посмотрела в окно.
За окном их соседка Галина Ивановна развешивала белье. Семьдесят лет, живет одна, но каждое утро встает в шесть, красит губы и идет в магазин купить хлеб и пообщаться с продавщицей. Елена Борисовна всегда над ней посмеивалась: зачем красоваться в таком возрасте? Теперь думала, что, возможно, Галина Ивановна что-то понимает.
— Мам, — голос дочери прозвучал как-то особенно, — нам надо поговорить.
Сердце екнуло. Елена Борисовна знала этот тон, так Света говорила в восемнадцать, когда призналась, что бросает институт. Так говорила в двадцать пять, когда объявила о разводе с первым мужем.
— О чем? — она повернулась к плите, чтобы дочь не видела ее лица.
— Володя хочет, чтобы мы жили вместе.
Лопатка выскользнула из рук и звякнула о пол. Елена Борисовна наклонилась поднять и в этот момент поняла — она давно ждала этих слов. Ждала и готовилась, как готовятся к неизбежной операции.
— И что ты ответила? — спросила она, споласкивая лопатку под краном.
— Что подумаю.
Елена Борисовна перевернула куски курицы. Один прилип к сковороде, она слишком сильно прижала его лопаткой. Стала отскребывать, и мясо разделилось на волокна.
— А думать-то что? — сказала она, глядя на испорченный кусок. — Мужчина хороший.
В отражении кастрюли она видела, как Света поеживается. Дочь всегда так делала, когда хотела сказать что-то неприятное, но не решалась.
— Он хочет, чтобы я переехала к нему, — наконец произнесла Света.
— Логично, — Елена Борисовна переложила курицу на другую сковороду. — У него квартира больше. Ремонт свежий.
Она была у Володи один раз, когда Света заболела гриппом и попросила привезти лекарства. Трехкомнатная квартира в новом доме, пахнущая краской и новой мебелью. Володя угощал ее кофе из красивых чашек и показывал фотографии из путешествий. На всех снимках он был один — разведенный, детей нет.
— А ты? — спросила Света.
Вопрос, которого Елена Борисовна ждала. Она поставила сковороду на плиту и посмотрела на дочь.
— А что я?
— Мам, ну не притворяйся.
— Не притворяюсь. Буду жить, как жила.
Света встала и подошла к окну. За стеклом Галина Ивановна снимала с веревки выстиранные простыни, и Елена Борисовна подумала, что завтра ей тоже надо стирать. Одна простынь, один пододеяльник, одна наволочка. Набор белья для одинокой женщины.
— Помнишь нашу первую квартиру? — спросила вдруг.
— Какую?
— Ту, однокомнатную, на Садовой. Где мы жили, когда папа умер.
Света обернулась.
— Помню. И что?
— Ты тогда сказала: «Мам, я никуда от тебя не уеду. Мы будем жить вместе». Помнишь?
Лицо дочери дрогнуло.
— Мне было двадцать восемь, мам. Я была… другой.
— А я была дурой, что поверила?
Слова сорвались сами собой. Елена Борисовна сразу пожалела о них, но вернуть было нельзя.
— Не дурой, — тихо сказала Света. — Просто… люди меняются.
— Люди… — Елена Борисовна выключила огонь под картошкой. — А я что, не человек?
— Ты моя мать.
— Ах, вот оно что. Мать — это не человек. Мать — это функция.
Света подошла ближе.
— Мам, перестань. Ты все передергиваешь.
— А что тут передергивать? — Елена Борисовна открыла кран и начала мыть посуду. — Пятнадцать лет я для тебя жила. Работу поменяла, чтобы ближе к дому быть. От поклонников отказывалась…
— Каких поклонников? — Света нахмурилась.
— А ты думаешь, мне никто не предлагал? Семен Петрович из нашего отдела три года приглашал в театр. Хороший мужчина, вдовец. Но я думала: как же Света? Ей нужна мать рядом.
Тарелка выскользнула из рук и разбилась о раковину. Осколки больно кольнули палец.
— Мам! — Света бросилась к ней. — Дай посмотрю.
— Ерунда, — Елена Борисовна убрала руку. — Царапина.
Но дочь взяла ее ладонь и осмотрела порез. В этот момент Елена Борисовна почувствовала, как давно никто не касался ее рук. Володя пожимал при встрече, врач щупал пульс, продавщица давала сдачу. А просто так, по-человечески — никто.
— Володя приедет в субботу, — сказала Света, заклеивая ранку пластырем.
Пластырь лег неровно. Дочь отклеила его и наложил снова, но пальцы дрожали, и клейкая лента снова сморщилась. В этих неловких движениях Елена Борисовна узнала себя — так же неумело она когда-то заклеивала разбитые коленки Светы, боясь причинить боль.
Тот единственный визит к Володе месяц назад вспомнился со странной четкостью. Как он долго рассматривал их общую фотографию на своем кухонном столе — снимок, где они с дочерью сидят на лавочке в парке, и Света прижимается к ее плечу. Как потом убрал карточку в ящик стола, аккуратно, но решительно.
За окном Галина Ивановна снимала белье. Простыни на ветру раздувались, как паруса корабля, готового отплыть. Старая женщина работала неторопливо, но в каждом движении читалась какая-то внутренняя цель, которой Елена Борисовна не понимала.
Света наконец отпустила ее руку. Осталось ощущение тепла на запястье, там, где дочь придерживала ладонь. Когда в последний раз кто-то касался ее так, не мимоходом, а с заботой?
— В субботу, — повторила она, и слово повисло в воздухе, как отсчет.
Дочь кивнула, не поднимая глаз. Потом подошла к окну и замерла, наблюдая за соседкой. Стояла точно так же, как в детстве, когда хотела о чем-то попросить, но не решалась — чуть наклонив голову, обхватив себя руками.
Елена Борисовна включила воду и принялась мыть посуду. Сковорода не отмывалась. Жир въелся, пригорел. Она терла губкой все сильнее, движения становились резкими, злыми. Металл звенел о металл. В этом звуке слышалось что-то окончательное.
Пятнадцать лет. Пятнадцать лет она мыла эту сковороду каждый день, готовя обед для дочери. Считала картофелины в кастрюле — две порции, не больше. Покупала хлеб, буханку на неделю, как раз на них двоих. Вся ее жизнь умещалась в арифметику для двух человек.
А теперь Света смотрит в окно и молчит, а за стеклом соседка складывает простыни, которые стирает только для себя одной.
Сковорода наконец отмылась. Елена Борисовна поставила ее в сушилку и вытерла руки. Полотенце было влажным, она забыла сменить его вчера. Или позавчера. Время в последние недели текло как-то странно: то слишком быстро, то вязко, как мед.
— Мам.
Голос дочери прозвучал непривычно. Тихо, почти робко. Так Света говорила в детстве, когда приносила из школы двойку или разбивала что-то ценное.
Елена Борисовна обернулась. Света все еще стояла у окна, но теперь смотрела на нее. В ее глазах было что-то новое. Решимость.
— Он хочет понять, почему я не могу остаться у него на ночь.
Слова упали в тишину кухни, как камни в воду. Елена Борисовна почувствовала, как внутри что-то обрывается. Тонкая нить, которую она даже не замечала, пока та не порвалась.
Она подошла к столу и села. Руки сами собой легли на столешницу — те самые руки, которые когда-то были изящными, а теперь покрылись пятнами и морщинами. На безымянном пальце белая полоска от обручального кольца. Два года назад кольцо сняли в больнице перед операцией, и надеть обратно не получилось — палец опух.
— А ты что отвечаешь? — спросила она, глядя на свои руки.
— Что не могу тебя одну оставить.
— Почему?
Света отвернулась к окну. За стеклом Галина Ивановна закончила с бельем и теперь поливала цветы. У нее на балконе был целый сад — герань, фиалки, какие-то кустики с мелкими листьями. Старая женщина ухаживала за ними каждый день, как за детьми.
— Потому что… — Света запнулась. — Потому что боюсь.
— Чего?
— Что с тобой что-то случится. Что ты заболеешь. Что… что ты не справишься одна.
Елена Борисовна встала и подошла к холодильнику. На дверце висел старый календарь — прошлогодний, который она забыла снять. Декабрь и все числа до двадцать седьмого зачеркнуты красной ручкой. А дальше числа чистые, нетронутые. Как будто время остановилось в тот день, когда Света впервые не пришла ночевать домой.
— А ты знаешь, чего боюсь я? — сказала она, не оборачиваясь.
— Чего?
— Что, если ты перестанешь приходить каждый вечер, я забуду, зачем просыпаюсь по утрам.
Света подошла и встала рядом. Плечом к плечу, как раньше, когда дочь была маленькой и боялась темноты.
— Мам, а помнишь велосипед?
Елена Борисовна кивнула. Конечно, помнила. Как бежала рядом, держась за седло. Как отпустила, а Света еще не знала. Как дочь обернулась через полквартала и поняла, что едет сама.
— Помню, что ты укатила во двор к чужим детям.
— А помнишь, что было, когда я вернулась?
— Помню.
Елена Борисовна закрыла глаза. Тот вечер всплыл во всех подробностях. Как она металась по двору, представляя страшное. Как набросилась на дочь с упреками, когда та вернулась счастливая. Как неделю не разрешала выходить одной.
— Я думала, что защищаю тебя, — сказала она. — А на самом деле защищала себя.
— От чего?
— От страха остаться одной.
За окном Галина Ивановна закончила поливать цветы и села в кресло на балконе с книгой. Семьдесят лет, живет одна, но каждое утро встает, красится и идет жить. Не для кого-то, а для себя.
Елена Борисовна открыла календарь на текущем месяце. Май. Числа аккуратно расставлены по квадратикам, и в каждом квадратике она мысленно видела один и тот же день: завтрак, работа, обед, ожидание дочери, ужин, телевизор, сон. И так много лет подряд.
— Света, а что, если я не умею жить одна?
Дочь взяла ее за руку — так же осторожно, как клеила пластырь.
— Научишься.
— А если боюсь?
— Тогда останешься здесь. В этой кухне. Будешь считать картофелины и ждать, когда я приду.
Елена Борисовна посмотрела на дочь. Света больше не избегала ее взгляда. В ее глазах не было вины или жалости. Было что-то другое. Надежда.
— А ты?
— А я буду приезжать по субботам. Или по воскресеньям. Когда захочется увидеться, а не когда надо.
За окном солнце начало садиться. Галина Ивановна отложила книгу и зашла в квартиру. На балконе остались только цветы, но они не выглядели брошенными. Они просто росли.
Елена Борисовна подошла к подоконнику, где стоял единственный горшок с геранью — подарок на прошлый день рождения. Цветок чах, листья желтели. Она поливала его каждый день, но забывала поворачивать к свету.
— В субботу, значит, — сказала она, поворачивая горшок.
— В субботу.
— И что он хочет услышать, твой Володя?
— Что ты отпускаешь меня.
Елена Борисовна коснулась пальцем желтого листа герани. Лист отвалился и упал на подоконник.
— А ты?
— А я хочу услышать, что ты отпускаешь себя.
Вечером, когда Света ушла к себе звонить Володе, Елена Борисовна села за стол с листом бумаги. Сверху написала: «Что я хочу». Потом долго смотрела на пустоту под этими словами.
Первой строчкой написала: «Прочитать «Анну Каренину» заново». Потом: «Сходить в театр одна». Потом: «Купить красную помаду».
Список получился короткий, но в нем помещалась целая жизнь — та, которую она забыла пятнадцать лет назад.
За стеной слышался голос дочери — живой, смеющийся. Такого смеха Елена Борисовна не слышала много лет.
Она сложила список пополам и убрала в ящик стола. Рядом с фотографией, где они со Светой сидят на лавочке в парке. На снимке дочь прижимается к ее плечу, но теперь это не казалось объятием. Это было похоже на то, как птенец готовится расправить крылья.