Из всех сестёр на свет появилась только она. Мама каждой давала имя и всех помнила.
-Папа твой очень дочку хотел, – говорила она.
Маша сильно тосковала по папе. По маме тоже, конечно, но Маше всегда казалось, что к её рождению у мамы уже почти не осталось любви, вся она ушла на нерожденных девочек. А папа любил Машу всем своим огромным сердцем. Особенно ей запомнился один случай: Маше тогда было шесть, и отец поставил во дворе новые качели, неделю трудился над ними. Проверил всё на несколько раз, сделал их удобными и безопасными. Он так радовался! А Маша упала с качелей в первый же день и разорвала щеку – пришлось ехать в райцентр зашивать.
-Увы, шрам останется на всю жизнь, – сказал врач.
Папа так плакал: шрам, на лице, да ещё такой заметный! И всё из-за него…
Он так и не простил себе этот шрам. Качели убрал, хотя Маша и умоляла его их оставить.
Шрам, конечно, портил её лицо – из-за него щека была немного перекошена, в уголок рта всё время приподнят, будто в усмешке. Алёша и влюбился в этот шрам: целовал его, гладил пальцами и повторял:
-Шрамик мой…
Алёша был сыном местного дурачка. Все думали, что у него тоже с головой не в порядке, и учителя поначалу на автомате ставили ему двойки, чтобы упечь в спецшколу. Маша первая заметила несправедливость: подняла руку и сказала тоненьким голоском:
-Почему вы поставили ему двойку? У него же всё правильно написано?
На бледном лице учительницы появились красные пятна.
-Как ты со мной разговариваешь!
Маша не испугалась строгой учительнице и пошла к директору. После этого занижать оценки Алёше прекратили. А он стал для Маши верным оруженосцем. И родители сначала не видели в этом ничего плохого, но, когда Маше и Алёше исполнилось по семнадцать, их игры внезапно перестали быть детскими, и ей запретили с ним общаться.
-Ты хочешь, чтобы у тебя были больные дети? – кричала мама. – Он один из всей родни нормальный, тебе это о чём-то говорит?
Маше хотелось напомнить, что из всех сестёр появилась на свет только она. А это тоже о чём-то говорит. Но делать маме больно она не хотела. Поэтому продолжала встречаться с Алёшей тайно, даже когда родители перевезли её в другой посёлок. И письма в армию ему писала тайно. А потом пришло то страшное письмо, в котором говорилось, что Алёши больше нет. До сих пор, касаясь шрама пальцами, Маше кажется, что это он его трогает.
Семён её шрам не любит. Он всегда смотрит вроде как немного в сторону, мимо её лица. Слово «любовь» вообще никак не вяжется с Семёном. Зато вяжется надёжность.
Это отец уговорил Машу выйти за него замуж. После потери Алёши Маша слегла с горячкой, и мама долго отхаживала её. Сквозь липкий сон Маша слышала, как родители ругаются, и оттого просыпаться совсем не хотелось: раньше они никогда не ругались. У мамы всё же осталось немного любви и для Маши: она не отходила от кровати ни на шаг, держала Машину горячую руку и почему-то всё время просила прощение.
Через месяц Маша проснулась абсолютно здоровой. Только внутри всё словно было покрыто заскорузлой коркой. Впрочем, думать об этом времени не было – вскоре заболела мама, и все свои силы Маша тратила на уход за ней и на отца, который совсем сдал.
С отцом они прожили ещё три года, и когда он тоже заболел, заговорил о свадьбе.
Семён был дальним родственником, из-за которых они и переехали в этот посёлок – родителям Маши предложили бесхозный дом: большой, но требующий ремонта. Семён и помогал делать ремонт, поглядывая на Машу. Но только поглядывая – был он замкнут, неразговорчив, суров. Маша и думать про него забыла, а отец, оказывается, вёл с ним беседы.
-Семён будет тебе хорошим мужем, – обещал отец. – Не смогу я спокойно уйти, если не буду знать, что кто-то о тебе позаботится.
Маше было всё равно. После Алёши сердце её огрубело и разучилось любить. А Семён и правда был хорошим мужем. Даже ягнёнка разрешил ей в дом принести. Но это понятно почему.
Овец они держали много. И всякое повидали: и когда больные ягнята рождаются, и когда матери погибают. Но на этот раз все были здоровы, но овца отказалась кормить ягнёнка – прогоняла его, бодалась. Маша плакала, уговаривала её одуматься, но и сама получила копытом по ноге. Семён решил, что животное больное и что от него нужно избавиться. Маше же позволил выкармливать ягнёнка из бутылочки, а так как по ночам в пригоне было слишком холодно, соорудил перегородку за печкой. Ягнёнка назвали Фросей и любили её больше, чем трёхцветную кошку Мурку.
-Мать слегла, – сообщил Семён однажды. – Ухаживать за ней надо.
Мать Семена жила с младшим сыном Кирюшей.
-А что, Кирилл, не может за ней ухаживать?
-Не мужское это дело, – отрезал Семён.
-Так, может, к себе её заберём?
-Не хочет она.
-Ладно…
Маша ходила к свекрови три раза в день: кормила, мыла, меняла бельё. Кирилл, совершенно непохожий на старшего брата, поил Машу чаем и травил разные байки.
-Ты бы лучше врача маме нашёл, – не выдержала Маша. – Видишь же, что плохо ей.
-Так что поделать? Возраст.
-Какой возраст! Ей семьдесят лет всего. Вы у врача были?
-Были. Поздно метаться, сказали.
Братья всё чаще стали говорить о доме матери и о земле: Кирилл считал, что всё ему должно достаться, так как у Семёна уже есть дом (пусть и Машин), а Семён, в свою очередь, хотел всё поровну поделить, по справедливости. Мать их ничего не хотела, хотела, чтобы её в покое оставили.
-Не приходи завтра, я сам за мамой посмотрю, – сказал как-то Кирилл.
Маша почувствовала неладное. И на всякий случай пришла. Подходит к дому, а там машина незнакомая стоит: дорогая, блестит на солнце, аж глазам больно смотреть.
Разные мысли полезли в голову, и Маша поспешила в дом.
За столом сидел мужчина и что-то заполнял в бумагах.
Кирилл нервно расхаживал по комнате, а завидев Машу, испугался.
-Что здесь происходит?
Мужчина обернулся. Его лицо зыбким маревом поплыло перед глазами Маши. И она погрузилась в темноту…
Очнулась Маша на диване. Кирилл тряс её за плечи, бил по щекам.
-Эй, ты чего? Что случилось-то?
Маша надеялась, что это с ней из-за того, что в чужом мужчине ей привиделся Алёша. Шесть холмиков и так стояли перед глазами: как и мама, она давала имена всем нерожденным дочерям.
Мужчина в сером костюме стоял за плечом Кирилла. Маша попыталась сфокусировать на нём взгляд. Но прежде она услышала:
-Маша, ты?
Позже, когда они сидели в его красивой машине, Маша узнала, что Алёша получил похожее письмо.
-Отец твой писал, что ты утонула.
Маша могла ждать такого предательства от матери. Но не от отца.
-Почему ты не приехал, не проверил? Не пришёл на могилку? – сердилась Маша.
-Ты тоже на мою не приехала…
Это было так. Маша думала об этом, но боялась. Так можно было верить, что это был дурной сон, который однажды закончится.
-Не понимаю, как такое можно было сделать…
Алёша смотрел на неё испуганными счастливыми глазами. Трогал её шрам. Пальцы у него дрожали. А у Маши внутри билось ещё одно сердце – почему-то рядом с Алёшей она это сразу почувствовала. И рассказала ему про все: про своих сестёр, про своих нерожденных дочерей.
-На этот раз всё будет хорошо, – пообещал он.
Обещание было нелепым. Что он мог сделать? Но Маше хотелось ему верить.
Тот факт, что Алёша не успел оформить дарственную, сделал его в глазах Семёна другом семьи. И он был не против, что Алёша приезжает к Маше, возит её по врачам, покупает лекарства и фрукты.
-Мой одноклассник и друг детства, – представила она его мужу.
Только это было не совсем так. Потому что корка, образовавшаяся за тот месяц лихорадки, лопалась, как лёд на весенней реке, освобождая бурлящие чувства, пугающие Машу. Хорошо, что её положили на сохранение: там она чувствовала себя в безопасности во всех смыслах: Алёша навещал её чуть ли не каждый день, но был не так близко и не наедине, ничего предосудительного не могло произойти.
-Давай оформим дом на меня, – предложил Семён. – Мало ли что случится.
Беременность тянулась дольше, чем другие. Маша не понимала, что могло случиться. Но дарственную оформила. Кирилл, как оказалось, всё же подсуетился и успел другого нотариуса пригласить, получив-таки мамин дом. Видимо, Семён хотел доказать брату, что и у него всё в порядке.
Маше дом был не нужен. Ей был нужен здоровый ребёнок. И Алёша.
Ни того ни другого, казалось, ей не суждено было получить. Редкое заболевание, забравшее её сестёр и дочерей, угрожало и этой девочке. Машу готовили к худшему. Алёша продолжал убеждать, что всё будет хорошо. В палате все думали, что он её муж, а Маша и не переубеждала. А на душе тошно было оттого, что придётся возвращаться к Семёну в дом.
Накануне родов она прижалась к Алёше и прошептала:
-Забери нас к себе.
Думала, он испугается или удивится. А он сказал:
-Заберу…
Девочка родилась смуглой, синеглазой. С родинкой на щеке. Маша позвонила Семёну. Тот выслушал новость и сказал:
-Так и знал, что не от меня, иначе бы не выносила. С этим, значит, спуталась?
У Семёна были карие глаза. И у Маши тоже. И попробуй докажи, что синие глаза ничего не значат…
Доказывать Маша ничего не хотела. Наоборот, обрадовалась.
-Прости, – сказала она.
-Дом не верну.
-Ладно.
-Разводом пусть твой занимается, раз такой умный. Мне некогда.
-Ладно.
Кажется, только дом и был нужен ему все эти годы. Может, за дом отец его и купил: тебе дом, а ты взамен будешь заботиться о ней. Что же, он заботился. И был хорошим мужем.
Девочка была абсолютно здоровой. И вскоре сама Маша забыла о том, что не Алёша её отец. И он забыл. Когда девочка долго не заговаривала, Алёша успокаивал Машу:
-Я тоже до четырёх лет молчал, она в меня пошла!
А когда потом она так же, как и Алёша, недопивала чай, Маша ругалась:
-Вот ведь отцовские гены – ну что вы цедите, в напёрсток вам, что ли, наливать?
Оба смеялись потом. Гены, значит, гены. Такая вот у них особенная девочка. А потом и мальчик родился. Тоже особенный. Но это уже совсем другая история…
