– Да не пойду я.
– Чего так?
– Чего… Да нечего делать там. О чем хвастать-то? Хвастать мне нечем. Жизнь у меня, сама знаешь…
Гудок электровоза прервал разговор. На поселок уральский спускалась холодная летняя ночь. Но от будки стрелочника станция была видна, как на ладони.
Две женщины сидели на ступенях будки железнодорожного переезда: полная дежурная Катерина в путейской шинели и фуражке и ее приятельница – худосочная диспетчерша Людмила, сменившая со смены.
Разговор их прерывался громыханием проходящих составов, и это делало его более обдуманным, нескорым и даже философским.
Когда хвостовой вагон миновал водокачку, Людмила спросила.
– А у них чё? Лучше что ль?
Катерина вздохнула.
– Так, а куда хуже-то?
Из репродуктора голос Валентины, сменщицы: «Двадцать третий, двадцать третий! Открываю сигнал! Выходите на второй путь! Двадцать третий!»
– Они ведь все трое уехали, считай. Ну, Светка рядом. Она всех и собирает. А чего не собирать-то? Домину вон какую ей муж отгрохал в Лаврентьеве. Там и собираются. Лариска в Минске жила с мужем, а теперь уж не знаю где. А Фая вообще сразу после меня замуж вышла и уехала. Военный муж. Где только не жили… Но мы уж мало общались. А тутФайка приехала и Светка вдруг всех собрать решила … Чего ей взбрело? Похвастаться что ли? Не пойду я… Пусть без меня сидят.
Катя поднялась в будку, звала работа.
Рельсы опять ожили, тихонько запели. Приближался состав. Потом налетел, обдал силой, ветром, запахом бензина от платформ с нефтью. На последней платформе обходчик Васька.
– Катерина, привет …
Катя отмахнулась. Нашелся ухажёр.
И вскоре все стихло – над синими огнями у рельс зажигались синие звёзды. Катерина опять присела с Людмилой. Уйдет та скоро, и поговорить будет не с кем до конца дежурства.
– Сходи, а то пожалеешь. Ведь больше двадцати лет не виделись. А детская дружба, она крепкая…
– Нее… Не пойду. Вон я какая – раскоровела, состарилась. Мне и не в чем. Разе сравнюсь…
– А ты не сравнивайся. Просто поди. Не хошь, и не рассказывай о себе. Послушай, как там их жизнь…
– Не рассказывай. Ага. А то Светка не расскажет! Мой тут такого накуролесил, пока пил…. А помер как? Сарай чужой новый с собой уволок да часть дома, долг на меня повесил, еле расплатилася … Да и Кольку как вытягивали из ранения… Знаешь ведь.
– Так ведь у кого какая судьба-то…, – добавила Людмила, протягивая Катерине семечки.
Катерина отказалась, болели десны. Отвернулась, глаза на свет сощурила и проговорила хмуро:
– Ничего в жизни не заимела, не заработала, одни долги… Вот только недавно и вздохнули. Тут получше платят, да Колька начал приносить денежку. Живу, как и жила двадцать с лишним лет назад – с мамкой. Только вот сын ещё вырос, да собака другая. Нечем хвастать…
– А по мне так – нормально всё у тебя. Мать жива, сын хороший… Васька вон на тебя поглядывает. Зря ты… Подумала б…
Пролетел быстрый пассажирский, в окнах тускло горел свет, свисали с полок одеяла. Хотелось тоже куда-нибудь ехать. Туда, где лучше.
– Я ведь знаешь, какая была, – продолжала рассуждать, глядя на звёзды, Катя, – Там Лариска у нас толстой была, так все ревела, мне завидовала. Я – худющая, но попа, ноги не тонкие. Парни влюблялися. Фигура была завидная. Да-а… И училась, между прочим, получше всех. И мамка меня наряжала, старалася. Это сейчас она уж состарилась, а ведь шила раньше. У меня юбочки, сарафанчики солнцем да в складку … Юрик тогда меня из всех их выбрал, я гордилась, думала – лучшая. Кто ж знал…
– Гордыня это в тебе играет, Катерин, – вдруг резюмировала Людмила.
Катерина глянула на нее удивлённо, аж усмехнулась:
– Го-ордыня! Ты чего? Чем гордиться -то? Говорю ж – ничего не нажила… Где была там и есть, только хуже стало.
– А все равно. Жаль тебе, что похвастать нечем, вот и не хочешь идти… Как не гордыня-то?
Катерина только рукой махнула. Людмила ещё раз велела подумать, попрощалась и пошла в сторону поселка. Высоко над станцией раскрывалась крыша из света, с вышки светили прожектора. Катерина долго ещё видела спину Людмилы, а потом та скрылась в густой темноте ночи.
А может она и права. Умная она, Людмила-то… Ни одного дурного совета от нее не слыхивала Катерина. Вот и сейчас уж задумалась – пойти что ли?
На утро, после смены, Катерина, пришла со станции домой, потрепала старого кобеля Тишку во дворе, поговорила с матерью на интереснейшую тему – о том, чего у нее болело этой ночью, да и объявила, что спать не будет, отправляется на рынок за обновками.
– Чаго удумала? А денег-то сколь надо? Села б, да пошила сама. Ткани вон лежат …, – запереживала сразу мать, закачала головой. К непривычным делам относилась она всегда с опаской.
Катя вдруг разозлилась, бросила с размаху тряпку в раковину так, что мать испугалась.
– Да чего я уж и купить себе ничего не могу что ли? Вообще никуда не пойду! – пропела плаксиво.
Но все же собралась и на рынок поехала.
Колька, сын, уехал с дружком Саней на рыбалку. Катерина до сих пор вспоминала расставание с сыном, его службу, его ранение. И сейчас опять запереживала – ночи уж холодные, не простыл бы…
Времена шли лихие. Суббота, в автобусе сутолока, народ битком. Переполненный автобус тяжело двинулся.
А Катерина вспомнила, как несколько лет назад, вот так по осени, поехали они на рынок с мужем. Денег не хватало, собрали яйца, поехали продавать. Как она переживала, что яйца подавят! А Юрик просто на баб орал…
Но с первыми же заработанными деньгами на рынке муж куда-то исчез, а вернулся уж пьяный. На веревке тащил он подросшего щенка. Собак он любил, жалел, заботится вот только не умел. Да и как может то ком-то заботится человек сильнопьющий?
Щенок испуганно косил жёлтые большие глаза. Видать от голода и холода он совсем пропадал – острая морда, ребра, обвисший поджатый хвост.
Вспоминала Катя, как стыдно ей было, когда с псом на руках пьяный уж к тому времени муж влезал в переполненный автобус. Пёс царапался, выбивался, но Юрий крепко держал его под мышкой, орал и протискивался, расталкивая женщин и детей.
– Уйми ты своего дурака, Катерина! – обращались к ней бабы.
Она пыталась Юрика угомонить, но было это невозможно – он был пьян. Тогда она забрала у него пса, усадила на пол, приткнулась в угол вместе со щенком и сама. И непонятно кому тогда было хуже: напуганному щенку или ей? Пёс поглядывал на нее с осторожностью и надеждой.
Вот уж и Юрика нет, сгорел по пьяной дурости. А Тишка, пёс, заматерел, распушился, и хозяйку свою любит так, как, наверное, никто и не может любить, кроме самого преданного пса.
Купила Катерина себе черные брюки и пёструю свободную кофту по совету торговки. В моде она не понимала ничего, и покупкой была довольна. Взяла ещё и черные сандалии.
На обратном пути засмотрелась на льющиеся нарядные платья и расстроилась. Может вот такой наряд нужно было взять? Но, взглянув на цену, махнула рукой. Лучше вообще никуда не ходить. И опять в голове засели сомнения – встречаться с подругами или нет?
Только ведь расстраиваться…
Но в одиннадцать часов следующего дня Катерина, нарядная, с красивой высокой прической, вышла из дома и направилась в соседнее Лаврентьево. Лучше бы поехать туда на велосипеде, но Катерина решила идти пешком. Велосипед не сочетался с яркой кофточкой и пышной прической.
У дома Зипуновых монотонно стучал мотором зелёненький трактор с большими силосными санями. В кабине покуривал Леха Зипунов, муж соседки Ольги. Во дворе и на улице свежо зеленело сено, видать скошенное вот только с утра.
– Куда нарядная? – спросил Леха.
– В Лаврентьево к подруге.
– Так давай до Яковлева подброшу, а может и дальше чуток.
Пропахший соляркой трактор не внушал доверия, но Леха набросил на сиденье одеяло, звал, и Катерина решилась – идти, и правда, было очень далеко.
– Ну, это ж надо… с подружками встречаться на такую даль. Я вот своих одноклассников сто лет не видел, и дальше б не видел. Оно надо тебе? – удивлялся Леха.
– Да кто его знает. Вот, решила уж… Тоже не хотела, да, думаю, схожу… Мы дружили так хорошо, в одном классе учились.
Некогда в школьном классе соседкой по парте была у Катерины Лариска. Обе были активные общественницы. Со Светой Катя бегала в танцевальный кружок. Молчунья Фаина, из соседней деревни, где не было десятилетки, больше дружила со Светланой, та верховодила. И Фая крепко влилась в их дружбу.
Катерина после десятилетки направилась прямиком замуж. Вскоре вышла замуж и Фаина. Светлана и Лариска учились в городе, замуж выходили позже. Но Лариска меняла мужчин уж не раз. Видать, похудев, восполняла неосуществленные девичьи грёзы. Уж сбились они со счету следить за ее мужичками.
Трактор шел неспешно, Леха говорил о сенокосе. Катерина смотрела на знакомую с детства картину. Эту картину помнила она разной, и в зиму, и в лето, и в голубизну весны и в жёлтый цвет осени. Вот и теперь открывалось все как будто сызнова. Вдоль реки – разноцветные крыши села, огородики, лучи утреннего солнца ласкают поля и перелески. Как знакомо все, и как ново…
На тракторе проехала она большую часть дороги. Потом прошлась, вышла к Светкиному дому, к высокому забору, достала носовой платок, протёрла запылившиеся новые туфли. Вот и прошла-то ничего, а мозоль намяла. Эх… обратно еще дорога.
В этом доме у Светки она не была ни разу, хоть Светлана и звала. Все боялась Катя, что расстроится. Материнский ее дом периодично требовал ремонта, иногда годами они откладывали на смену того да этого, а тут, прям, на глазах вырос такой домина, что и не мечтай…
Поволноваться Катя не успела, распластав в стороны руки к ней мчалась по двору Фая. Короткие, черные, как воронье крыло, волосы с прямой густой челкой, мясистый нос, располневшая. Одета она была в черную кофточку в белый горох и модные джинсы.
– Катькаааа! Катюха….
– Файка…, – они обнялись, Фаина пустила слезу.
– Чего ты? Чего плачешь-то, Фай?
– Скучала я. А ты все такая же.
– Я?….Да что ты…
Светлана на веранде накрывала стол. Была она в темном халате, но волосы уложены, мелированы красиво, в ушах – крупные кольца-серьги. Ждали Лариску, должна была она подъехать вот-вот.
Дом и правда был хорош. Много недоделок, но чувствовалась рука мастера – муж Светланы был мастеровой.
– Так, а где твои-то? – спросила Катя.
– А я их выпроводила. Сегодня наш день. Мишку в город направила, к внукам. И Максим там, – сказала она, опустив глаза.
Максимом звали младшего сына Светы, был он несколькими годами младше сына Кати.
– А я давно дома не была, а тут думаю: да пропади оно все, махну к матери, – рассказывала Фаина.
Изменилась Фая, стала резче, ярче, уверенней.
Лариса подъехала на красных жигулях. Они вывалили глянуть на чудо – Ларка сама за рулём.
Она демонстративно повернулась у машины. И Лариска, и нет. Куда делась полнота? Как девчонка. Блондинистые кудряшки, жизнерадостный взгляд. Она притащила сумки продуктов.
Обнимались, суетились, говорили все хором, тащили продукты в дом… Вскоре на веранде скатерть самобранка была полна, посреди – бутылка наливки. Но усесться не могли долго. Лариска сказала, что собрала всю пыль дорог, и, пока не обмоется, за стол не сядет. Родителей она похоронила, дом продан, собиралась она остановиться у Светланы.
Вышла к столу: леопардовая кофточка с драными рукавами, красные брюки в цвет автомобиля. Опять прокрутилась:
– Ну, как вам?
– Диету рассказывай…
– А ты чего в халате? Марш переодеваться…
– Так новый он, красивый, дома я…
Светку отправили переодеться. Наливочка пришла ласково, со слезой. И такая у Катерины на душе благодать разлилась, что млела душа. Они вспоминали своих, Катерина о многих могла рассказать.
– А Виноградов Сашка где? Знаете?
– Так ведь он депутат теперь в районе, да….
– А Ольга Егорова?
– Ольга вернулась тогда сразу почти с двумя детьми, в детсаду работает. Ребёночек, внучок у нее – инвалид. Говорят, дочка вытравить хотела, травы пила, живот утягивала. Вот и родился такой. Тяжело живут…
Наливочка убывала. Подруги все больше хмелели, хмель выводил на откровенность, развязывал языки.
– А Митька? Этот, ну, как его…, – Лариска не могла вспомнить.
– Любшин. Да нормально, трактористом у нас…. А чего? Сейчас бы и ты женой тракториста была,– смеялась Светлана.
– О нет, нет… Увольте… Хотя… Ой, девки, ну их, мужиков этих. Я сейчас сама себе господин.
– Ну, не скажи. Я вот не представляю, как без Мишки-то… Ведь, считай, он сам дом построил.
– И? …, – Лариса развела руками,– И что? Дом в дыре этой кому нужен? Мы вон наш за бесценок продали. Я финскую мебель взяла на все деньги. Вот те и дом…
– Как это кому? Кому? Мы тут живём, и дети будут, – Светлана обижалась.
– О нет, нет. Квартира в городе – вот это да. И Анька моя в деревню не поедет.
– Ну, это кому что нравится, – прикручивала назревающую ссору Фаина, – А дом у вас, Светка, конечно, замечательный. Мать моя мне все уши прожужжала: «Вон у Светки дом, у Светки дом, а ты так и будешь болтаться …» Только нам дом не грозит, моего опять переводят. Теперь из Новосибирска в Ростов-на-Дону поедем.
– Интересно, Фай. Где ты только не побывала…
– Ох, как надоели эти переезды. Верите, мы все ящики даже не успеваем распечатать, – как будто жаловалась Фаина, – А недавно благоверный мой матушку привез свою. Жить, говорит, с нами будет. Ох, девочки… Натерпелась. Мальчишки мои в Москве учатся. А он привез, и в командировку слинял. Хорошо ему. А она за мной хвостиком начала ходить. Почему-то она решила, что если я и она дома, то надо обязательно постоянно разговаривать. Вот ходит за мной и говорит, и говорит, и говорит, и говорит… И всё одно по одному. Я лягу, а она рядом сядет и все балакает… Я ей и так, и этак … Бесполезно. Славке говорю – я с ума сойду. А он – «Старая она, я – единственный сын, деваться некуда». Некуда… Ему-то есть куда. Он с утра до ночи на службе. А я…
– Так ведь, и мы вот Мишкину бабку досматривали. Тяжело это, знаем, – вставила Света.
– И я с матерью, чего уж, – махнула рукой Катерина, были свои трудности.
– Ага, – продолжила Фая,– А я выход нашла. Начала я ей снотворное в еду подсыпать. Думаю, пусть поспит лучше… И так хорошо стало. Спит целыми днями. Ведь и ей легче. Чего плохого-то?
Катерина выпучила глаза. Это как человека живого без нужды усыплять? Да и Лариска со Светкой затрещали, заспорили, засомневались…
А Фаина продолжала:
– Славка догадался, в больницу ее потащил. Разругались… Ох! Орал, как сумасшедший. Но мать домой увез, в Саратов. Теперь, чуть отпуск, он – туда, к матери. Раньше в Крым мотались или в Москву, а теперь… Вот я и решила: раз он к матери в отпуск, так и я – к матери. Вот и приехала… Нет худа без добра, с вами вот встретились… А с родителями жить вот вообще – не мое.
У веранды пели птицы, подувал ветерок. Вроде, все также, но ушло какое-то умиление от встречи, все чуток примолкли, думали о своем. И когда Светка предложила перейти в дом, приняли, как сигнал к смене обстановки, засуетились, пошли мыть посуду, по новой накрывать стол.
– Как сын-то? – спросила Света Катю, пока накрывали.
– Да ничего. Работает, уж на рыбалку мотается. Ругаюсь. Боюсь, как бы не настудился… Нельзя ему ещё…
– Да-а… Вот те и армия, – вздохнула Светлана.
– А чего хоть? Расскажите, – Лариска присела, нарезала лимон.
– А чего говорить-то. Чечня… Без пальцев на правой руке мальчишка остался, да и другие там травмы… Да, Кать? – Светлана сокрушенно мотала головой.
– Да. Лёгкое пробито было, две операции. Ну и ещё, по мелочи…, – Катерина говорила об этом неохотно, такая материнская боль накатывала при воспоминании обо всем этом.
А ещё обида жила на Светлану. После случившегося вместо поддержки, услышала она что-то типа – «сама виновата: хорошая мать отмажет от армии, тем более, когда такое в стране…»
– Мы вот костьми легли, Максик служить не пойдет. Я не хочу сына терять!
А когда сказала она это Кольке, мол, виновата, тот только покачал головой.
– Мам, да ты чего? Значит, я б тут прохлаждался, а ребята мои – там. Не-ет… Ты все правильно сделала. Сын, если он мужчина, отслужить срочку должен.
Перед чаем опять выпили настойки.
– Как же красиво у вас, Светлана. Вишь ты, какие двери резные… Вон ту не доделали ещё, да?
Светлана вздохнула, посмотрела за окно:
– Ой, девоньки… Где найдешь, где потеряешь. Уж полгода Мишка ничего не делает… У нас… беда, в общем, была. Максим наш в изоляторе следственном полгода провел. Они подрались на танцах прошлой весной в Михайловке. В общем, один паренёк и помер потом в больнице. Обвиняли Максима. Знаете, сколько денег мы отдали, и ещё отдавать …– Светлана заплакала, ее бросились утешать, сыпались вопросы…
Оказалось, что урок этот Максиму на пользу не пошел. Он и сейчас балагурил, пил, работать не хотел. Отец и мать вынуждены были держать его в узде. Вот и сейчас Михаил взял Максима с собой.
Говорили о детях. Ну, а потом, как водится, в бабьем коллективе, плавно соскользнули разговором на мужиков.
Самой опытной в этом вопросе была Лариска:
– Я уж опытная. С них в самом начале надо тянуть… Вот мне машину Алик подогнал, армяшечка мой любимый. Дааа… Таких мужиков уважаю, не жадный.
– Уважаю, не люблю… А любовь-то была?
– Любовь… А…ну, ее, – махала рукой Лариска, – Любовь… Ну, разве что …, – Лариса как-то поменялась в лице, мужчина, видать, и впрямь задел ее чувства, – В общем, был у меня муж гражданский. Его Дмитрием звали. До сих пор не могу себе простить, что потеряла. Не знаю, что тогда нашло на меня… Лизка моя у матери тогда жила. В общем, прожили мы год вместе у него в квартире, хорошо так жили. Думала, ну все, счастье себе я нашла. Стоп, Лариска! Такой он, знаете, настоящий что ли… Собака у него была, мелкая такая, тонконогая. Как-то зимой он в командировку уехал. Через три дня вернуться был должен. Нет и нет. Потом позвонил, говорит, проблемы у первой жены и ребенка, попросил прощения, что задерживается. Сказал, что в прошлой семье уж ничего такого нет, но помочь надо, задержаться придется … А я разозлилась так: значит, он там с первой женой, а я, как дура, зимой по морозу его собаку утром и вечером выгуливаю… Такая злость меня взяла, развернулась на прогулке, да и ушла, оставила псину…
Подруги за столом замолчали, переглянулись, смотрели на Лариску, ждали продолжения рассказа, зависло молчание. Неужто…?
Лариска, налила себе очередную полную рюмку, наконец, сказала с ухмылкой:
– Он нашел ее потом, принес домой через пару дней окоченелую. А мне сумки собрал, велел уходить…
Катерина была в шоке, не могла ничего сказать, так и сидела с открытым ртом. Так живо представила, как замерзала домашняя собачонка в лютом холоде.
А Лариска продолжала.
– Сорвалась моя любовь. Теперь он коммерсант, богач. Да и ладно… И я вон не пропадаю…
Ничего не поменялось. За окном все также светило солнце, пускало дрожащих зайчиков на накрытый стол, на высокие ясные окна, но песни подругами пелись грустные. Да и расходились уж невесело.
Лариска уснула, а Фая и Света вышли проводить Катерину.
– Пусть наладится у нас все, девки… Пусть…, – приговаривала заплетающимся языком Фая.
Катерине Света дала тряпичные тапки, ногам стало удобнее. Она натянула теплую свою кофту, и сейчас радовалась длинной пешей дороге. Ей было о чем подумать. Да и хмель разгонится.
Лучи вечернего солнца ласкали поля и перелески. Так знакомо всё, и так ново…
Где-то вдали услышала она гудок тепловоза, подумала о новенькой сменщице Нине. Как она там? Вспомнила обходчика Василия. И чего она его гонит? Хороший же, вроде…
Сзади налетел пассажирский поезд, трепал волосы, брюки. Катерина вдыхала ветер, смотрела на проносящиеся окна, и ей впервые не хотелось никуда уезжать. Да, там, куда едут эти люди, конечно, есть счастье, мимолётное, как мгновение, но есть там и трудности, и печали, будут и там ошибки и горести. Они в нас самих живут, а от себя не уедешь.
Состав красной точкой поплыл вдаль, а Катерина шла и думала: сейчас придет она домой, потреплет неизменно встречающего ее пса Тишку, выслушает лёгкое ворчание заботливой матушки, расскажет сыну о своей встрече с подругами. Не всё расскажет, а только самое хорошее. Без зависти расскажет, с добрым посылом. Они обычные, ее старые подружки. Живут, радуются и ошибаются, гордятся достижениями и оплакивают свои ошибки.
А как без ошибок-то? Вот и она грешна – всё завидует, всё горюет, кастит сама себя, счастья своего не видит.
Катерина шла и молилась: «Господи, помилуй нас грешных. Помилуй и прости, Господи!»
