А я хочу сегодня написать о себе. Нескромно это, но должны же мои читатели знать про меня немножко? Немножко знать и немножко даже сочувствовать. Я иногда ужасно нуждаюсь в сочувствии.
Тут, на днях, во время очередной рабочей смены я отложила работу свою в сторону и задумалась. А точнее, загрустила, окаменела, уставившись в одну точку остекленевшим взглядом. В общем, стала похожа на лягушку: глаза закатились, и губа нижняя отвисла. Меня одолели разные обидчивые думы и прямо-таки, драматические мысли: захотелось набрать картохи и уйти в леса.
Почему?
Потому что мне в последнее время кажется, что все мои усилия и весь мой труд – в никуда. В пропасть. В тартары! Вокруг меня, этакой работяжки и трудяжки, образовалось постоянное число приживал, нахлебников и халявщиков. И все они, прицепившись, не хотят отцепляться. Им всем хорошо и замечательно. А я? А я страдаю, плачу от досады и все равно покорно иду на поводу у этих приживал, как… как крепостная какая-то, честное слово!
Началось все вполне невинно. Купили мы, значит, домик в деревне, попрыгали с годик от радости обладания этим домиком в чудесных, классически красивых местах (озеро, березки, небо и симпатичные селяне), да и стали жить.
Вместе со мной жили муж (кормилец), сын (помощник) и две собаки. Собака номер один, суровый пес Миша, типичный охранник и защитник, зарабатывал свою кашу честным трудом. Бдил и никого не подпускал к дому. Собака номер два, такса Жорик, ничего не делал – трепал нам нервы своим убегательным и вредным характером и спал на хозяйской постели, натащив к спальному своему месту все подушки, которые имелись в помещении. Но мы его обожаем всеми фибрами души. И потому, я с удовольствием и любовью варила ему кашу с индейкой и тертой морковкой так, что порой муж и сын путали кастрюльки, оставляя Жорику рассольник вместо положенной собачьей еды.
Жили себе и радовались. Участок большой. Работы – непочатый край. Все при деле и при соответствующих должностях. Остались зимовать, подумав, что в городе зимовать надоело, а тут интересно. Зимуем.
Как ударили морозы, прилетели синицы. Несчастные и голодные птахи садились на плечи и на шапки, умоляя спасти их от голодной и холодной смерти. Мы же не звери. Нам их жалко. Купили пару кило семечек, соорудили немудреные кормушки. Синицы склевали эти пару кило за два дня. Пришлось прикупать снова. Птички, аккуратненькие такие и культурные, вежливо становились в очередь, не толкаясь и не скандаля. Одна схватит семечку и сразу улетает, освобождая место для трапезы. Тут же другая, не задерживая очереди, берет свою семечку. И тоже улетает. Порядок и дисциплина – любо-дорого смотреть.
Мы могли часами залипать, наблюдая за практически немецкой пунктуальностью синиц. Они и других птиц приучили к порядку: поползень никогда не лез вперед. И снегирьки не устраивали свар – поклевывали себе то, что падало из кормушки. Красивыыые. Огненные, прямо, как зимний восход!
Но тут, откуда ни возьмись, явилась в наш сад стая воробьев. Это кошмар какой-то. Где гам и шум, там точно – воробьи. Залезут по трое в кормушку, с ногами, орут, пихаются, дерутся. Сами взъерошенные, всклокоченные, горластые, невоспитанные, шелухой плюются, огрызаются и матерятся – позорище! Дикари в Эрмитаже, честное слово – стыдно глядеть на них! Муж назвал их ласково – «ут*рки». И был прав. Ну не выгонять же?
Пришлось покупать семки не килограммами, а мешками. И так – много лет подряд. С филосовскими речами: «Не оскудеет рука дающего», «Бог дал – Бог взял», «У кого руки щедры, тому все дороги открыты», «Лучше своё отдать, нежели чужое взять».
Ничего, живем дальше.
Весной синицы и снегири улетели. Воробьи всем своим кланом осели. Но семечек не просили, питались, чем Бог пошлет. Орали и чирикали громко и шумно, но мы только радовались – веселый народ, юморной. С ними не соскучишься, да и вредителей уничтожали легко и непринужденно. Пущай живут.
В мае к нам прибился соседский кот. Не бездомный, на минуточку. Не брошенный. Просто ужасно голодный. Он сам нам так и сказал:
— Я-я-я-я-я ужасно гол-о-о-о-о-о-дны-ы-ы-ы-й!
Он это буквально проорал. Глотка у кота была воистину луженой. И так он голосил, пока я не выдержала и заткнула ему рот сосиской. Кот сосиску проглотил и ушел. Уф.
На следующий день он снова завывал под окнами страшным голосом умирающего. Алгоритм мы уже знали. И кот знал. И потому не замолкал, пока ему из окна не прилетело что-то съедобное. Коты, они на редкость сообразительные существа. Наелся, значит, и ушел. До завтра, послезавтра, послепослезавтра…
Через год этот кот, Тимкой его зовут, привел худющую, как шкелет, ободранную, страшную кошечку. Кошечка всего боялась и долго не вылезала из кустов, несмотря на настойчивое приглашение кавалера:
— Муся, ну чё ты, не бойся, это же л*хи педальные, не обидят!
Покормила и ее. Ну как не покормить такое несчастное существо? Существо очень быстро отъелось и округлилось. На деле оказалось милейшей кошкой-трехцветкой, удивительно ласковой и молчаливой. Муся совершенно не воспринимала возмущенного кошачьей наглостью Жорика, как собаку. Терлась об его гладкий бок и мурлыкала.
Все к ней, конечно же, привыкли. А потом никто не удивился уже, когда Муся, в свою очередь, привела на халявную трапезу пушистую Маруську, жалкого пищащего котенка, с торчащими ребрами.
— Да что они там все, обалдели что ли? – возмутилась я соседями, — кормить животину не пробовали?
Соседи резонно ответили на мое возмущение:
— За каким чертом их кормить? А мышей кто ловить будет?
С соседями все стало ясно. И логика их понятна. Пришлось подкармливать и Марусю, которая через год притащила камышовой масти котенка по имени Степан. Тощего. Больного. С придурью. И теперь в расходнике нашего бюджета появилась новая строка: на кисок. Киски кушают избирательно. Балованные, заразы. Дешманского китикета не понимают и не воспринимают. Обожают куриные шейки в сыром виде. Родину за эти шейки продадут. Печень не любят. Рыбу с удовольствием едят, путассу, например, мойву или салаку, по три штуки в одни руки. Правда, Степан на рыбу смотрит с отвращением. Но от собачьей каши никогда не откажется, в отличие от всех остальных представителей кошачьего семейства.
Каждое утро я открываю окно и ощущаю себя царицей! Под окнами собирается внушительная группа хвостатого и пернатого народа. Если среди них окажется какой-нибудь несчастный медведь или заяц – не удивлюсь. Я и человека увижу – не удивлюсь уже. У нас тут какой-то явочный участок. Информация о нем распространяется по непонятным каналам. Может, эти каналы известны и бездомным людям, не знаю. Но точно, вряд ли откажу.
В общем, взираю на преданных поданных своих и взываю (или взвываю):
— Здравствуй, возлюбленный народ мой!
Ну они, конечно, радуются. Улыбаются и машут. Прыгают, летают… Ворона тут объявилась. Со сломанным крылом. Летать может, а кормиться – не очень. Она скромная девушка, терпеливая. Сидит на проводах и ждет своей пайки. Лицо у нее одухотворенное, не лишенное интеллекта. Не замужем. Детей нет. Мы переживаем за ее личное счастье и искренне надеемся, что ворона когда-нибудь построит свою любовь и заведет малышей, чтобы было, кому воду в старости подать.
Пока вожусь с грядками, все мне помогают. Нет, не как Золушке-Белоснежке, воду несут и морковку сажают. Это только в сказках так все прекрасно. Мои помогают морально, болтаясь под ногами и выполняя дурацкие манипуляции: ямки роют, камешки перебирают лапкой, и на спину прыгают. Кот Степан совершает сумасшедшие кульбиты – разбегается и взлетает на дерево, а оттуда кубарем падает мне на голову. Ему весело. Мне тоже – где еще такого дурачка встретишь. Только у нас.
«Ут*рки» ругаются на ветвях сливы. Не умеют мирно жить. Совсем. Но чириканье и галдеж меня не раздражают. Если галдят воробушки – значит все живы и здоровы. А это хорошо.
Старенький Миша крепко спит на своем диване. Да, для него муж на крыльце диван поставил. У Миши артрит. Пусть отдыхает с комфортом. Он и отдыхает – можно на танке туда-сюда-обратно проехать – не проснется. А вот от легкого прикосновения ужасно пугается и вскакивает, приложив лапу к сердцу. Поэтому мы тихонечко ходим мимо и стараемся нашего охранника-пенсионера лишний раз не беспокоить. Если что, о нежданных гостях Жорка лаем предупредит. Он очень активен и моложав. Справляется, хоть его никто не боится совсем.
Я, конечно, ужасно устаю от такого количества халявщиков. Жалуюсь порой и ною. Но жить без них уже физически не могу. А вдруг все они – мои своеобразные проводники, ангелы, помощники? Вдруг это они помогают мне установить незримую связь между землей и космосом, когда ты прикасаешься пальцами к клавиатуре, и тут же, на глазах прямо, независимо от меня, рождается рассказ? Иначе как объяснить то, что этот текст я написала всего за час? Всего за час, представляете?
Потому, заканчиваю писать. Мне надо кормить моих любимых халявщиков. Вон, ворона уже волнуется, заглядывает в окно. Бегу, бегу, милая…
