— Умоляю тебя, деточка, пожалей меня, уже три дня не ела хлебушка, а денег вовсе не осталось, — бабуля, сгорбленная, с дрожащими руками, стояла у прилавка, где торговка бойко раскладывала свежие булки. Голос её был тих, почти надломлен, а глаза, выцветшие от времени, смотрели с тоской.
Торговка, женщина средних лет с усталым лицом, вздохнула. Она привыкла к таким просьбам, рынок кишел ими, как муравьями. Но что-то в этой старушке — то ли её ветхая шаль, то ли морщины, глубокие, как борозды на пашне, — зацепило её.
— Бери, бабуль, — буркнула она, сунув в руки старушке ещё тёплый каравай. — Только не привыкай, мне самой семью кормить.
Бабуля, не веря своему счастью, прижала хлеб к груди, будто драгоценность.
— Спаси тебя Господь, доченька, — прошептала она, и слеза скатилась по её щеке, теряясь в складках кожи.
Рядом, у соседнего лотка, мальчишка лет десяти, в рваной кепке, наблюдал за сценой. Он каждый день крутился на рынке, подворовывая то яблоко, то горсть орехов. Но сейчас его пальцы замерли в кармане. Он смотрел на бабулю, на её дрожащие руки, на хлеб, который она так бережно держала, и что-то в нём шевельнулось.
— Эй, малый, не зевай! — крикнул торговец рыбой, заметив, что мальчишка застыл. Но тот не ответил. Он вдруг рванул к прилавку с овощами, где только что стащил морковку, и, покраснев, положил её обратно.
— Это тебе, — пробормотал он, сунув морковку бабуле. Та посмотрела на него с удивлением, потом улыбнулась, и в её улыбке было столько тепла, что мальчишка, сам того не ожидая, улыбнулся в ответ.
Рынок гудел, как улей, но в этом уголке, между прилавками, на миг воцарилась тишина. Торговка, бабуля и мальчишка — три чужих человека — вдруг стали частью чего-то большего. Не истории, не сказки, а просто человеческого.
Бабуля ушла, прижимая к груди хлеб и морковку. Мальчишка вернулся к своим делам, но воровать в тот день больше не стал. А торговка, глядя им вслед, подумала, что, может, и не зря она сегодня открыла свой лоток.
Бабуля, прижимая хлеб и морковку к груди, медленно побрела прочь от рынка. Её шаги были неуверенными, ноги в старых, стоптанных башмаках шаркали по пыльной мостовой. Она свернула в узкий переулок, где шум базара стихал, уступая место скрипучим голосам старых домов и редким окрикам соседей. Её звали Анна Петровна, но на рынке её знали просто как «бабу Аню». Жила она в крохотной комнатушке на окраине, где стены пахли сыростью, а единственным богатством был старый сундук с пожелтевшими фотографиями да иконка в углу.
Дома она аккуратно положила хлеб на стол, покрытый выцветшей клеёнкой, и долго смотрела на него, словно боялась, что он исчезнет. Морковку она бережно помыла под тонкой струйкой воды из крана, который больше кашлял, чем лил. «Суп сварю, — подумала она, — хватит на пару дней». Но прежде чем разрезать хлеб, она отломила маленький кусочек, перекрестилась и шепнула: «Господи, спасибо за добрых людей».
Тем временем на рынке мальчишка, которого звали Колька, всё ещё слонялся между прилавками. Его кепка съехала набок, а в глазах мелькала какая-то новая, непривычная задумчивость. Обычно он был ловким, как кот, и рынок для него был не местом торговли, а полем для игры, где главный приз — утащить что-нибудь незаметно. Но сегодня его руки будто отказывались лезть в чужие корзины. Он всё думал о бабуле, о её глазах, в которых было столько усталости и всё же — благодарности.
Колька остановился у лотка с яблоками. Торговец, лысоватый дядька с густыми усами, зыркнул на него:
— Чего встал, малец? Покупать будешь или опять крутишься?
Колька пожал плечами, но вместо привычного дерзкого ответа вдруг спросил:
— А если у человека денег нет, вы б ему яблоко дали?
Торговец опешил, потом расхохотался, да так, что усы затряслись.
— Это рынок, парень, а не богадельня! Без денег — без яблок.
Колька нахмурился, сунул руки в карманы и пошёл дальше. Но в голове у него засела мысль. Он вспомнил, как однажды его старший брат, уехавший в город на заработки, говорил: «Делай добро, Коль, оно всегда возвращается». Тогда Колька только фыркнул — какие там добрые дела, когда живот урчит? Но сейчас, глядя на суету рынка, он вдруг понял, что, может, брат был прав.
А у прилавка с хлебом торговка, которую звали Марина, всё ещё думала о бабуле. Она уже не раз давала продукты в долг или просто так, но каждый раз сомневалась — правильно ли? Семья у неё была большая, трое детей, муж на заводе, денег вечно не хватало. Но, глядя на пустое место, где стояла бабуля, Марина почувствовала лёгкое тепло в груди. «Может, и мне кто-нибудь поможет, если что», — мелькнула мысль.
День клонился к вечеру, рынок пустел. Марина начала собирать свой товар, когда к ней подбежал Колька. В руках у него была мятая горсть мелочи, которую он, видно, насобирал, помогая таскать ящики соседнему торговцу.
— Тёть Марин, — выпалил он, — возьми, это за хлеб. Для той бабули. Чтоб ты не в убытке была.
Марина посмотрела на мелочь, потом на Кольку. Его лицо, обычно хитрое и нагловатое, сейчас было серьёзным. Она улыбнулась, покачала головой и сказала:
— Оставь себе, Коль. Это я от сердца дала. А ты, смотрю, тоже не промах — сердце у тебя доброе.
Колька смутился, пробормотал что-то невнятное и убежал. А Марина, глядя ему вслед, подумала, что, может, этот день на рынке был не просто про торговлю. Может, он был про то, как люди, сами того не замечая, делают друг друга чуточку лучше.
Анна Петровна тем временем сидела у себя в комнатушке, доедая суп из морковки и кроша хлеб. Она не знала ни о Колькиных мыслях, ни о Марининой доброте, но чувствовала, что сегодня мир был к ней чуть добрее, чем обычно. И это чувство грело её не хуже старого одеяла, в которое она закуталась, глядя на мерцающую лампадку в углу.
