Забыв про гусей, Федора сошла с тропы и замерла в нерешительности. Прислушалась. За изгородью Илья, её Илья, спорил с молодой женой. До Федоры доносились обрывки фраз. Одного звука его голоса хватило для того, чтобы сердце Федоры замерло с больным перестуком и чтобы дыхание, сбившись, застряло в глотке, как ватный ком. Федоре во что бы то ни стало захотелось увидеть любимого. «Не делай этого!» — говорил разум, «Только одним глазком…» — стонала душа. Отодвигая хворостиной подсохшую крапиву, она спустилась к изгороди и припала лбом к деревянным, во мху, перекладинам. Тем временем гуси её, устало гогоча, продолжали идти вперёд.
Илья сидел на корточках и гладил собаку. Над ним с упертыми в бока руками стояла жена. Синий платок, зажатый в её расплюснутой ладони, свисал до земли и за бахрому цеплялась палая листва. Илья говорил:
— А все-таки нехорошо ты, Алевтина, поступила, и меня во грех втянула. Не по-христиански это, не по-божески.
— Да что ты прицепился ко мне, репей колхозный, с этим дедом! — кипятилась Алевтина и перекинула платок на другое плечо, — буду я ещё всяким алкашам раздавать продукты!
— А вдруг и правда он обычный нищий и голодный.
— Да хоть бы и так! Пусть идёт работает! Буду я испечённый для сестры каравай портить, ломая, ради какого-то нищего деда! Я с ним полдня возилась, как с холерой! Другие, небось, подали ему, не горюй.
— Или он так и помер в дороге, идти-то не мог от изнеможения.
— От пьянки он идти не мог!
— Злая ты, Алевтина, ох и недобрая у тебя душа… И есть ли душа в тебе? Ты зачем меня приворожила?
— Кто тебя приворожил, не неси околесицу! — повысила голос Алевтина, — сам за мной бегал!
Илья встал и прямо посмотрел на жену. Собака тоже вскочила на ноги и, откинув розовый язык, заглядывала в рот хозяину.
— Ох, неправда! Всё наоборот: ты бегала, а я убегал. С Федорой я был, её любил и люблю, а на тебе как жениться успел? Всё как в тумане помню: поцелуи наши, сватовство, свадьбу. Словно и не я это был, а как за руку вёл кто-то, словно сон это был, до сих пор не могу его стряхнуть с себя, туман-туманище в голове, а Федора далеко-далеко в моих мыслях стала, словно что-то сидит во мне и запрещает о ней думать…
— А-ах! — вырвалось у Федоры.
— Кто здесь? — всполошилась Алевтина и резко повернулась к забору. Илья тоже напрягся, вытянулся вперёд.
— Гав! — пролаял пёс и подбежал к изгороди. Унюхав Федору, он завилял хвостом — узнал.
А Федора присела пониже, да неудачно, в самую крапиву, голые ноги под юбкой обожгло. Она зажала рот ладонью, смотрит через щель — Алевтина идёт к изгороди! Поползла Федора на коленях по жгучей крапиве: быстрей! быстрей! Увидела Алевтина, как зашевелились верхушки трав.
— Кто там?! Выходи!
— Да собака небось шустрит по кущерям, — предположил Илья.
А Федора уже на тропу выползла, и также на карачках, скрываясь от Алевтины густым крапивным забором, прочь уползла, в канаву ручейную юркнула… Сидит, отдышаться не может, ноги от крапивы горят, а сердце бух-бух, нет ему покоя, окаянному! Возвела Федора зелёные глаза к предвечернему небу, тронутому дымкой усталости, прошептала:
— Господи! Что делать-то? Как жить дальше без него? Сил моих нет, Господи!
Отдышавшись, вышла Федора на тропу и поплелась к дому, превозмогая резкое бессилие. Еле шла она, еле дышала, воздух казался тяжёлым, осязаемым, и Федора словно прорывалась сквозь него, как через паутинную завесу. Найдя своих гусей, столпившихся у ворот, она отворила калитку и при помощи хворостины загнала птицу во двор.
Если я скажу вам, что между Ильёй и Федорой была просто любовь, то совру безбожно и не будет мне прощения за такие слова. Нет… Они чувствовали друг друга так, словно были вымешаны из одного теста. Илья начинал говорить, а Федора заканчивала за него предложения. Они молчали, а потом одновременно начинали говорить одну и ту же мысль. Или так:
— Я тут подумала…
— И дальше они заканчивали вдвоём слово в слово:
— Как хорошо было бы построить нам домик прямо здесь — и лес рядом, и река, и весь простор открывается с этого пригорка.
Мысли в унисон их уже не удивляли. Фёдора опускала голову на плечо Ильи, переплетались их пошерхлые, натруженные с детства руки, и смотрели они, как рассеивается постепенно утреннее марево, как туман оседает прозрачными каплями на траве, и капли эти такие же чистые, как помыслы их, и трели скрытых за ветвями птиц такие же щемяще-робкие, как чувства их… Солнце ползло по долине, раздвигало еловые тени, прогоняло ночных привидений, загоняло их под пни и мягкие настилы мха. Замолкали птицы, успокаивались, враз стихали их песни под натиском света. Тишина наступала.
— Петь мне хочется от счастья, Федора, оттого, что рядом ты! — говорил Илья.
— Пой, Илюша, выливай свою раненую душу на мои ладони! Я сберегу её от всех невзгод, от всех потерь, я её зацелую и исцелю каждую трещинку, я её залатаю и верну тебе обновлённую, цельную.
— Не возвращай, оставь себе, — целовал Илья её волосы в русой косе. — Мы одно целое.
— Нет… Ты не раб мой. Ты любовь моя. Ничего не хочу у тебя забирать, только давать, давать, наполнять тебя.
— Ах, Федорушка! Да чем же я заслужил тебя такую открытую и честную!
— Тем, что и сам такой. С одного поля мы ягоды, с одного куста, с одной веточки… Один раз в году бывает май, когда всё зацветает, и только единожды в жизни любят так, как я люблю тебя, и что бы дальше не случилось в жизни, мы должны быть благодарны небу, что смогли подобное испытать.
— Новую песню недавно слышал, — сказал расчувствованный Илья и Федора приоткрыла рот, чтобы они запели её вместе:
«За то, что только раз в году бывает май,
За блеклую зарю ненастного дня
Кого угодно ты на свете обвиняй,
Но только не меня, прошу, не меня…
Этот мир придуман не нами, этот мир придуман не мной….»
После короткого утреннего свидания влюблённые расходились по своим делам — Илья на работы в колхозе, Федора в техникум на пары ходила, каждый будний день преодолевала три километра пешком туда и обратно, экономила на проезде, а потом тоже в колхоз, помогала матери управляться в коровниках.
Рубаха-парень был Илья. Со всеми добрый, приветливый и ласковый, он никогда никому не отказывал, даже если понимал, что ему ничего не вернут. Занять денег? Помочь по хозяйству? Потратить целый день на поездку и грузить стройматериалы для соседа, а потом и разгружать? Да пожалуйста! Купить бутылочку для местного пьяницы, потому что бедняга ажно опух с бодуна? Ну как же не помочь горемычному! Жалко ведь! В любой компании Илья был своим, с душой нараспашку, посвящал всех, кто спросит, в свои планы и сердечные дела.
Сколько фильмов не смотрела Федора, сколько не рассматривала в книгах картин, никогда она не видела таких красивых, добрых и открытых лиц. И была она такой не одна. Бегали девчонки за Ильёй, а самой настырной среди них была Алевтина. Имела она козырь среди остальных — отец её был председателем колхоза, жили не бедно в отличие от Федоры. У Федоры только мать была, простая работница, да два брата: один старший, уже женившийся, и другой младший, школьник. Отца не стало, когда Федоре было пятнадцать.
Отбрыкивался Илья от Алевтины, отшучивался как только мог, а она всё поначалу купить его пыталась, да только Илья не из продажных.
— Зачем мне дом от твоего отца? Мы с Федорой сами себе построим, своими силами. Отлепись от меня ради Бога! Не мила ты мне!
А потом вдруг пропал Илья на несколько дней, не приходил на утренние свидания с Федорой. Узнала Федора через подруг, что с Алевтиной он закрутил… Не поверила! Вскоре убедилась… Илья, как под гипнозом, перестал её замечать, смотрел не холодно, а отстранённо, словно и не видел. Быстро сосватался он к Алевтине. Быстро сыграли и свадьбу. Федора убивалась от горя, красным пламенем выжигала боль её сердце. Были у Федоры подозрения, что нечистый дух здесь замешан, пыталась она поговорить с Ильёй, но не слышал он её слов.
Так прошло полгода. Осунулся Илья, побледнел, как-то потускнела его красота. Стала замечать Федора, что повадился Илья выпивать за магазином вместе с пьяницами. Не успокаивалось сердце Федоры, орошала она по вечерам слезами подушку… Однажды, проводя время за таким занятием, услышала она странный звук — словно мелкие камушки бьются об окно. Вышла. Илья стоит за забором! Столь стремительно полетела она к нему по снегу в широких отцовских калошах, что потеряла их по пути… Босиком, босиком по снегу к любимому! И даже не чувствовала холода!
— Федорушка! — крикнул отчаянно Илья и обнял её крепко-крепко, — счастье моё любимое, душа моя…
А Федора на нём так и повисла.
Впервые видела Федора обильные мужские слёзы, душили они её больше собственных. Все-все эти слёзы собрала она своими губами. Трясло обоих так сильно, что и говорить не могли толком. Зубы стучали, но не от холода. Федора стояла на носках его сапог, утыкалась жадным носом в его рубаху, нюхала любимого и не могла нанюхаться, а Илья всё плакал, рыдания из груди вырывались со всхлипами, гладил он распущенные на сон волосы Федоры, целовал макушку, оставляя слёзы на ней… А потом словно остекленел он весь, руки деревянными сделались и опустились. Глаза опять отрешёнными стали, не его, не Илюшкины!
— Мне идти надо, Федора.
Отцепил он её от себя, как вцепившуюся в дерево кошку, и ушёл. Каждую ночь он стал приходить к ней подобным образом. Говорил, что что-то держит его рядом с Алевтиной, что он как кукла тряпичная, безвольная, что в её власти он. С великой болью замечала Федора, как уходит из Ильи красота, как тускнеют его некогда ясные глазоньки. Ещё больше, чем прежде, пылала она к нему любовью. Всё сердце её было изъедено, вся душа пережёвана и выплюнута. Так продолжалось до самого выпуска Федоры из техникума. Жена Ильи на тот момент была уже беременна.
В суровой край дали направление Федоре по работе — в Карелию.
— Попроси в другое место, дочь! Ну чего ж далеко так! Ты же хорошо училась, за что тебя так наказывать! — сокрушалась мать.
— Нет, я поеду, — твёрдо сказала Федора.
Она решила это сразу, как только получила направление. Сил больше нет у неё терпеть эту душевную боль. Будет работать там, будет как-то жить… Кто знает, может, со временем и покроются коркой её чувства, перестанут так громко выть.
Ничего не рассказала Федора Илье о своём отъезде — не было сил сказать. Ранним утром она взяла дорожную сумку со сложенными туда вещицами, попрощалась с матерью и приказала брату во всём слушаться матушку. Она села на самый ранний автобус и отправилась в новую жизнь. Оставалась позади родная долина с рекой, пышным лесом и пригорками. На примыкающем к их деревне пригорке они мечтали с Ильёй построить себе дом… Но что поделать, если…
И Федора мысленно продолжила петь ту песню, которую они иногда исполняли вместе по утрам:
«Придумано не мной, что мчится день за днём,
То радость, то печаль кому-то неся,
А мир устроен так, что всё возможно в нём,
Но после ничего исправить нельзя…
Этот мир придуман не нами, этот мир придуман не мной….»
«Как жаль, что он придуман не мной! В моём мире мы никогда бы с тобой, Илюшка, не разлучились.»
Он не выглядел на десять лет старше. Он выглядел старше на все двадцать пять. Замерла Федора, глазам своим не верила, даже веки протёрла и прислонила ладонь козырьком ко лбу… Он! Илья! Вновь, как когда-то давно, остановилось сердце Федоры, острой болью пронзило грудь. Опущенные плечи, сухая, болезненная фигура, серое с желтизной лицо и присущая пьяницам одутловатость… Глаза его казались запавшими из-за образовавшейся под веками темноты… На нём почему-то была начисто выглаженная парадная одежда. В таком виде Федора признала его издалека, по походке, по тому, как держал он голову, и по размашистому жесту, с которым срывал он высокие стебли полевой травы.
Она встала от земли и ждала, когда он подойдёт к ней. Она стояла на том самом месте, где они встречались каждое утро в далёком-далёком прошлом: милые сердцу пригорки, стены белоствольных берёз в низинах долины и извилистая река… Их река! Сколько слышала она, сколько помнила и знала! Течение несётся по ней, как года, но есть песчинки, которые, как память, остаются у берега, на дне. Песчинки, хранящие отпечатки их украденного счастья.
Они обнялись. И словно не было этих прожитых порознь лет! И словно забылась вся та боль, все те глубокие шрамы на Федориной душе.
— Как ты узнал, что я здесь буду? Тебе рассказали, что я приехала? Я ведь и не видела ещё никого, ночью прибыли…
— Я не знал. Я чувствовал, что сегодня тебя увижу. Потому и нарядился так — видишь?
Как же он опустился…
— Я ждал тебя все эти годы.
— Зачем? У тебя же была жена.
— Жена? Помнишь я ходил к тебе по ночам? Я так хотел, чтобы ты спасла меня, нашла нужные слова, ты же их всегда находила, но что-то заставляло меня молчать. Это были короткие просветления, а потом – бах! – и опять туман.
— Ты же мог обратиться за помощью…
— К бабке? Слышал я, что если снять приворот, то тот, кто наложил его, погибнет. То есть я бы освободился, а сын остался без матери? Но, видишь ли, Бог всё равно покарал Алевтину. И теперь, дорогая моя Федорушка… — тяжело вздохнул Илья, — теперь она тянет меня за собой. Недолго мне осталось на свете.
— Да что ты говоришь такое! Живи, живи!
— Нет. Ты же видишь, во что я превратился. Я разваливаюсь, как труха. Пьянку бросить не могу, она моё спасение от мыслей, внутри гнилой весь и врачи только разводят руками, не помогает никакое лечение. Утешь меня напоследок, Федорушка! Утешь, как ты умеешь. Ты всегда умела находить нужные слова. И расскажи мне как ты живёшь, как дела у тебя. Мужа как зовут?
— Володя. Владимир.
— Хорошее имя. Дети есть?
— Да, дочка.
— Очень рад за тебя. Ты счастлива? Пожалуйста, скажи, что ты счастлива! Ничего другого я не хочу слышать!
— Я счастлива, — сказала дрожащими губами Федора.
Илья поднёс её руки к своим губам и, покрывая поцелуями, говорил:
— Я рад, я так рад! Я человек пропащий, Федорушка, но ты должна быть счастлива, Федорушка. Пообещай мне, что ты будешь жить долго и счастливо, пообещай это для того, чтобы моя душа была спокойна и на этом свете, и на том! Береги себя, мужа, ребёнка, будущих детей. Пообещай мне.
Федора уже ревела.
— Обещаю.
Они рассказали друг другу всё-всё, все свои секреты и самые потаённые мысли. Сердца раскрывались, слова вырывались сами собой, они, как и прежде, заканчивали друг за друга предложения и понимали то, что говорит другой, с полуслова. И не подозревала Федора как много в ней всего накопилось!
То самое место на склоне холма… Такая же трава, хоть и другая… Кусты сирени позади… На том, соседнем пригорке, уже давно должен был стоять дом, который они мечтали себе построить… И только этот день был у них, единственный и последний день, в котором им казалось, что ничего они не потеряли, и только одна мысль жгла их души – что ничего общего нет у них впереди.
— Я тебя никогда не забуду, — сказала Федора, сжимая его ладонь.
— Я тебя не посмею забыть, — ответил Илья. – Снишься ты мне, Федора, каждую ночь.
— Я и думаю о тебе каждую ночь.
— Не терзайся, прошу! Отпусти. Мы не можем ничего вернуть… Вставай!
— Зачем?
— Потанцуем с тобой.
Они встали. Илья обнял её и начал шептать на ухо Федоре песню, обжигая её столь близким дыханием. Они затоптались на одном месте, делая слабый круг.
«Ты меня на рассвете разбудишь,
Проводить необутая выйдешь…»
Федора подхватила сдавленным голосом. Запели вместе: тихо и скромно, чтобы даже птицы не смогли их услышать, чтобы никто не мог подсмотреть и украсть у них хотя бы этот момент.
«Ты меня никогда не забудешь,
Ты меня никогда не увидишь.
Заслонивши тебя от простуды,
Я подумаю: Боже Всевышний!
Я тебя никогда не забуду,
Я тебя никогда не увижу…»
— Знаешь, Федорушка, вот теперь мне не страшно умирать, — сказал Илья, когда они прощались.
Федора плакала навзрыд, Илья опять целовал её руки и утирал свои слёзы. – Помни, что ты мне обещала: будь счастлива. Позволь себе это!
Больше они не встречались. Это было слишком тяжело для обоих… Федора погостила у матери всего неделю и отправилась в обратный путь.
Отпустило Федору. Всё-таки необходима была ей эта встреча, чтобы дальше спокойно жить безо всяких фантазий и надежд. На шестой месяц её пребывания дома, стали происходить странные вещи. Федоре начал слышаться голос Ильи.
— Федора!.. – звучало словно из стены или из другой комнаты.
Федора вздрогнет, оглянется, побежит то двери отворять, то ухом к стене прижмётся…
— Илья?
Тихо…
На улице и фабрике тоже такое бывало.
— Федора! Федорушка!
А голос-то его! Его! Как из трубы, как из колодца. Она узнает его из тысячи!
Через две недели она получила письмо от матери: умер Илья, схоронили его.
Начал Илья сниться ей каждую ночь. Приходил, разговаривал, улыбался грустно и печально, жаловался, что плохо ему в могиле, неудобно, ворочается он, не может спокойно заснуть. И голос этот, голос преследовал Федору повсюду в самый неожиданный момент.
Федора дождалась лета, дождалась отпуска и вновь поехала к матери. Навестила она могилу Ильи. Жалким был его ушедший под землю холмик с простым деревянным крестом. Родителей его уже не было на свете, рядом лежали, сестра далеко обитала, а тестям не было никакого дела до Ильи, заполучили себе внука и рады. Высокая трава разрослась по холмику, мусор налетел — видно, что никто за ним не приглядывал. Рыдая, вырвала Федора траву, убрала мусор, откинула лишние камни… Странно и жутко было думать, что он там, под землёй, не встанет больше, не пойдёт никуда, не попытается ничего изменить, стать счастливым, живым, весёлым и открытым, таким, каким помнила его с юности Федора.
Федора положила на его могилу цветы, достала рюмку из кармана и открыла бутылку водки. Одну рюмку она вылила прямо на могилу, а другую оставила наполненной у креста.
— Спи спокойно, милый Илюшка. Я всегда буду помнить о тебе.
Он перестал её звать и ни разу с тех пор не приснился. Успокоилась его душа. Федора сдержала своё обещание и позволила себе быть счастливой. Новыми, свежими красками заиграл их с Владимиром брак. Любовь к мужу раскрылась в Федоре, но ту, первую любовь, самую чистую, в которой они были половинками одной души, без которой всё пусто, безрадостно и невыносимо, никогда не забыть Федоре. Эта любовь продолжала жить и занимать своё место в мире. Любовь стала бабочкой, которую на пике красоты прокололи цыганской иглой. Прокололи и вонзили остриём иглы в самое сердце Федоры. Не сочится более кровь из сердца, не капает. Крылья высохшей бабочки не трепещут. Остался только ноющий на жизненную пургу рубец.
