– Саш, если ты будешь так копаться, мы разве успеем? – Дмитрий стоял в дверном проеме спальни, прислонившись плечом к косяку.
Александра обернулась к мужу и невинно улыбнулась.
– А помнишь наш первый перелет?
…Одиннадцать лет. Именно столько прошло с того момента, когда они сели в самолет. Дмитрию тогда предложили позицию в международной компании, и решение они приняли за три недели – безумно короткий срок для такого шага. Александра знала язык: учила его с детства по настоянию бабушки, которая верила, что знание иностранных языков открывает двери в большой мир. Бабушка оказалась права, хотя сама так и не увидела, какие именно двери открылись ее внучке.
Первые месяцы Александра не работала. Компания предоставила съемную квартиру в тихом районе с видом на парк, и она занималась тем, что превращала чужое пространство во что-то похожее на дом.
Дмитрий учил язык с нуля, возвращался с работы с головной болью от постоянного напряжения и падал на диван, бормоча новые слова во сне.
– Ich mochte ein Bier, – сказал он однажды ночью, и Александра рассмеялась в подушку.
Его первые фразы были исключительно практичными: заказать еду, спросить дорогу, объяснить таксисту адрес. Александра же читала местные газеты, болтала с соседкой о погоде и политике, записалась в библиотеку.
Работу Александра нашла не сразу. Сначала была позиция переводчика в небольшом агентстве, потом – административная должность в клинике, потом – то самое место, где она работала до сих пор: координатор международных проектов в образовательном фонде.
А потом родилась Софья.
И Валентина Михайловна заскучала… Проблема заключалась в том, как именно она скучала – громко, требовательно, с надрывом. Каждый телефонный разговор превращался в эмоциональные качели: сначала вопросы о Софье, потом жалобы на давление, слезы, обвинения.
– Ты бросила меня, – говорила мать, и эти слова впивались в Александру, как заноза, которую невозможно вытащить. – Уехала на край света, а я тут одна.
Край света находился в трех часах лету. Александра повторяла это каждый раз, но для Валентины Михайловны расстояние измерялось не километрами, а ощущением покинутости.
За одиннадцать лет мать приезжала к ним дважды. В первый раз – когда Софье исполнился год. Валентина Михайловна провела две недели, критикуя все подряд: квартиру («тесная»), еду («пресная»), соседей («странные»), погоду («депрессивная»). Во второй раз – четыре года назад, и этот визит закончился скандалом из-за того, что Софья отвечала бабушке по-немецки, когда не могла подобрать русское слово.
– Ты растишь ее иностранкой, – обвиняла Валентина Михайловна. – Она даже родной язык не знает.
Софья не забывала. Она говорила на двух языках, легко переключаясь между ними, и это было чудом. Но объяснять это матери было бесполезно.
Александра навещала мать чаще – раз в год, иногда два. И каждый приезд домой отзывался в ней тупой болью, которая начиналась где-то в районе солнечного сплетения и расползалась по всему телу. Знакомые улицы, запах подъезда, мамина квартира с теми же обоями, что и двадцать лет назад, – все это пробуждало тоску и одновременно желание сбежать обратно, туда, где ее настоящая жизнь.
– Помнишь, как хорошо было раньше? – спрашивала Валентина Михайловна, перебирая старые фотографии. – Ты такая маленькая на этом снимке. Такая счастливая.
Александра не помнила себя особенно счастливой в детстве. Она помнила постоянные ссоры родителей, отцовские крики, материнские слезы. Она помнила, как мечтала вырваться. И вырвалась – сначала в Москву, из своего провинциального городка, потом еще дальше.
Но говорить об этом было невозможно. Для Валентины Михайловны прошлое существовало в отредактированной версии, где все было лучше, чище, правильнее.
Единственное, что Александра могла делать – помогать деньгами. Каждый месяц она переводила сумму, равную материнской пенсии. Оплачивала ремонт, когда потек кран, когда нужно было менять окна, когда сломался холодильник. Это была ее работа, ее способ откупиться от вины, которую она не совсем понимала, но которая никуда не девалась.
Валентина Михайловна принимала деньги, но продолжала говорить одно и то же: «Мне не нужны твои переводы, мне нужна ты».
– Мам, – однажды сказала Александра, когда терпение закончилось. – Переезжай к нам. У нас есть комната. Небольшая, но есть. Сад. Софья будет рада. Я научу тебя основам языка, будешь со мной везде ходить. Давай попробуем.
Она произносила эти слова несколько раз – искренне, с надеждой, пытаясь найти решение, которое устроило бы всех. Комната действительно была. Не огромная, но уютная, с окном на запад, где солнце садилось особенно красиво в летние месяцы. В саду можно было посадить цветы или овощи, Валентина Михайловна когда-то любила возиться в земле.
Валентина Михайловна отказывала. Каждый раз.
– Что мне там делать? Сидеть и никого не понимать? Это твоя жизнь, не моя. Я тут родилась, тут и…
Она не договаривала, но смысл был ясен.
И вот что поражало Александру больше всего: у матери не было ничего, что держало бы ее в России. Подруги? Ни одной близкой. Валентина Михайловна со всеми постепенно рассорилась, находя обиды там, где их не было. Работа? Пенсия уже семь лет. Отец? Ушел пятнадцать лет назад, и слава богу. Хобби? Валентина Михайловна презирала «эти ваши кружки для старух».
Она сидела в квартире одна, смотрела телевизор, ходила в магазин, звонила дочери плакаться.
Людмила Петровна, свекровь, была старше на пять лет. Ей исполнилось шестьдесят восемь, и она тоже жила одна, тоже скучала по сыну и невестке. Но какая разница между этими двумя женщинами!
Людмила Петровна выращивала цветы на продажу – начала с маленькой теплицы во дворе, теперь поставляла розы и хризантемы в три местных магазина. Она записалась на бесплатные курсы компьютерной грамотности, освоила видеозвонки, и каждое воскресенье они созванивались. Она никогда не спрашивала, когда они вернутся. Она говорила: «Как хорошо, что у вас все складывается удачно».
– Мам, может, тоже попробуешь найти какое-нибудь занятие? – осторожно предлагала Александра после очередного разговора о том, как невыносимо пусты дни Валентины Михайловны. – Есть курсы для…
– Я не твоя свекровь, – обрывала мать. – Мне это не нужно. Мне нужна моя дочь рядом.
Этот аргумент нельзя было оспорить. Он был абсолютен, как каменная стена.
Телефон Александры зазвонил неожиданно. Номер матери высветился на экране.
– Да, мам?
– Саша… – голос был странным. Не плачущим, как обычно, а каким-то придушенным. – Саша, мне очень плохо.
Сердце ухнуло вниз.
– Что случилось? Ты где?
– Дома. Я… мне плохо. Очень плохо. Приезжай. Пожалуйста.
Александра прижала телефон к уху так, что пластик больно впился в кожу. Паника накрыла ее волной. Дмитрий заметил перемену в ее лице, взял Софью за руку, отвел в сторону.
– Мам, держись. Я прилечу. Я буду через… – она лихорадочно считала в голове. – Через семь часов максимум. Ты как себя чувствуешь? Ты можешь говорить?
– Приезжай, – простонала Валентина Михайловна. – Пожалуйста. Если что-то случится… я хочу тебя видеть.
Следующие несколько часов Александра не помнила толком. Александра неслась через аэропорты, пересадки, такси, пробки.
Когда она открыла дверь квартиры своим старым ключом, который хранила все эти годы, Валентина Михайловна сидела на кухне и пила чай.
Не в больнице. Не под капельницей. На кухне.
– Доченька! – она поднялась навстречу, раскинув руки. – Приехала! Наконец-то!
Александра застыла в дверном проеме. Внутри что-то сломалось – тихо, с едва слышным треском.
– Ты… здорова?
Валентина Михайловна отвела глаза.
– Мне было плохо. Правда. Но потом отпустило.
– Ты сказала, что была скорая.
– Ну, я думала, что… – мать замялась. – Врачи приехали, посмотрели. Сказали, давление подскочило. Сделали укол, и все. Но я правда плохо себя чувствовала, Саша. Правда.
Тишина затопила кухню. Знакомые обои, знакомый запах, знакомый стол с клеенкой в цветочек. И совершенно незнакомое выражение на лице матери.
– Ты соврала, – произнесла Александра очень тихо. – Ты соврала мне, чтобы я приехала.
– Я хотела тебя видеть! Ты никогда не приезжаешь!
– Я приезжаю каждый год!
– Этого мало! – Валентина Михайловна всплеснула руками. – Ты должна быть здесь! Рядом! Я твоя мать!
– Моя жизнь там. Моя семья там. Моя дочь там.
– Твоя дочь – моя внучка! – перебила Валентина Михайловна. – И ты можешь воспитывать ее здесь, в нормальной стране, с нормальными людьми, которые говорят на нормальном языке!
Александра попятилась. Ноги не держали, и она опустилась на табурет у двери.
– Ты… ты понимаешь, что я думала, ты… – слова застревали, не желая выстраиваться в предложения. – Я бросила все. Я летела сюда с мыслью, что могу тебя потерять. Что не успею попрощаться.
– Вот именно! – Валентина Михайловна подалась вперед. – Ты примчалась, потому что тебе стало страшно! А если бы не страх – ты бы и не вспомнила обо мне!
– Я помню о тебе каждый день. Каждый проклятый день. Я звоню, я перевожу деньги, я предлагаю тебе переехать…
– Мне не нужны деньги! – перебила мать. – Мне нужна ты! Здесь! Рядом!
– Я не вернусь.
Эти три слова прозвучали резко.
– Мам, послушай меня. Я не вернусь в Россию. У меня там работа, муж, ребенок, который ходит в школу. У меня там жизнь, которую я строила одиннадцать лет. Я люблю тебя, но я не брошу все это, потому что ты не хочешь ничего менять в своей жизни.
Валентина Михайловна побледнела.
– Не хочу менять? Я – не хочу менять?
– Да. Ты сидишь здесь одна, отказываешься от любой помощи, от любых предложений, и обвиняешь меня во всем. Это несправедливо.
– Несправедливо? – мать схватилась за край стола. – Я тебя родила! Я тебя вырастила! Я все для тебя делала!
– И я благодарна. Но это не значит, что я должна отказаться от всего ради того, чтобы сидеть рядом с тобой!
Александра поднялась на ноги.
– Я улетаю завтра. Если захочешь переехать к нам – скажи. Если хочешь приехать в гости – билет за мой счет, в любое время. Но манипулировать мной ты больше не будешь.
– Саша!
Она вышла из квартиры, не оглядываясь.
В самолете, глядя на проплывающие внизу облака, Александра написала Дмитрию: «Я в порядке. Расскажу, когда прилечу».
Он ответил через минуту: «Ждем. Софья нарисовала новую картину. Для тебя».
Александра улыбнулась сквозь слезы.
В последующие месяцы она не звонила матери. Деньги продолжала переводить – это было делом принципа, а не любви. О здоровье Валентины Михайловны узнавала от тети Гали, маминой двоюродной сестры.
– Жива твоя мать, – сообщала тетя Галя сухо. – Ходит в магазин, жалуется на давление. На тебя обижена страшно.
– Я знаю, – отвечала Александра.
Обида матери была предсказуемой. Ее собственная обида – тоже. Где-то между ними лежала пропасть, которую никто не хотел преодолевать.
Но Александра обнаружила странную вещь: впервые за много лет она могла дышать свободно. Не было ежедневных звонков с плачем. Не было вины, грызущей изнутри. Не было ощущения, что она – плохая дочь, сбежавшая от своего долга.
Она была просто женщиной, которая выбрала личное счастье…
