Тяжесть воздуха

Утром в квартире было слишком тихо. Не мёртвой тишиной, а той, которая похожа на воздух перед грозой — натянутой, плотной, липкой. Даже чайник, казалось, кипел в полголоса, будто боялся нарушить некое хрупкое равновесие. Катя стояла на кухне, босиком, с мокрыми волосами, в растянутой футболке, и пыталась вспомнить, зачем она встала именно в семь. Будильник она не ставила. Просто открыла глаза и поняла: что-то изменилось.

На столе — открытка. Без конверта, просто лежала между солянкой и початой пачкой галет, как будто случайно обронили. Почерк был знакомый. Строгий, без завитушек. Такой же, каким он когда-то подписывал ей открытки на 8 Марта — кратко, почти сухо, но с теплом между строк.

«Катя. Прости. Не смог больше. Не ищи. — П.»

Она не брала открытку в руки. Только смотрела. Долго, неподвижно, будто от одного прикосновения к ней всё в жизни могло рассыпаться. Потом включила радио — первая попавшаяся волна вещала о пробках на Третьем транспортном. Диктор говорил бодро, даже весело. Мир шёл куда-то, как будто ничего не произошло. Как будто не исчез человек, который был рядом каждый день.

Павел ушёл ночью. По крайней мере, она так думала. Никаких шагов, хлопков дверей, сообщений. Только это письмо. И пустая вешалка в прихожей. Шарф, который он обычно бросал на верхний крючок, остался висеть, как заброшенное воспоминание. Он не взял с собой даже свой любимый чёрный зонт — тот самый, с деревянной ручкой и полосой из красной кожи. Катя уставилась на него, будто он мог дать ответ.

Она попыталась вспомнить, когда они в последний раз говорили по-настоящему. Не «вынеси мусор» и «ты забыл купить молоко», а — о них. Может быть, весной? Когда ссорились на скамейке в парке, и Павел сказал: «Ты не видишь, как мне тяжело дышать с тобой». Тогда она подумала, что это метафора. Теперь — что это был крик. Его единственный способ сказать: «Я больше не могу». И она не услышала.

К полудню она пересмотрела их старые фотографии. На одной он держит её за плечи. На другой — они в поезде, спят, уткнувшись лбами. На третьей — лето, речка, и Павел смотрит в камеру с прищуром, будто иронизирует над происходящим. Эти снимки раньше вызывали у неё улыбку. Теперь — странную немоту внутри. В какой-то момент она поняла, что не плачет. И это её испугало. Будто чувства сгорели вместе с чем-то важным — и осталась только серая зола.

Вечером позвонил кто-то из общих друзей. Спросил, всё ли в порядке. Катя сказала: «Да, просто немного устала». Она соврала так легко, что стало тошно. Ложь далась без усилия, как будто реплика в давно выученной пьесе. После звонка она долго сидела в темноте и слушала, как капает вода из крана. Каждый кап — как отсчёт чего-то непоправимого.

Через день она пошла на вокзал. Просто так. Постоять у отправляющихся поездов. Ей хотелось почувствовать движение, выбраться из этой ватной, липкой тишины, которая обволакивала всё в квартире. Воздух дома был тяжёлым — как будто после пожара. Он казался насыщенным памятью, как будто стены помнили больше, чем она могла вынести. И только перрон давал ощущение, что где-то — ещё есть жизнь.

Она стояла на перроне и смотрела, как люди обнимаются, спорят, торопятся. Некоторые смеялись, кто-то плакал, кто-то махал рукой из окна вагона. Все жили — мгновенно, сжато, наперегонки со временем. Павел всегда ненавидел вокзалы. Говорил, что они напоминают о том, что всё временно. Он избегал даже проезжать мимо, словно боялся заразиться этим ощущением прощания. Но именно на вокзале Катя впервые поняла: он действительно ушёл. Не из квартиры. Из жизни. Из их «мы». И обратно дороги, может быть, уже нет.

На третий день она достала зонт. Поставила у двери. Потом убрала. Снова поставила. Оставила. Как будто зонт стал не предметом, а точкой опоры — знаком того, что что-то ещё может остаться на месте. Или вернуться.

Прошло две недели. Открытка всё ещё лежала на столе. Иногда она замечала на ней пыль и сдувала, будто боясь, что слова сотрутся. Порой ей казалось, что бумага теплеет, когда она к ней приближается. Словно внутри по-прежнему пульсировало что-то живое — память, надежда, или упрямая нежность.

Однажды утром Катя проснулась от громкого стука. Почтальон. Письмо. Она открыла дверь в халате, с едва начавшими остывать пальцами, будто сама только что вернулась из сна. На бланке доставки стояло имя отправителя: П. Никитин.

Внутри — лист. И билет на электричку. Бумага была чуть мятая, как будто её держали в кармане не один день. Внизу подпись: «Если ещё можешь — приезжай. Если нет — не держи. Просто скажи. Я не умею по-другому, но я всё ещё умею ждать.»

Катя села на пол прямо в коридоре, спиной к двери. Пол был холодный, и в этом ощущении было что-то нужное, реальное. Она не плакала. Только закрыла глаза. В груди сжалось — не от боли, а от чего-то старого, почти забытого. От того, что, может быть, ещё не всё потеряно.

Иногда любовь не уходит. Она просто прячется — в тяжёлом воздухе, в затылке, в зонт с деревянной ручкой. В чужом почерке. В двух билетах на позднюю электричку. И ждёт, когда ты научишься дышать снова.

Она доехала до конца ветки. Павел ждал на пустом перроне. Без цветов. Без слов. Но с той же улыбкой на лице. И с глазами, в которых не было печали — только блеск.

Оцініть статтю
Додати коментар

;-) :| :x :twisted: :smile: :shock: :sad: :roll: :razz: :oops: :o :mrgreen: :lol: :idea: :grin: :evil: :cry: :cool: :arrow: :???: :?: :!:

Тяжесть воздуха
Роднее не бывает