Когда Виктор уволился с работы три года назад, я подумала: ну вот, теперь поживём спокойно. Никаких нервов, никаких ночных смен, никаких дурацких корпоративов с обязательным «надо пойти, а то не поймут». Пенсия у него небольшая, но я за всю жизнь на сберегательный счет откладывала – и с моей, и с его зарплаты. Не шикуем, но на жизнь хватает. И пусть бы так и было, если бы не его мама – Тамара Петровна.
– Ты опять обсуждаешь мои деньги со своей матерью? – строго спросила я, войдя в кухню, где Виктор что-то шептал в телефон, прикрываясь ладонью.
Он подскочил, будто я его кипятком обожгла.
– Ира, ты чего… Это просто мама позвонила, я спросил, как у неё дела…
Я села напротив, сложив руки на груди. Спокойно. Главное – без крика.
– А заодно решил поинтересоваться, сколько у меня на счету? И предложить купить машину нашей доченьке за мой счёт? – в голосе зазвенела сталь.
Виктор молчал. Я уже знала этот взгляд – как у кота, которого застукали на столе возле мясной тарелки.
– Ну скажи, я же жду. Ты же взрослый мужик. Или, может, у тебя теперь две хозяйки – я и Тамара Петровна?
Он почесал лысину. Пауза затягивалась. И чем дольше он молчал, тем сильнее у меня стучало в висках.
– Ну… Маше действительно нужна машина. Она ездит на работу на маршрутке, а ты знаешь, какие там люди… – начал он, осторожно, словно проверяя воду.
– Люди как люди. И я на маршрутке езжу. Ничего, жива. – Я встала, налив себе чай. – Маше тридцать четыре года, она здоровая, молодая, пусть работает и копит.
Виктор опустил голову. Я знала, ему хотелось спорить, но он не умел. Всю жизнь у нас так: он старается быть «хорошим» для всех, а мне потом разгребать последствия.
А с Машей у нас отношения и так натянутые. Дочка считает, что я должна, потому что «мама». А я считаю, что тридцать с лишним лет – возраст, когда уже и сама должна понимать.
Тут зазвонил телефон – Тамара Петровна. Виктор посмотрел на меня, как школьник, пойманный с сигаретой.
– Бери, – сказала я спокойно. – Скажи маме, что теперь по финансовым вопросам пусть звонит мне.
Он поднял трубку. Я слышала, как голос его матери пронизывает всю квартиру:
– Виктор, ну что она опять орёт? Я же тебе по-хорошему говорю. Маше надо помочь. Она же твоя дочь, не чужая…
Я взяла у него телефон.
– Здравствуйте, Тамара Петровна. – Мой голос был холоден, как мартовский ледник. – Если у вас возникли вопросы к нашим деньгам, у меня тоже есть вопросы. Например, почему вы считаете, что мы с Виктором до конца жизни должны обслуживать ваши идеи?
Тишина. Потом всхлипы.
– Ирина, ты всегда была грубой. Я ведь как лучше… Я же мать…
– А я – жена. И я тоже как лучше. До свидания.
Я нажала «отбой». Виктор смотрел на меня как на инопланетянку. Для него это было почти святотатство – положить трубку матери.
– Ты… Зачем так?
– Потому что я устала. И потому что если ты ещё раз обсудишь мои деньги с ней – собирай чемодан и к ней же. Я тебя не держу.
Сказала – и сама удивилась. Не из тех я женщин, что любят скандалы. Но накипело.
Ночью он ворочался, а я смотрела в потолок. Думала о том, как всё перекосилось. Почему мои деньги вдруг стали «нашими», а потом и «их»? Почему взрослые дети всё время требуют, а пожилые родители не могут отпустить своих сыновей?
На следующее утро я встала раньше. Сделала себе кофе. Подошла к ноутбуку, зашла в онлайн-банк и перевела деньги на другой счёт – где доступ только у меня.
Сверху положила бумажку: «Мои деньги. Моя жизнь. Мои правила.»
Через два дня после телефонной битвы с Тамарой Петровной у нас в квартире случился нежданный десант. Я только собиралась варить борщ, когда в прихожей раздался голос, который я бы узнала даже во сне:
– Ма! Пап! Привет! У вас на кухне ещё чай есть?
Маша. Вся в маму Виктора, с выражением лица, как будто ей должны по жизни. Только эта ещё и с наращёнными ресницами, в кожаной куртке и с телефоном в руке, словно скипетром.
Виктор подорвался со стула, как будто его пнули под зад. Побежал обнимать дочь, заглядывать ей в глаза: «Машенька, как добралась?»
Я поставила кастрюлю на плиту и молча продолжила резать картошку. Знала, что пришла она не просто так. Уж если Маша соизволила посетить родительский дом – жди подвоха.
– Мам, ну ты чего молчишь? – она подошла ближе. – У меня к тебе серьёзный разговор.
Вот оно. Я сняла фартук, села за стол и скрестила руки.
– Слушаю.
Маша посмотрела на Виктора, он отвёл взгляд.
– Короче, я тут подумала… Папа сказал, что ты против, но я не понимаю, почему. Мне же просто надо чуть-чуть – для первого взноса. Я ж потом сама выплачу. Ты знаешь, как сейчас тяжело, всё дорого… Ну помоги, ты ж мать.
Я посмотрела на неё, как на чужую. За последние десять лет она просила деньги чаще, чем звонила просто так. Подарки, кредиты, лечение собаки, косметолог – везде требовалась помощь. Но сейчас… сейчас было уже не «просто».
– Маша, мне шестьдесят. Я отложила эти деньги на чёрный день. На лечение. На то, чтобы не бегать по соседям, когда что-то случится. И я не собираюсь тебе давать ни копейки. Машину хочешь? Работай. А я себе спокойствие хочу.
Она вспыхнула. Её лицо перекосилось.
– Ты всегда меня не любила! Всегда! Папа бы дал, если бы не ты! Ты всё контролируешь, всё решаешь! Никакой свободы!
Я встала.
– Тебе тридцать четыре. Свободу хочешь? Так живи своей жизнью. Не с папиными деньгами, не с мамиными, а со своими. А если тебе что-то не нравится – дверь знаешь.
Маша хлопнула дверью, но осталась. Вышла на балкон, начала звонить кому-то, жаловаться. Через десять минут в квартиру ворвался звонок. Тамара Петровна.
– Ты что творишь, Ирина?! Маша в слезах, Виктор в стрессе, я тут вообще давление померить не могу! Ты мать или кто?!
Я спокойно выслушала.
– Тамара Петровна, мне шестьдесят. И я решила, что теперь я живу для себя. А ваши разговоры – больше не мои проблемы.
Виктор молчал. Сидел, как сдувшийся шарик, и пил чай. Потом сказал тихо:
– Маша же обиделась…
– Пусть. Я тоже обижалась, когда она выносила из дома технику, чтобы залатать долги. И ты, Виктор, обижался. Помнишь, когда она просила у нас денег на поездку в Турцию, а ты взял кредит? Обиды у нас – семейное хобби. А теперь – хватит.
Он замолчал. Видимо, вспомнил. У нас тогда телевизор в зал заложили. Ради отдыха «для здоровья».
Той ночью он не пошёл звонить маме. И утром сам сварил мне кофе. Молча, без упрёков. Я поняла: что-то в нём сдвинулось.
Но день был ещё не закончен. Вечером позвонила соседка:
– Ирина, слышала, ты свою Машу из дома выгнала! Ты что, совсем? Люди говорят, у неё и жить негде теперь!
Я смотрела в окно, а на душе было странное чувство. Не вины – нет. Освобождения.
Я никого не выгоняла. Просто впервые сказала «нет» – громко, чётко и навсегда..
Всю следующую неделю у нас в доме стояла тишина. Не гробовая, нет. Просто тишина – тяжёлая, как густой туман. Виктор ходил словно привидение, ел мало, спал плохо. Ни к Маше, ни к матери не звонил. Но я знала: в нём кипит. Он не привык к таким переменам. Всю жизнь жил между двух огней, а тут один огонь дал по шапке и приказал выбрать сторону.
Вечером субботы, когда я резала салат, он сел напротив и, ковыряя вилкой салфетку, выдал:
– Ира, я понимаю, ты злишься. Но ты же знаешь – мама старая, ей трудно одной. Маша – наш ребёнок. Ну разве ты не можешь немного… смягчиться?
Я посмотрела на него внимательно. Глубоко вдохнула.
– Виктор, я могу многое. Я выносила, вырастила, вытерпела. Но знаешь что? Я больше не хочу. Не хочу, чтобы меня разрывали на части – дочка, мама твоя, ты. Я устала быть удобной. Я просто хочу жить. И чтобы мои деньги, нервы и душа принадлежали только мне.
Он молчал. Салфетка под вилкой была изодрана в лохмотья.
Я решила добить.
– И знаешь что? Я записалась на курсы английского. Хочу поехать осенью в Турцию. Одна. Посмотреть, как живут люди, которые никому ничего не должны.
Его чуть не перекосило.
– Одна? Ты что, с ума сошла?
– А ты не поедешь. У тебя же мама и Маша – они нуждаются. А я больше – нет.
Тут его прорвало.
– Да что ты за человек? Всё время командуешь, всё решаешь! А я? Я кто в этом доме? Мама всегда говорила, что ты ведёшь себя как генерал! У меня и слово не спросишь!
Я села. Улыбнулась.
– Хочешь быть генералом? Пожалуйста. Возьми в свои руки всё. Деньги, решения, ответственность. Только имей в виду – я ухожу в отпуск. Без возвращения.
Он вскочил. Ушёл в спальню, хлопнув дверью.
Поздно ночью я услышала, как он говорит по телефону:
– Мама, не надо. Я сам решу… Нет, не надо вмешиваться… Маша взрослая, пусть сама… Я сказал, не надо!
Я лежала, и вдруг на душе стало так легко, что захотелось заплакать. Он выбрал. Впервые не маму. Не Машу. Себя. И, может, даже меня.
Но утром пришёл фронт. В буквальном смысле.
В 10 утра в дверь позвонили. Открываю – Тамара Петровна в пальто, с сумкой и злобной решимостью на лице.
– Я к вам поживу немного. Раз у вас тут демократия, я хочу поучаствовать.
Я чуть не рассмеялась. Но сдержалась.
– Тамара Петровна, боюсь, вы опоздали на выборы. Квартиру купили мы с Виктором. И я решила, что гости у нас – только по приглашению.
– Ты не смей! Я мать! Я… – она разошлась.
Я кивнула на лифт.
– Тамара Петровна, внизу такси. Если не поедете сейчас – вызову полицию. И ещё – вы мне ничего не должны, я вам – тоже. Свободы вам и здоровья.
Она стояла, пыхтела, но ушла. Громко, с комментариями. Видимо, для соседей.
Виктор пришёл через час. Сел за стол, посмотрел на меня.
– Ты победила.
Я села рядом. Положила руку на его ладонь.
– Я не победила. Я просто начала жить. А ты?
Он долго молчал. Потом сказал:
– На английский запишешь меня тоже. И, может, в Турцию съездим вместе. Если не выгонишь…
Я улыбнулась. Не всё потеряно.
Март пролетел, как сквозняк в старой хрущёвке. Мы с Виктором ходили на курсы английского в районный центр культуры. Группа была разношёрстная: пара школьников, две дамы «молодые пенсионерки» с маникюром под леопарда и мы с Виктором. Учительница – молодая, с ободком в виде ушей – постоянно называла нас «ми стар стиплс», что, по её словам, значило «дорогие ученики».
– Я не стар, – бубнил Виктор, разглядывая буквы в тетради, – я просто уставший…
Я смеялась. Честно, за двадцать лет брака я не видела его таким. Он впервые делал что-то не потому, что надо, а потому что хотел. Пару раз даже предлагал приготовить ужин, пусть и заканчивалось всё гречкой с яйцом. Но внимание – дороже всего.
А дома стало спокойно. Никто не звонил с утра с претензиями. Тамара Петровна обиделась насмерть и «больше никогда не переступит наш порог». Заодно успела рассказать всем соседям, что я ведьма, разрушившая семью. Кто-то сочувствовал ей, кто-то – мне. А мне было всё равно. Я научилась радоваться тишине.
Маша… Маша после грандиозного скандала замолчала. Я знала, она выжидает. Сидит в засаде, как кошка за занавеской. Через месяц она прислала смс:
«Мам, не обижайся. Я поняла. Работу сменю, машину сама куплю. Прости.»
Я читала и не верила. У меня было два варианта: поверить – и потом разочароваться, или не верить – и вдруг ошибиться. Я выбрала третий – подождать.
Через две недели Маша позвонила сама. Голос спокойный.
– Мам, я хочу приехать. Просто в гости. Без разговоров о деньгах. Можно?
Я подумала – и разрешила. Приехала она без претензий, с тортом. Села за стол и, не дожидаясь, сказала:
– Мам, я не права была. Думаю, я привыкла, что вы с папой всегда подстраховывали. А тут… будто взрослая стала. Даже страшно немного.
Я улыбнулась.
– Страшно – значит, живёшь.
Потом Маша рассказала, что устроилась на другую работу, начала откладывать. Машина – пока мечта, но уже своя. Я слушала, и где-то внутри снова теплилось: может, не всё потеряно.
В апреле мы с Виктором полетели в Турцию. Первый раз на самолёте – я переживала, как ребёнок. Виктор застрял в проходе – «широкая кость», как он говорит. В отеле оказалось, что по-английски мы знаем ровно два слова – «ноу проблем» и «айм сори», но с жестами и улыбками всё решилось.
Мы гуляли по пляжу, ели фрукты, смеялись. И как-то вечером, сидя на балконе с вином, Виктор сказал:
– Ира, знаешь, ты мне глаза открыла. Я всю жизнь боялся кого-то обидеть. А жил – будто не жил.
Я посмотрела на него.
– Виктор, главное, что ты понял это не в девяносто. А у нас с тобой всё впереди.
Он подмигнул.
– Даже английский.
– Даже гречка с яйцом, – засмеялась я.
Вернувшись домой, я поняла: жизнь поменялась. Я не стала другой. Просто стала собой. И, как оказалось, это не так уж и плохо.
Ведь свобода – это не «всё могу», а «ничего не должна».
